Я как раз наблюдал похоронную процессию. Глаза наших молодцов выражали показную печаль, а челюсти их невольно двигались и губы шевелились в ожидании предстоящих поминок. Накормили и напоили их так, что долго спустя я слышал легендарные рассказы о том пиршестве.
Прошло дней 20. Между тем центр тяжести войны неожиданно перескочил на противоположную часть земного шара. На наших фронтах как будто затихло, но между Тихим и Индийским океанами события развертывались бешеными темпами.
Весь мир ахнул, когда японцы за 10 дней взяли считавшийся неприступным Сингапур. Они проглотили один за другим все Зондские острова, потом Филиппины вместе с многочисленной американской армией. Реальная угроза нависла над Австралией и над Индией.
Наконец маленькие события произошли и у нас: в последних числах февраля пришло долгожданное известие: наше высокое начальство нашло покупателей. Наркомпуть нас брал, чтобы строить железную дорогу между Дмитровом и Бужаниновом.
Группу инженеров и снабженцев послали вперед на автомашине. Искали и меня, но найти не смогли, так как я в тот день был у своих в Погосте. Все москвичи и все начальство — кто на автомашинах, кто на поезде уехали в Москву. За старшего остался Терехов. Эшелона ждали со дня на день. Я получил от Терехова новое удостоверение, что такой-то направляется в Дмитров на стройку № 7. Но зная, что без рабочих стройка не начнется, с этим удостоверением я продолжал спокойно мотаться в Ковров.
Выяснилось, что, хотя стройка и принадлежала Наркомпути, получить вагоны для эшелона было очень трудно.
Той зимой наша страна переживала очень страшный кризис: не было угля. И в Коврове, и во Владимире стояли паровозы с потушенными топками, рассказывали, что в Рузаевке таких паровозов набралось сотни. Я видел, как в Боголюбове три дня стоял эшелон с английскими танками. За сутки проходило не более одного товарного состава. Но рабочие поезда ходили, хотя подчас и с большим запозданием. Они не могли не ходить, иначе встали бы заводы Владимира и Коврова.
Однажды, узнав о запоздании поезда, я пошел прямиком по ослепительному насту к прославленной на весь мир церкви Покрова на Нерли, которая была видна за 1,5 км от станции. Много раз, как началась война, я проезжал тут и всегда любовался ее очертаниями, ее золотым потускневшим куполом. А впервые я побывал у ее подножия больше 10 лет назад. Тогда было раннее летнее утро, солнце пробивалось сквозь туман, луга цвели, леса синели. Тогда я был молод, мечтал о многом и стремился к солнечному будущему…
О том, как я шел к церкви зимою, я описал в своей книге «Сказания о белых камнях».
А дворец Андрея Боголюбского мне тогда зимою увидеть не удалось. В монастыре был госпиталь, и у ворот стоял часовой.
В другой раз, когда поезд запаздывал, я проголодался, ноу меня был брикет пшеничного концентрата. Я задумал сварить суп в топившейся печке, сложенной посреди зала ожидания станции Боголюбове. Пошел просить воду, и везде мне грубо отказывали или даже дверь не открывали. Лишь в пятом доме мне удалось наполнить свой котелок водой. Придя на станцию, я сел перед печкой на пол и все ждал, когда закипит вода. Уборщица меня гоняла, а я не шел и наконец смог утолить голод.
И теперь, тридцать лет спустя, нередко, показывая друзьям боголюбовские древности, я веду их и в здание станции и демонстрирую им печь, которая до сих пор цела, и рассказываю, как голодный сидел возле нее и ждал, когда закипит мой котелок.
Возвращаюсь ко времени войны.
Однажды, 10 марта, ничего не подозревая, приехал я в Боголюбове после трехдневного отсутствия. На платформе не увидел обычных праздно шатающихся стройбатовцев и сразу понял, что наши уехали. Я спросил у дежурного по станции, тот мне подтвердил, что накануне вечером эшелон всех забрал. Поезд, на котором я прибыл, еще не трогался, и я поехал во Владимир догонять своих.
По счастью, увидел наших стройбатовцев, слонявшихся по владимирской платформе. Эшелон стоял на задних путях.
