Морские волны катили гроб перекатисто и неровно, а стук о крышку то затихал, то усиливался, и вдруг сменился жалобным пыхтежом:
— Ва-ва-ванечка, п-подыхаю!
«Нет, это не Босфор, — дошло до Ивана сквозь дрёму. — Это Демьян Спиридонович…».
Иван тяжело поднялся, упал в шлёпанцы и под-волочился к дверям.
— Сколько? — сонно осведомился он, ключом ворочая.
— Трёшницу, ради Бога! — трагически произнёс Сушкин. — До завтра… завтра шестнадцатое.
— Завтра пятнадцатое, — неуверенно отозвался Иван.
— Разве? — озадачился Сушкин и на серебристых висках его выступили росинки — свидетельницы небезызвестных внутренних мук.
Постояли. Помолчали. Иван не мог определиться, потому что нигде не работал, а гобоист Сушкин терялся в числах, поскольку рядом с музыкальным театром был круглосуточный Елисеевский магазин.
— Так всё-таки, Демьян Спиридонович? — полюбопытствовал заострённо Иван, вручив страдальцу трёшницу. — Постучитесь к соседям, мне надо доподлинно — четырнадцатое сегодня или пятнадцатое?
Получить вготове свою повесть «Алиса в Стране Советов» Иван условился с машинисткой пятнадцатого, и поторапливал стрекотунью Люсю не для какого-то дела, издательского, журнального, а из желания побыстрей и подальше упрятать рукопись от Бенкендорфа Второго — полковника Бекина Дорофея Игнатьевича, книгочея № 1, добытчиво говорившего: «Вы валяйте пишите… и не забывайте нас».
«Нас», как известно, выходит фасадом на площадь Дзержинского, и произносимое там незабываемо.
Не успел он натянуть брюки, как на пороге опять возник запыханный Сушкин.
— Ну, какое нынче? — нетерпеливо осведомился Иван.
— Никто не знает, — выпалил Сушкин. — Катька в школе, Степановна пенсию уже получила, а газеты ещё не пришли. Но я на улице кого-нибудь попытаю. Я мигом до магазина и лётом назад.
— На улице? Я и сам узнаю, не затрудняйтесь! — крикнул вдогонку жаждущему Иван. Состояние Демьяна Спиридоновича не оставляло надежд на возвращение без предварительной пробы, а из горла отхлебнувши, он мог заново всё позабыть, перепутать.
Иван оделся в вышел на волю. За ночь заметно похолодало. Колючий ветер с воем карабкался на Трубненскую гору. В переулке было безлюдно, а выскочивший из подворотни случайный прохожий в полупередничке Ивана не просветил, послал озябшим голосом на три буквы. Иван поднял воротник и зашагал к Сретенке.
Угловой сретенский милиционер был приветлив, но назвал почему-то «семнадцатое»; зарплату, наверное, приближал. Пришлось пойти дальше, к киоску «Союзпечати». Для киоскёра все дни были тоже достаточно одинаковыми, но под рукой всегда находился осведомляющий материал.
— Сегодняшняя, за пятнадцатое, — дробно отстучал стариканчик из стеклянной, нетопленой будки — от холода у него даже железные зубы промёрзли, мешая ласково приторговывать «Огоньком», зазывать простолюдинов кроссвордами. — Свежая, — добавил он ищущим тоном рыботорговца и предложил «Правду».
— Спасибо, папаша. Я неграмотный, — вежливо отказался Иван и заспешил прямиком в бомбоубежище, оборудованное под жильё в арочном доме по Большому Сергиевскому переулку.
Погода была не подарочек. Капризный октябрьский снег не лип к асфальту, метался пухом по закоулкам, скатывался в валки и обещал «весёлую жизнь» физкультурникам, топавшим налегке по Сретенке в изготовке к празднику. Пятившийся во главе колонны репетитор, сизоносый, воинственный, в дармовой лыжной пилотке, взмахивал сигнальным флажком, и топальщики охрипло скандировали:
— Октябрю — слава! Партии — слава!! Да здравствует коммунизм!
Озабоченные бытом прохожие не придавали колонне значения. И только в дверях Филипповской булочной, предчувственно волглея, всхлипывал Сретенский дурачок Чекушка — неясного возраста человечек в дезертирской до пят шинели и набекрень крытый шапкой-лохмушкой, какой шпана в отымку футболила. Чекушка тронулся от салютов, и когда над Москвою снопами вспыхивал очередной праздничный фейерверк, он начинал рыдать, припадочно бился о землю и вопил: «Горим! Все сгорим! В церкву тикайте!» Его, конечно, пробовали «лечить» в 17-м отделении, что в Головине переулке. Но после этого он и точильщиков уличных с их искрометной машиной стал смертельно бояться, добавил к прежнему: «Чур, пятое колесо! От искры возгорится пламя!!».
