— Куманек?!
— Кумушка?! — тоже, как бы не веря глазам, спросил Данила. И врал ведь в этот миг неимоверно — он ощутил присутствие Настасьи еще взбегая на крыльцо.
Она встала и, как была, с Феденькой на руках, шагнула навстречу.
— Ох, да что это у тебя?..
Данила взял мельницу двумя руками и завертел головой, не понимая, куда бы ее поставить, не на стол же…
— Да кто ж тебе на шею эту ветрушку навязал? — воскликнула Настасья. Небось, с рук сбыл да и перекрестился!
И рассмеялась-таки знакомым своим заливистым смехом.
Данила ощутил, как кровь ударила в щеки.
— Ну, хоть на лавку поставь, — сжалилась Настасья. — То-то Федосьица обрадуется! То совсем безлошадная была, а теперь — мельничиха! Знаешь, как говорится? Не ворует мельник — а люди сами ему приносят.
Данила понял, что еще одно слово — он треснет проклятую мельницу оземь и выскочит из горницы. И таким бешеным взглядом посмотрел на развеселую куму, что и она это поняла. Как всякая девка, несказанно обрадовавшись ярости молодца, Настасья тут же пустилась на иное баловство.
— Да что ж это мы, куманек, как неродные? Давай хоть обнимемся!
Подошла, держа Феденьку на сгибе правой руки, левой забрала мельницу, ловко ее поставила на скамью и встала — глаза в глаза с Данилой.
И тут случилось непонятное. Возможно, Настасья и сама не могла бы объяснить, как вышло, что она, заглядевшись в темные глаза парня, не нашла более ни единого веселого слова, а только молча протянула руку. Этой руке полагалось бы лечь на плечо для короткого объятия, какое и должно произойти между давно не видавшими друг друга кумом и кумой. Но Данила был в шубейке, на которой еще не растаяли снежинки. Рука, словно испугавшись сырости, как-то неуверенно протянулась вверх, выше плеча, и пальцы коснулись щеки, погладили очень осторожно, словно бы пробуя на ощупь — а есть ли она, эта щека, есть ли это неподвижное, неправильное безусое лицо, или только мерещатся…
Данила тоже не понимал, что происходит, и за движения своих рук тоже не отвечал. Наверно, потому они и сделались совершенно деревянные, прямые, как палки. Эти вот несгибаемые руки сами собой поднялись — и тут обнаружилось, что ладони не ложатся на плечи Настасье, а вовсе где-то у нее за спиной. Так близко подошла кумушка к куманьку.
Мгновенное просветление снизошло тут на Данилину душу! Такое, как ночью, в грозу, когда молния вдруг освещает весь мир сразу. Руки снова стали свои, быстрые, сильные, послушные, но не разуму они теперь подчинялись, а чему-то иному. Данила решительно притянул к себе Настасью, изумленную, надо полагать собственной покорностью.
И тут заорал прижатый по оплошности крестник Феденька.
Настасья и Данила друг от друга шарахнулись. Феденька продолжал вопить. Наваждение сгинуло.
Ни в чем Данилу не упрекая, Настасья стала утешать дитятко, ласкать, целовать, тормошить, чтобы утихло и засмеялось. Данила же отступил назад, глядя на них двоих исподлобья. Больше всего на свете он хотел, чтобы кто-нибудь сейчас сюда вдруг заявился, пусть бы и Федосьица. Собственное волнение пугало его куда больше встречи с бывшей зазнобой.
Угомонив Феденьку, Настасья дала ему кусок калача, чтобы мусолил, и посадила в колыбельку, сама же повернулась к Даниле:
— Ну, коли пришел — так добро пожаловать. Раздевайся, садись. А мне Федосьица и не сказывала, что ты навещаешь.
— Я тут с лета не был, — испугавшись, что Настасья сочтет его появление обычным, привычным, и хуже того — с любовной подоплекой, выпалил Данила.
— Что ж ты так?
— Служба.
— Все на Аргамачьих конюшнях?
— На них.
— А сегодня-то зачем пожаловал?
— Дельце есть, — и тут Данила наконец вспомнил о Башмакове, деревянной книжице и загадочных скоморохах, похитивших мертвое тело. — Томила мне надобен.
— Он мне и самой надобен! — по Настасьиному голосу Данила понял, что шустрый скоморох чем-то предводительнице ватаги не угодил. — Когда еще его на Москву посылали! Он тут, сучий сын, какую-то кашу заварил и носу не кажет! Масленица, того гляди, начнется, а его с собаками не сыщешь!