Я влез в тот вагон, где были Серянин, Облогин и наши штабисты. Мне, как последнему, отвели худшее место у двери.
Тогда еще мы не научились ездить в эшелонах «с комфортом». На полу была постелена солома, дверь закрывалась неплотно. Стоявшая посреди вагона печка-буржуйка горела плохо, тем более что дрова доставались с трудом — выламывали заборы, жгли щиты, а то просто крали поленья возле ближайших домов.
От Владимира до Москвы ехали три дня. Я питался черным хлебом и пил кипяток, спал около двери плохо, так как один бок накалялся, а другой замерзал.
В Москве всю ночь нас гоняли по Окружной дороге. Проснувшись, я увидел трамвай и уговорил Серянина и Облогина бросить эшелон и вместе двинуться пассажирским поездом на Дмитров. А попасть в Дмитров мне очень хотелось, ведь там у меня жили родители.
Куда идет трамвай? Оказалось, мы находились в Ростокине. Через всю Москву поехали к Крымской площади.
Печальными выглядели улицы, занесенные снегом. Люди, оборванные, измученные, похудевшие, шагали с голодным и озлобленным блеском глаз. Метро выглядело грязным.
Добрались до моей младшей сестры Кати, которая ничего не знала о своем муже, пропавшем без вести. Меня поразила обстановка ее квартиры — нестерпимый холод, сыновья — бледные, исхудалые мальчики. Один из них спросил меня — много ли я убил немцев. Увы, я вынужден был его разочаровать — ни одного.
Катя мужественно переносила свое горе и чертила с утра до вечера, чтобы заработать на пропитание. Я ей отдал горох и концентраты, а она принялась готовить. Ее свекровь весьма неделикатно выражала недовольство моим появлением, особенно ее возмущал гнусный вид моих спутников, одетых в лохмотья.
Пообедав, они поехали в Дмитров, а я остался еще ночевать, вечером хорошо поговорил с сестрой, а на следующее утро уехал.
Это было 14 марта — день моего рождения, и я хотел попасть к родителям. Поехал. И целые сутки поезд простоял в Лобне, и не из-за крушения, а без всяких причин, возможно, угля не хватило. От голода я изжевал свой ремень.
Вообще, все свои военные дни рождения я проводил наиболее отвратительно, об этом я расскажу после.
В Дмитрове меня ждали. Встреча с отцом, с матерью, с сестрой Машей и радостная, и печальная — я попал на слишком тяжелую обстановку — без хлеба, без дров, без света и, казалось, без просвета.
В Дмитрове моим пришлось пережить многое. Немец две недели стоял на другом берегу канала, но обстрела города почти не производили. Диверсанты или еще кто-то взорвали школу — лучшее здание города, а сам город почти не пострадал от обстрела. Потом немцев отогнали.
Так исполнился вещий сон моей матери о туче, надвинувшейся на Дмитров и повернувшей вспять.
Самым гнетущим в моей семье был арест брата Владимира, художника талантливого, но очень уж задерганного из-за своего социального происхождения.
Донесла на него соседка-коммунистка, которой в жизни очень не повезло. Мужья ее бросали, жила она одиноко и видела, как в той же квартире живет «классовый враг» — художник, хорошо зарабатывавший, счастливый, жизнерадостный, с любящей женой и тремя детьми, и донесла на него из зависти. Дескать, он не эвакуировался, потому что ждал немцев.
В Дмитрове оставалось 95 % вполне здоровых жителей. И мог ли бросить свою квартиру брат-инвалид из-за болезни коленного сустава, да еще имевший на своем иждивении 7 человек — трех детей, жену, родителей и старую тетку?
При обыске не нашли его дневник, который для будущих историков будет ценнейшим документом.
Глава шестая
Дмитров
В книжках пишут о самоотверженных матерях, умирающих с голоду и отдающих последний кусок хлеба детям. Так в книжках, а в жизни?
Или я был слишком черствым эгоистом? Факт тот, что получал я ежедневно 600 граммов хлеба плюс обед в столовке — суп из 20 горошин с тремя блестками хлопкового масла и плюс на ужин такой же суп, да еще я покупал на рынке за 15 рублей четвертинку молока.
