Мама вынула из печи целый чугунок варёной картошки, накрыла его вместо крышки круглым ржаным хлебом, завязала всё это и велела отнести в телегу.
На улице свежо. На посветлевшем небе ещё не все звёздочки погасли. Петухи голосят во всей деревне, усердствуют, чтобы своих хозяев разбудить ко времени. А улица и без того уже полна народу. Оттуда доносится говор, смех, лошади фыркают, телеги погромыхивают. Слышно, как у соседей кто-то правит косу.
Жаль, Рахиля спит. Мне хотелось её чем-то отблагодарить за то, что нас не выдала. Её кровать стоит у самого оконца, перед которым разбит палисадничек с цветами. Окно раскрыто настежь. Я несколько раз прошёлся мимо, нарочно посильнее шаркая ногами и покашливая. Думал, может, проснётся и выглянет. Она не пожелала выглянуть. А может, так крепко спала.
Тогда я быстро нарвал в палисаднике цветов, самых красивых, и положил букет на подоконник. Но не успел отойти, букет слетел на землю. Я заметил, как в окне промелькнула рука Рахили.
«Ну ладно! — подумал я. — Не хочешь мириться, и не надо».
Галимджан со своим дедушкой Ислам-бабаем уже влезли на телегу. Я бросил в неё свою фуфайку и тоже вскарабкался. Лёг на мягком сене. Телега, трясясь и гулко погромыхивая, выехала со двора.
К полевым воротам съехалось множество телег. Стоял шум-гам, как на ярмарке. Однако здесь долго задерживаться не стали. Обоз длинной вереницей вытянулся вдоль дороги, которая, то приближаясь к Ушне, то удаляясь, вползала в синеющий вдалеке лес. Лошади бежали резво, легко. Поднятые кверху косы в лучах восходящего солнца алели, будто флажки. Телеги набиты парнями и девушками. На каждой телеге свой запевала. Множество песен звучало одновременно, разносилось далеко-далеко. Звенела, надрывалась гармонь.
Недавно две деревни, Апакай и Кокушкино, объединились в одно хозяйство. И вот впервые выехали вместе на сенокос.
Вскоре миновали хуторок, именуемый Рабигой, и въехали в лес. Лошади осторожно обходили толстые столетние деревья, раздвигали грудью кустарник. Наша телега раскачивалась, подпрыгивала на толстых узловатых корнях, выползших из-под земли. Свет здесь был сумеречный, зеленоватый, с трудом просачивающийся сквозь густую листву сомкнувшихся над нами ветвей. Наконец навстречу нам хлынул яркий свет. Ислам-бабай остановил телегу на широкой солнечной поляне. Лошадей распрягли и, стреножив, пустили пастись. А чтобы их не беспокоили оводы, разожгли костры из сырых ветвей и всякой гнили. Голубоватый дым стлался по полянам, вился между деревьями, уходя в лес. Мужчины, не теряя времени, выстроились в ряд и, разом взмахнув косами, начали покос от самого края поляны.
Меня и Галимджана позвали мальчишки. Под присмотром двух стариков, приехавших точить косы, мы начали строить шалаши. Девушки нам таскали сено.
Увлёкшись работой, мы не заметили, как солнце поднялось к зениту, стало припекать наши макушки. Дома, бывало, весь день бегаешь, а про еду не вспомнишь. А тут всё чаще мы стали оглядываться на тётушку Нагыйму, которая хлопотала вокруг огромного казана в тени большого дуба. Наконец она загасила очаг и давай ударять ложкой по крышке кастрюли — скликала косцов к обеду. Но легко ли оторвать от работы разгорячившихся мужчин, которые впервые вышли на сенокос все вместе, почувствовали радость совместной работы! Апакайские не хотели срамиться перед кокушкинскими. Кокушкинские мужики не собирались ударить в грязь лицом перед апакайскими. Никто не желал первым бросить косу. Подзадоривали друг друга, подшучивали. Кипела работа, спорилась.
Нагыйма-апа несколько раз принималась звонить в свой «колокол». Но хоть бы кто-нибудь обернулся в сторону стана. Тогда она попросила меня и Галимджана вскочить на коней и позвать косарей на обед. Мы помчались с ним в разные стороны, размахивая руками и крича во всю глотку:
— Эй!.. Обед готов! Идите обедать! Эй!..