— Не плачь, Чекуня, огонь метелью задует, — утешил походя дурачка Иван и, пропустив колонну, пересёк Сретенку, вернулся в Большой Сергиевский и оказался у дома, где в полуподвале ютились «легальные», как он их называл, «подпольщики».
Спустившись ощупью по избитым ступеням, Иван толкнул не знавшую днём запора дверь коммуналки, преодолел узкий, мрачный, будто нутро подлодки, общий коридор и постучался в хвостовой отсек.
Никто не отозвался. Машинисточка Люся, видимо, отлучилась.
Иван пошёл к выходу, думая Люсю на улице перехватить. Но тут в головном отсеке «подлодки», где слесарил сантехник Шляпа, образовалась пробоина, хлынул свет, а за ним и пригласительный голос:
— Заходи, гостем будешь…
БЕЗУМНОЕ ЧАЕПИТИЕ
Коля-Шляпа и какой-то бесцветный, отёчный, лет сорока бездельник сидели по одну сторону захламлённого железками стола, а между ними помещалась, как под конвоем, вечная девушка Соня — как всегда пьяненькая, заоблачная и с неизменной сигаретой, которой она заячью губу маскировала для привлекательности. Во главе стола высился зачищённый рашпилем, незалужённый ещё самовар.
— Соня, очнись! Посмотри, кто пришёл, — сказал Коля-Шляпа, крантик повёртывая и нацеживая из самовара в чашку какой-то фиолетовой жидкости.
— Опять двадцать пять, — забормотала Соня, щекой на стол прилаживаясь. — Я трудящая девушка, я с ружьём сплю. Стрелок я, у меня справка.
— Это не участковый, ты что?! — обнадёжил пьяненькую Коля-Шляпа. — А хоть бы и мент, у нас — самовар, и у Витька документ страшной силы.
При этих словах бесцветный цветным сделался: лицо оклетилось, пошло сине-красными жилками и стало до удивления похожим на схему «Как проехать по Москве».
Иван оглядел компанию и сообразил, что бездельник Витьком зовётся, и что девушка Соня под натиском участкового — тот всё время её на чугунный завод посылал — достала-таки справку, что трудится где-то стрелком-охранником и спит, стало быть, не с кем попадя, а с ружьём.
— Хочешь чаю? — спросил Ивана сантехник.
— Заварки не вижу, — сказал Иван.
— А её и нет, — грубо сказал Витёк. — После неё посуду мыть надо.
— Присаживайся! — налил Ивану из самовара Шляпа. — Не стой пограничником, тут те не Куба. Выпей, выпей чайку, защитник родины.
— С утра не принимаю, — сказал Иван, принюхавшись. — Предпочитаю кефир.
— Человек, способный опохмелиться кефиром, не сможет защитить родину, — непререкаемо произнёс Витёк. — Он её просто не любит, не понимает или… или большой начальник.
— Да какой он начальник!? — сказал Шляпа. — Он писатель.
— Писатель или фантастик? — потребовал уточнения Витёк.
— Писатель, наверное, коль от руки корябает, — рассудил Шляпа.
— Плохо, — укоряюще посмотрел на Ивана Витёк. — Очень плохо!
— Фантастика! — пробормотал Иван удивленно.
— Не тронь фантастику! Она с похмелья оттягивает, — изрёк Витёк. — А вот просто писателей при коммунизме не будет. Мы их с собой не возьмём…
— С чего такая немилость? — сказал Иван.
— В будущем вас не станут читать, — молвил Витёк. — Всё что в книжках расписано, можно будет за так, в натуре пощупать.
— Занято! На учёт закрыто, — пробормотала в полусне вечная девушка и юбку руками к коленям прижала.
— Х-ха! — дыхнул, опрокинув в себя чашку, Шляпа. — Каждому по потребностям, хотя этого и не будет.
— Ударю, — сказал Витёк.
— Не надо, я пошутил, — сказал Шляпа.
— Смотри, — предупредил Витёк. — Шуток при коммунизме не будет.
— А в цирке что, — усмехнулся Иван, — беспартийных заставят насмерть сражаться?