— А посылали зачем?
— А чтобы место нам всем подготовил, с добрыми людьми договорился, если кто хочет у себя на дворе медвежью потеху видеть. Мы же со зверовщиками сговорились, у нас теперь медведи есть.
— А где они? — радостно спросил Данила. Он сколько жил на Москве — ни разу плясового медведя не видывал, а хотелось! Теперь же он мог не только полюбоваться — посмотреть зверю в глаза, а то, может, и по шубе погладить.
— А тут же, на Неглинке. Если ты и впрямь по Томилину душу, то я тебе скажу, где Третьяка найти. Он последний этого страдника видел. Может, хоть вдвоем отыщете!
— И где же Третьяк?
— А вот выйдешь на двор, прямо там дорожка к Феклице. Ты за ее избенку зайди — и через огород. В заборе дыра к соседям, ты туда полезай, тебя кобель облает, и тут на лай непременно кто-то голос подаст, да ты и сам крикни. Скажи — Настасья за Третьяком посылала. И потолкуешь с ним.
Настасья говорила деловито, как будто для нее мгновенное объятие было лишь мысленным наваждением. Данила кивал. И чувствовал, что вот теперь все правильно. Он без лишних слов выполняет тайное поручение. Озорной и Семейка его издали одобряют.
— А тебе-то самой он нужен?
— Да пусть уж заглянет.
Данила вышел на крыльцо и сказал «Ф-ф-у-у-у!..» Потом глубоко вздохнул. Холодный воздух окончательно прояснил мысли и чувства. Кроме того сделалось на душе радостно, хотя поводов вроде и не было. Данила стремительно зашагал по вытоптанной стежке, обогнул угол, Снегу на огороде навалило — выше колена. Данила, высоко задирая ноги, побрел к указанной дыре, обернулся на свои следы и с удивлением отметил, что косолапит почти как Семейка.
Оказывается, прав был Богдаш, подметивший однажды невольное Данилино подражанье старшему товарищу в движениях и в мягкой беззвучной походке…
Протиснувшись в дыру, Данила подождал собачьего лая, но кобель молчал. Тогда парень пошел наугад и у пристроенного к задней стенке подклета сарая столкнулся с хозяйкой, выносящей пустую бадейку. Судя по запаху, там держали поросят. Хозяйка домой не позвала, а обещала прислать Третьяка сюда, на двор. Ожидая его, Данила встал под навес крылечка, чтобы не превратиться в сугроб.
Третьяк вышел к нему, приветственно раскинув руки.
— Гляди ты, сыскал!
Данила объяснил, в чем дело. Пожилой скоморох посмотрел на него внимательно. Может, и догадался, что не самому Даниле его блудный сотоварищ понадобился, а — велено сыскать. Может, и правду сказал, что Томила после той беседы на Красной площади появлялся ненадолго, да и сгинул опять. Понимая, что скоморохи друг за дружку держатся и между собой могут хоть в бороды вцепляться, а никому чужому своего не выдадут, Данила решил хоть про медведей узнать — точно ли привели, да где их держат, да можно ли поглядеть.
Оказалось — живут мохнатые получше иного москвича. Москвич-то порой утром просыпается на печи — а у него усы с бородой в инее. А косолапому так нельзя…
— С горбатыми у нас особая забота, — объяснил Третьяк. — Коли мы хотим, чтобы они нам всю Масленицу отслужили и никого не подрали, их заранее будить надобно. Они же с осени спать завалиться норовят!
— И что же — петуха им к уху подносите? — удивился Данила. О медведях, да и вообще о всякой живности, исключая коней, он знал мало.
— Можно и петуха, — согласился Третьяк, подивившись такому невежеству. Коли тебе его не жалко. Но мы их, горемычных, иначе будим. Они спать залегают, когда холодно делается. Как заморозки — там, считай, горбатого у тебя и нет. И мы их приводим в клети и овины, сговариваемся с хозяевами, и там они спят до Сретенья Господня, а то и подольше, это уж как в том году Масленица начнется. Потом же мы начинаем там печь топить, греть помещение. Горбатый и решит, что весна настала, и проснется! Потом с ним морока — ему поваляться надо, порычать — пробку выгнать.
По круглым Данилиным глазам Третьяк понял, что опять требуется объяснение.