Ускакал я в глубину чащи. Объехал самые дальние поляны, скликая людей на обед. А на обратном пути наткнулся на поляну, сплошь усыпанную чем-то красным. И не сразу понял, что это земляника. Я ни разу не видел так много земляники. Спрыгнул с лошади и начал ползать на четвереньках, пока не наелся до отвала. Припомнилось мне, как впервые к нам приехал дядя Давид с Иваном. Они привезли полную корзину земляники. В тот день я в точности так же наелся этих сочных, душистых ягод. Эх, угостил бы сейчас и я Ивана, да жаль, что он далеко… Разве только для мамы насобирать и для сестрёнки моей Эмине? Скинул с себя рубаху, устлал её лопухами в два слоя, чтобы не испачкалась. Насобираю полную пригоршню самых крупных ягод — складываю на лопухи. Насобираю — несу, кладу. Срывать каждую ягодку надо осторожно, чтобы не раздавить. Того и гляди, брызнет из неё сок. Не прошло и получаса, я целую горку насобирал. Сверху ягоды покрыл цветами, чтобы никто на лакомое не позарился. На обед я, конечно, опоздал.
Девчата-хохотуньи заметили, как я спрятал под телегой в сене узелок, стали перемигиваться да посмеиваться — дескать, кое-кто ещё не успел косы в руки взять, а уже гостинец для своей зазнобушки припас. Пока я выскребал кашу со дна казана, мужики поднялись и пошли каждый к своему месту. Я наскоро перекусил, схватил косу и пустился вдогонку за косарями. Не оглядываюсь, но чувствую, девчата смотрят вслед. Думают: ну-ка поглядим, справится ли…
Косить сено — не клевер косить. Большая разница. Клевер — он мягкий, тяжёлый, едва прикоснёшься косой — сам валится рядком. А луговая трава имеет свой норов. Размахнёшься слабовато — она пригибается, не скашивается, скользит по ней лезвие косы, словно по шёлку. А пошире размахнёшься — конец косы застревает в земле. Никак не приноровлюсь. Думал, легко, а вон как обернулось. От стыда готов сквозь землю провалиться.
Ислам-бабай, видать, заметил, что туго мне приходится, подошёл, взял из моих рук косу и показал, как надо размахиваться, чтобы трава ровными валками ложилась. Пригляделся я к нему, начал работать, как он. Дела мои сразу пошли на лад. Ислам-бабай, задорно подмигнув мне, пошёл давать советы другим парням.
Косили, пока солнце не упало за лес.
Какой же вкусной мне показалась в тот вечер обычная перловая каша! Ведь мама столько раз варила её, но эта каша мне никогда не казалась таким лакомством. Я дочиста вытер миску хлебом — и мыть не надо. Чаёвничать у меня уже не осталось сил, и я заполз под телегу, где на вспушённом сене уже пристроились какие-то парни. Едва положил голову на свёрнутую телогрейку, тут же уснул.
Не знаю, сколько прошло времени. Мне кажется, я только что закрыл глаза, но меня разбудили яростные трели соловьёв. Лес звенел, он наполнен был их голосами. Заслушался я, боясь пошевелиться. Думаю, шелохнусь — спугну певчего с низко нависшей надо мной ветки. Вглядываюсь в листву, но не вижу птички, только голос слышу. А они стараются… Умолкнет один певец, тут же подхватывает песню другой.
У меня окончательно рассеялся сон. И усталость вроде бы прошла. Только ломило слегка в плечах. Не утерпел я, выбрался из-под телеги. На востоке небо уже порозовело. Золотистые снопы лучей постепенно оплетают кроны деревьев, ложатся на поляны.
Я выхватил из-под сена узелок, с разбегу прыгнул на лошадь. Она с испугу взвилась на дыбы. Я поддал ей пятками и помчался во весь опор к Апакаю. Через полчаса я уже скакал вдоль улицы. Осадил лошадь у знакомых ворот. Они оказались не заперты. Тишина во дворе. Все спят. Как можно спать в такое чудесное утро!
Я на цыпочках зашёл в прихожую. Отворил дверь в горницу и… застыл на пороге. Я впервые увидел спящую девушку. Рахиля лежала, подложив под щёку ладошки, и чему-то во сне улыбалась. Кто знает, может, ей приснился такой же красивый восход, какой нынче привелось наяву увидеть мне?..
Боясь разбудить её, я бесшумно приблизился к её кровати. Осторожно положил у изголовья букет влажных, слегка увядших луговых цветов. Землянику, завёрнутую в лопухи, оставил на табуретке. Комната наполнилась запахами луга и леса.
Я попятился к двери, не отводя взгляда от спящей девушки. Лишь выйдя за ворота, набрал полную грудь прохладного воздуха, шумно вздохнул. И опять помчала меня лошадь к Ушне, понесла к синеющему вдали лесу, к запылавшей во всё небо заре.
Четвёртый рассказ Гильфана
Когда мы в конце лета возвратились из Татарстана домой, у меня накопилось столько впечатлений, о которых мне не терпелось поскорее рассказать Ивану! При первой же встрече мы с ним убежали в беседку. Я долго рассказывал ему о нашей поездке в Ямаширму и Апакай. Иван слушал внимательно, ни разу не перебил меня вопросом. В конце своего рассказа я помолчал и, как бы между прочим, заметил:
— А ты знаешь… оказывается, бывают девчонки, с которыми можно дружить, как с ребятами.