Мои родители и семья брата получали каждый по 300 граммов хлеба и варили суп из свекольных и картофельных очисток. Старший мой племянник, Миша, бросил школу и поступил рабочим в больницу, откуда приносил эти остатки. Иногда удавалось у крестьян выменять разное барахло на картошку, еще на какие-то продукты.
Словом, я получал вдвое больше каждого из моих родных, но пайком своим не делился. Отвратительная черта голода — это эгоизм.
Много спустя один разжалованный снабженец мне рассказал о том ужасающем грабеже, который организовали в Дмитрове присосавшиеся к делу снабжения пиявки, за буханку хлеба покупавшие девушек, отнимавшие часть горошин и хлопкового масла от питавшихся в столовых.
Другая отвратительная черта голода — унизительность этого чувства. Есть голод благородный — после дальней прогулки, после напряженной физической работы, когда готов уничтожить три обеда. Но голод систематический, когда ежедневно достается лишь третья часть того, что требует организм, когда чувствуешь голод всечасно, ежеминутно, с утра до вечера, такой голод унизителен. Человек превращается в животное, в голодного волка, беспрерывно рыскающего в поисках еды и только и думающего, что о еде.
Работа у меня была большая, напряженная, при других обстоятельствах — живая, интересная, творческая. А в желудке все вертелся и сосал проклятый червячок.
Родина переживала тяжкие времена, враг пытался взять нас измором. А голод не позволял думать о Родине.
Родителей своих я очень любил. Но делиться с ними куском хлеба у меня не хватало мужества. Свою пайку я делил на три части. И когда делил, подъедал все крошки до последней. И сколько раз бывало — режешь кусок и словно невзначай повернешь ножом чуть наискось и отхватишь порцию побольше двух других. А раза два, озлясь, я съедал всю пайку за один присест и потом до вечера глотал слюни и ходил с бегающими во все стороны глазами.
Есть еще следующая стадия голода. В противоположность этой — деятельной — стадия полнейшей апатии, физической и умственной. Так голодали ленинградцы во время осады, так голодал я в Кузбассе в 1933 году. Но в 1942 году до этой стадии голода я не дошел.
Почему-то дело снабжения вела посторонняя организация, не подчиненная руководству нашего района. Позднее, энергичными стараниями Зеге была несколько улучшена работа столовой ИТР (инженерно-технических работников). Воробьиными порциями стали выдавать второе — кусок мяса размером с конфетку и кашу-размазню.
Родители мои были жалкие, старенькие, голодные. С ними жила жена моего брата, Елена, с тремя подрастающими и потому еще более голодными детьми — дочерью, тоже Еленой, и сыновьями — Мишей и Ларюшей. В доме напротив жила моя сестра Маша с малыми детьми и старой нашей гувернанткой тетей Сашей, всех более голодной и несчастной. К Маше из Москвы изредка приезжал ее муж ученый профессор Всеволод Степанович Веселовский. В своей лаборатории он потихоньку от начальства варил мыло, и здесь в Дмитрове его весьма выгодно меняли на продукты.
Разговоры моих родных велись вокруг еды и как достать еду. Хлеб доставался мучительно: в очередь становились с вечера, иногда его вовсе не давали, а иногда заменяли рожью. И тогда Елена и Маша куда-то уходили и нудно, до одурения, ее мололи на самодельных мельницах-терках. Собак и кошек мои родные в Дмитрове все же не ели.
В квартире стоял нестерпимый холод, сырость пронизывала тело, света не было, сидели с коптилками, похожими на лампадки.
Дмитровский период моей военной жизни был для меня самым тяжелым. И это под родительским кровом.
Однажды сестра Маша пришла и говорит:
— Смотри, кого я встретила.
Это был еще мой школьный товарищ Костя Красильников. Оказывается, он подвизался в тех же местах, где и я: делал бетонные колпаки под Горьким в Работках, ездил в Туму, томился в Боголюбове. И ни разу мы не встретились. А теперь он тоже прибыл в Дмитров на строительство железной дороги.