— В гузне у него лайно спекается, надобно избавиться. У тебя что, запора никогда не случалось? Ну, а у него — каждую весну такое, несколько дней мается. А как выгонит пробку — тут мы и ведем его потихоньку в Москву, заранее сговариваемся, где ночевать по дороге будем. Ночевать-то непременно в тепле надобно! Вот привели мы своих горбатеньких, спрятали их до поры на Неглинке…
— Мне бы поглядеть…
— Ну, пойдем, покажу.
Третьяк повел Данилу огородами через два двора, к третьему, где в подклете приютили горбатеньких.
— Вот и ладно, — говорил по пути. — Я сам со вчерашнего дня их не видел. А ведь коли не проверишь — молодые непременно чего-нибудь начудят.
— Это ты про Филатку с Лучкой?
— Про них, про голубчиков. Сейчас ты их, родненьких и увидишь.
Данила улыбнулся. Эти скоморохи были его ровесниками, с ними бы он как раз охотно встретился на равных, ведь как раз общества равных себе и не имел на Аргамачьих конюшнях. Дружок Ваня Анофриев разве что, так ведь и тот уже куда выше званием, потому что — женатый человек…
Двор, где временно поселили медведей, был самый обыкновенный московский с жильем на высоком подклете, с крытым крыльцом, с непременными двумя сараями (хлева Данила не приметил, наверно, был где-то сзади), с банькой и летней кухней на краю огорода. И стоял он по-московски вольготно — даже люди небогатые ставили домишки свои не впритык, а имели довольно места и для двора, и для садовых деревьев, и для грядок.
Навстречу Даниле с Третьяком выскочил Филатка.
— Дядька Третьяк! А я к вам бегу! — не поздоровавшись, выкрикнул он.
И точно, что бежал — тулупчик даже, не вдев рук в рукава, у шеи придерживал.
— Ну, что еще стряслось? — сходу напустился на него старый скоморох. Оставь вас на полдня — непременно напроказите!
— Томила приходил! — чуть не плача, сообщил Филатка. — Лучку сманил к себе в накрачеи! Я просыпаюсь — а он уж и мешок увязал! Я — обуваться, а его и след простыл!
— Разминулись?! — кляня себя за пререкания с Тимофеем и Семейкой, воскликнул Данила. Ведь мог же застать подозрительного скомороха, мог — и проворонил!
— А ты кто таков? — Филатка чуть ли не прыжком повернулся и приоткрыл от удивления рот. — Данила?!.
— Уговорился, выходит, с бойцами на всю Масленицу? Переманили! Ах он блядин сын! Опоздал ты, мой батюшка, — Третьяк обратился к Даниле горестно и вроде бы искренне, уже не видя необходимости выгораживать товарища. Теперь-то хоть ясно, где подлеца искать! На Москве-реке он будет с утра и дотемна. А проку с него?!? Коли он тебе нужен — там его и домогайся! Еще что?
— Лучку-то заменить нужно при медведях!
— Сам знаю! — Третьяк запустил руку под шапку и почесал в затылке. Нестерка согласится?
— Согласиться-то согласится! До Репы не добраться!
Не успел Данила удивиться, как оказалось, что Репа у скоморохов не овощ, а прозвание человека.
— Пьян, что ли? Так вывести его на двор и головой в ушат с водой кунать, пока не поумнеет!
— Поди сам его выведи!
— Ну, вынести! Вдвоем с Нестеркой не донесете?
— Сам его выноси!
Поняв, что дело неладно, Третьяк вздохнул.
— Подсобишь, Данила?
— Как не подсобить!
Они вошли в подклет. Тут было тепло, но не настолько, чтобы ходить без верхней одежды, а тем более — спать.
— Эй, Репа! Куда ты там запропастился? — привыкая к полумраку, крикнул Третьяк.
Ему отвечал человеческий голос — голос страдальца, что третий день животом или чем иным мается, стонет так, что слеза прошибает.
— О-о-ом-м-м!.. — проныл этот грубоватый, но безмерно жалостный голос. Н-не м-м-м-мо-о-гу-у-у-у…
— Что это с ним? — забеспокоился Данила.
— С кем?
— Да с Репой же!
— А что с Репой сделается! Спит без задних ног!
— А-а?..
— Да горбатый это ноет! Ты что — впрямь ни разу медведя не слышал?
— Человеческим голосом?!?