Витёк подумал, почесал спичкой голову и сказал:
— Хочешь, ударю?
— А… а зачем?
— А затем, что мне ничего не будет.
— У него двенадцать осколков в голове, — пояснил не без зависти Шляпа. — И, конечно, справка из Камушкино от психа.
— Каких осколков? — усомнился Иван: по виду Витёк вряд ли на войну призывался. — Немецких, что ли?
— Стану я немецкие носить! — в тоне патриотизма сказал Витёк-Справка. — Бутыль с брагой на женский праздник рвануло, как раз в ночь на восьмое марта.
«Ну совпадение! — поразился Иван. — В Стране Чудес Заяц ведь тоже в марте спятил..».
— И что характерно, — опорожнил стопочку Витёк, — как очухался, доктор спрашивает: ну-с, какой у нас нынче день? Я ему: когда будущее ясно, число не имеет значения. А он: нет, отвечайте. — Женский, — говорю, — международный. А месяц? — прилип.
— Месяц безопасности движения, — говорю. Ну, а год? — не отстаёт. — Пошевелите осколками? Год великих свершений, — чеканю. Абсолютно здоров, — говорит, — готов к труду и обороне. — Нет, обождите машину гнать, — возражаю. — Коли здоров, то почему я не в своё, а в стоячее время к бутыли полез? — Что значит «стоячее»? — очки на лоб поднимает, а я этого не люблю: очки не для того, чтоб выдрючиваться. — А ещё «доктор»! — прищучиваю. — Не знает даже, что время у нас трех сортов бывает. — Да-а-а? — говорит, но очки в норму приводит. — X… на! — говорю. — Когда на магазине замок, время стоит: надеяться не на что. А с петухов до открытия, когда спать невмочь, — тянется. Ясно? Ну, а с открытая до закрытия — бежит. И по здравому разумению, — говорю, — на часах пора сделать деления, как у барометра: «буря», «не рыпайся» и «спи, моя радость, усни». — Да-а, — говорит, — и к помощнице — вдвоём не обхватишь: — Напишите ему «пенис-теннис-троллейбус», дайте справку!
— Доктора всегда так, — поддакнул Шляпа. — Говоришь: «Зубы болят», дают мазь, чтобы не потели ноги.
— Всем давать — не успешь скидавать, — пролопотала Соня, на другую щёку укладываясь.
— Совсем приличиев не понимает, — сказал Шляпа и плеснул в Соню остатками жидкости из своего стакана.
Соня с досадой подняла руку лопаточкой и, не открывая глаз, проговорила:
— Конечно, конечно, я — «за», голосуем списком!
— То-то, боится, — определил Шляпа, подмигивая Ивану.
— Да нет, нутром сочувствует, селезёнкой, — сказал Витёк.
— Это одно и то же, — обронил Иван.
— Совсем не одно и то же, — возразил Витек. — Так ты ещё чего доброго скажешь, будто «при коммунизме денег не нужно» и «при деньгах коммунизма не нужно» — одно и то же! А ну-ка, Соня, расскажи инженеру человеческих душ, как ты чугунный завод охраняешь! — и спящую локтём подковырнул. — Про трёх сестриц расскажи!
— Девушку по селезёнке не бьют, — проговорила Соня кокетливо и, повторного напоминания опасаясь, зачастила сквозь дрёму:
— Жили-были три сестрички. Звали их Даша, Маша и Соня. Они хотели работать-работать-работать. Приехали из глуши в Москву и жили в вишнёвом саду.
— Какие сады?! — удивился Иван. — Их же вырубили.
— Не те слова говоришь, Соня! — подхватил Витёк. — Лимитчиц в сад Баумана не пускают.
— Она с картошкой спутала, темнота! — довесил Шляпа. — На вишню взрослых, у тех живот мешком, не посылают. Они и листья пожрут.
— А вот и нет! Нас кличут, вишь — новые барышни! — дёрнулась Соня. — А за окном то дождь, то снег…
И заснула накрепко.
— Бесполезный член общества, — сказал Витек-Справка. — Я её, пожалуй, пристукну.
— А кто бутылки сдавать пойдёт? — остудил друга Шляпа. — Устала девушка. Ей больше десяти слов и четырёх пудов за раз не положено. Прель… пер-лель… льготный класс, короче, навроде детей. Шестьдесят килограммов на горб — и точка! То есть ящик гвоздей или телевизор в коробке. От государства закон против выкидышей…
Упоминания о законе и государстве Витька успокоили.