Посадили его пить чай, но угостили только кипятком. Впоследствии всю войну мы прошли параллельными дорогами и по временам радостно встречались друг с другом.
Из Горького прибыл вагон с остатками продуктов тамошнего рубежа. Не знаю, сколько досталось начальству, у Зеге было шесть иждивенцев, и себя он, естественно, не забыл, но не забыл и всех тех, кто был с ним на Горьковском рубеже.
Я лично получил три буханки давно вымерзшего, позднее оттаявшего хлеба, сколько-то крупы, сколько-то сыру. И еще мне предложили выбрать — либо пол-литра спирту, либо литр постного масла. У меня хватило стойкости выбрать второе.
Все эти богатства я приволок домой и на этот раз отдал родителям. Как раз был канун Пасхи. Мы разговлялись моим черным хлебом с воткнутыми в буханки свечками. Маша достала спирту, еще чего-то. Радостно было смотреть, как наедались племянники. В тот день особенно чувствовалось отсутствие брата.
Я жил без прописки. Боялся доноса на меня проклятой соседки и потому переехал к своему дяде Давыдову Александру Васильевичу, который жил на конце города в так называемых «канальских домах». По вечерам мы с ним очень интересно разговаривали. Он все вспоминал житье-бытье во времена «деспотизма», старые московские рестораны и трактиры, где и как кормили и поили.
Его жена, тетя Катя, и дочка Груша пекли блины из овсяной лузги и картофельных очисток. Для подмазки сковороды они доставали у знакомой аптекарши экстракт витамина «С», парафин, вазелин и, как исключение и как лакомство, касторовое масло.
По решению Совета Обороны началось строительство восточного железнодорожного полукольца вокруг Москвы, радиусом 60–80 км. Предполагалось, что оно имеет большое стратегическое значение, во-первых, для доставки военных грузов фронту, если весной усилятся бомбежки московского железнодорожного узла; во-вторых, на случай возможного весеннего наступления немцев на Москву.
Строительство в Дмитрове считалось особо важным и особо секретным, о чем все мы были строго предупреждены. Для маскировки называлось оно «Строительство № 7». Однако дмитровские граждане прекрасно знали, для чего мы явились и что собираемся делать. Часть из них поступила к нам на работу, часть была мобилизована, прибыли мобилизованные из Москвы. А наши стройбатовцы от Москвы до Дмитрова ехали в эшелоне еще целых две недели, так как украли их паровоз.
Изыскания и проектировка, а также общее техническое руководство велось Наркоматом путей сообщения, в Дмитров прибыло несколько человек инженеров-транспортников. Но основная масса среднего и низшего техперсонала, а также вся администрация состояли из бывших работников Горьковского рубежа.
Нашему 5-му Полевому Строительству достался участок в 45 км длиной от Дмитрова до Бужанинова (это следующая станция после Загорска). А нашему 2-му району был отведен 13-километровый головной отрезок этого участка, начинавшийся от Дмитрова.
Большинство наших инженеров и техников с железнодорожным строительством знакомо не было, однако, пока дело дальше земляных работ не подвигалось, они вполне справлялись со своими обязанностями.
Из-за крайне спешных сроков окончания строительства проектировщики были вынуждены принять совершенно недопустимые уклоны и радиусы кривых. За все эти отступления от норм эксплуатационники теперь вынуждены расхлёбываться.
Раньше мне приходилось работать топографом на изысканиях и на строительстве шоссейных и железных дорог, и теперь меня назначили за старшего при штабе района. Но вскоре явился другой старший топограф — Некрасов, который еще на Смоленском рубеже занимал эту должность у Зеге и у начальника 5-го Полевого Управления Богомольца.
Чуваш по национальности, Некрасов был по специальности землеустроителем, потом недолго работал в Гидрострое в Ковровской геодезической партии. Тогда мы знали друг друга только в лицо. Был он болезненно самолюбив, и в наших отношениях, хотя мы вместе проработали весь 1942 год, всегда была фальшь. Я знаю, он несколько раз писал на меня по пустякам доносы, и мне всегда в его присутствии приходилось быть начеку.