— Так уж у него получается. Ах ты, бес бы тебя побрал! — догадавшись, что стряслось, воскликнул Третьяк.
В углу, на соломе, прикрытой рогожей, лежали двое, и лежали они в обнимку. Здоровенная мохнатая медвежья туша совершенно закрывала поводыря Репу, видны были только ноги в лаптях.
— Миша, Мишенька! Мишенька-Иванец, родом казанец! — позвал Третьяк медведя. — Вставай, кормилец! Подымайся! Мишенька-Иванец!
И стал делать рукой знаки снизу вверх, понятные всякому человеку.
Медведь прогундосил нечто неприятное и грозное. Это был уже не стон, а почти рык.
— Ведь не подпустит! — в отчаянии воскликнул Третьяк. — Говорил же дуракам — если напьется, ни за что к медведям не допускать! Ему-то, псу окаянному, с медведем-то спать тепло! А горбатый-то к нему теперь никого и не пускает! Вот ведь незадача! Он, может, так до завтрева проваляется! А нам-то к игрищам готовиться надо!
— А ты возьми оглоблю, — посоветовал Данила.
— С ума ты сбрел?!? Чтобы я наилучшего плясового медведя — оглоблей?!?
— Ну, жди, покамест Репа проспится… — тут Даниле пришла в голову мысль…
Он оглядел пространство подклета, особым вниманием пожаловав два высоко расположенных небольших окошка.
— А что, дорог ли нынче бычий пузырь?
Третьяк уставился на Данилу с превеликим подозрением.
— Ты что это затеял?
Затея была проста — выйти, дверь снаружи подпереть, взять ведерко воды, подобраться к окошку, распороть затягивающий его пузырь — да и прицельно выплеснуть воду на голову Репе.
Ничего лучшего все равно придумать не удавалось — и Третьяк с Данилой согласился.
Выплескивать воду велели Филатке — он самый тощий и верткий, ему и до окошка добираться удобно, и глаз у него верный — не промахнется.
Одно окно оказалось неподходящим — слишком далеко было лететь воде, да и попала бы она в медвежий бок. Второе подошло.
Стоя на плечах у Третьяка, Филатка разрезал засапожником пузырь, выдернул лохмотья, принял у Данилы ведерко и метко отправил воду в рожу спящему Репе.
Заныл-застонал недовольный медведь.
— Неужто все горбатому досталось? — уже щеголяя скоморошьим словечком забеспокоился Данила.
— Да это Репа! — отвечал сверху Филатка. — Эй, дед! Каково пробужденьице?
— Я тебя, выблядка!.. — донеслось из подклета.
— Ну, слава те Господи, — проснулся!
Репа, успокоив медведя, вышел на двор. Это оказался невысокий мужичок, смотреть на которого было опасно — такой страхолюдностью отличался. По лицу от рта вверх шел рваный шрам едва ли не до затылка, другое такие же покрывали голову. На них, глубоких, словно борозды, волосы не росли, разве что промеж ними, и то — нелепыми редкими пучками.
Данила невольно отступил назад.
— Кто это его?..
— Да горбатые же! — объяснил Третьяк. — Это что — у иных, бывает, всю шкуру с башки спустят, и с волосами вместе! Ты бы, Репа, чем молодца пугать, принарядился, что ли…
— И так сойдет, — проворчал медвежий поводырь и поспешил в дом вытирать мокрую голову.
— Много же вам подадут, если это страшило вам медведей на масленицу выводить станет! Людей только распугаете, — сказал Данила.
— А мы уж приспособились. Из конского хвоста ему волосы и бороду смастерили. Хвост-то от белого мерина, оно вроде и на седину похоже. Пришили прямо к шапке — народу и нравится! Видят, что волосы не свои, а им и смешно! А нам того и надобно! — Филатка улыбнулся.
— Отчаянный он человек, — сказал про Репу Данила. — С горбатым в обнимку спит! Как его только блохи не сожрали?
— Какие блохи, свет?
— Медвежьи.
Третьяк и Филатка разом рассмеялись.
— Да с медведем-то слаще спать, чем с иной боярыней! — объяснил пожилой скоморох. — У него в шубе блохи не заводятся. Почему — не спрашивай, сам не ведаю!
— Ишь ты! — восхитился Данила. — Коням бы такие шубы…
Как человек, не раз покусанный мерзкими тварями в стойле и на сеновале, он брякнул это от души и не сразу понял, почему скоморохи опять зубы скалят.