А Шляпа постучал согнутым пальцем по самовару, потом в сравнение Соню по голове, прислушался, установил успокоенно: «Маленько осталось», — и, накренив медную ёмкость, сцедил остатки жидкости в чашку.
— Порядок, — вздохнул он и поделился с Витьком, отлил на глазок в стопарик.
— Мда, жизнь коротка, — философически поднял глаза к потолку Витёк, изучая попутно прозеленелую, похожую в контуре на Апеннины протечину. — Н-но хор-р-роша, ничего не скажешь!
— А ты не груби. Грубить я и сам в гостях умею, — обиделся за потолок Шляпа.
— Почти как у нас на Нижней Пахомовке, — умильно и узнаваемо полюбовался на падавшие лоскутами со стен обои Витёк и спохватился: — Не вздумай ремонт! Наш барак не сегодня-завтра снесут, а там и до вас доберутся. Да, в будущем всё обустроится, ни хлопот, ни нужды не будет.
«Тут всё не так просто, — подумал Иван. — Барачному жителю голову ещё допрежде браги взрыв информации повредил. Ну, и бурные аплодисменты доверия — мы ждем-с, мы одобрям-с! И он неистово, на полном серьёзе ждёт, когда его спелёнутого, под «баиньки-баиньки» в светлое будущее перенесут».
— Ну хорошо, денег не будет, писателей — тоже, и даже посуду мыть не будут, — сказал Иван. — А что останется, что будет?
— А ничего, — допил стопочку и зажевал наскоро соевым, круглым батончиком искривлённый Витёк. — Народное гулянье будет, ну и работа по большим праздникам. Так, в охоточку.
— Зачем же стремиться к тому, что уже достигнуто, — наводчиво покосился на стол Иван.
— Не хочу праздника! Не будет девушка чугун варить, — забеспокоилась во сне Соня. А Шляпа вовсе несбыточное прибавил: — И вот ещё краны течь не будут, я вам скажу.
— Совсем? — попросил уточнения Иван. — Или «в охоточку»?
— Писатель должен говорить в лоб, без подкрутки, — окрысился злобно Витёк. — А намёки мы отфигачиваем, всегда отрицаем то, что не понимаем. У меня лично — справка. Я вынужденно к работе не приступаю, чтобы общему делу не навредить.
— A y меня обед! Для рабочего человека важно плотно покушать, — забегал руками по столу Шляпа. Однако от соевых батончиков только облатки остались, и он с разгона крышку самовара содрал, глазами в пустое нутро упёрся: — В этой заразе ужасно скока калориеф… Один дружок мой с Инвалидного рынка четыре года единственно денатуратом питался и язву вылечил, так что ты, Витя, — проявил он вдруг участие к Справке, — особенно не налегай: без справки останешься. У дружка тоже третья группа была через голову и желудок.
— При коммунизме денатурат в парикмахерскую пойдёт, — отрезал Витёк.
— Ну да? Тогда и я схожу туда как-нибудь после обеда, — промямлил Шляпа.
— Эх, Коля-Николаша, — пожурил Иван. — Ну что ты городишь? «Обед!». Чем ты прошлый раз три часа в разгар дня занимался, не помнишь? Пробку проволочкой из порожней бутылки доставал. Так подумай, с чего тебя Шляпой прозвали, убийца?
— Из-за культурности. Я летом шляпу ношу: от перхоти помогает. Зачем ты меня убийцей назвал? — взроптал культурный сантехник.
— А затем, Коля, что в эти три часа ты мог две раковины починить или, там, кран и заработал бы два рубля как минимум. А бутылке твоей, — подавись она пробкой! — 12 копеек цена… Прикинь, на что ты время убил.
— Не понял, — наморщил лоб Шляпа; подумал несколько и в улыбке расплылся: — Нет, меня не собьёшь! Кран я и на другой день поправить могу — рубли не сбегут! — а бутылка сейчас нужна… Что ж я, маленький? Это у писателей бывает время убитое — не тогда родился, не на той женился. А на нас оно и без жены работает. Верно, Витёк?
Витёк икнул, дернулся и, будто током ударенный, в полный голос запел:
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля;
Похмеляется с рассветом
Вся советская земля… ик-ик-ик…
Проикался и как-то многозначительно, знающе произнес:
— Гомо жопус… Все люди будут маленькие да удаленькие, а продовольствие — огромадное и сколько хошь!
«Пора уходить», — подумал Иван и поднялся:
— Счастливо вам потрудиться, мне к Люсе пора.