— Интересно, — задумчиво промолвил Иван и пытливо взглянул на меня. — Где же ты выискал такую?
— Там, — сказал я, небрежно махнув куда-то рукой. — В Апакае. Она смелая. И, главное, знаешь, не ябедница. Правду говорю. Если бы ты увидел её, она бы и тебе понравилась.
Последние слова у меня вырвались непроизвольно. Я понял, что проговорился. У меня запылали щёки. Я потупился, не желая увидеть усмешку на лице Ивана. Но он не стал меня высмеивать. По-прежнему был задумчив и серьёзен. А может, ничего не заметил.
— Не знаю. Может, и бывают такие… — проговорил он и вздохнул.
Желая повернуть разговор на другое, я неожиданно спросил:
— Иван, а знаешь что?.. Давай поступим работать в шахту! Скажем Ваньке Рогову, что раздумали поступать в техникум. После окончания техникума работать или сейчас — одни и те же деньги платят. Так не лучше ли сейчас начать зарабатывать? К тому же Халиулла-абзый говорил, что в шахте людей не хватает…
Иван молчал несколько минут. Я нетерпеливо ёрзал на месте, хотелось скорее узнать, что думает Иван. А он сидит, наклонившись слегка вперёд, уперев руки в колени, — его отец любит так сидеть, когда приходится ломать голову над чем-то нелёгким. И рыжие брови Иван хмурит в точности, как отец.
— Хорошо, Гильфан, пусть будет по-твоему, — сказал он наконец. — Вместе так вместе. Моему отцу тоже уже нужна помощь…
Мы отправились к Роговым.
Жарко. От земли пышет, как от жаровни. Давно не было дождя. Листья на деревьях повяли, серые от пыли. Куры жмутся к заборам в тень. Крылья у них обвисли, клювы раскрыты. На улице безлюдно. Окна домов закрыты ставнями. А те, на которых нет ставен, занавешены изнутри. Изнуряющий зной загнал всех в прохладные укрытия.
Ванька Рогов в одних трусах валяется на койке под вишнями. Он готовится поступать в Лисичанский горный техникум. Он так углубился в учебник, что не заметил, как мы подошли.
Мы окликнули его, поздоровались, присели рядом с кроватью и рассказали ему о своём решении.
Ванька сел, спустив на землю бледные ноги, и сплюнул сквозь зубы на траву.
— Дураки вы! — сказал он. — Хотите свой патриотизм показать?
— Хотя бы и так, — сказал я. — А что в этом плохого?
— Ну и ступайте, набивайте свои желудки и лёгкие угольной пылью. Может, про вас в газете напечатают, — ехидно ухмыльнулся Ванька. — А я похвалюсь перед ребятами в техникуме личным знакомством с вами! — Он снова вытянулся на койке и заложил руки за голову.
Мы с Иваном переглянулись. По-моему, он подумал о том же, что и я. Если про нас в газете появится заметка, это же будет здорово! Может, ещё и наши портреты напечатают. И Рахиля бы увидела нас с Иваном. В газете то и дело появляются фотографии таких же парней, как мы. Разве я или Иван хуже тех, что закладывают в тайге города, в глуши воздвигают заводы, проводят каналы в пустыне?
Я высказал свои мысли вслух.
— Ха-ха-ха! — покатился Ванька Рогов. — Нашёл с кем себя сравнивать!
— Я не собираюсь с ними тягаться, — возразил я. — Но разве грех стараться быть такими, как они?
— Старайся. Поглядим, что из тебя получится, — с усмешкой сказал Ванька. — Как ты не поймёшь, это необыкновенные люди, не такие, как мы!
— Халиулла-абзый говорит, что сейчас страна развивает тяжёлую индустрию. А для промышленности перво-наперво что нужно? Уголь! Вот что. Поэтому и призывают молодёжь идти работать в шахты. Наше место в шахте!
— Может, ты и прав. Но шахта нуждается в опытных людях, в грамотных. Если мы окончим техникум, от нас будет больше проку!
— И ты прав, Ванька. Но для этого нужно два-три года. А уголь стране нужен сейчас. Сегодня!
Мы не смогли уговорить Ваньку Рогова поступить работать в шахту. Даже сами было засомневались в правильности своего решения. Может, и правда лучше сперва окончить техникум, а потом вернуться в Голубовку? Заспешили за советом к Халиулле-абзыю.
Дядя сидел в беседке, оплетённой хмелем и повиликой, пил чай, наливая в блюдечко. Он уже успел распариться. Лоб покрыт бисеринками пота. Мы сели за стол. Халиулла-абзый почувствовал, что мы собираемся ему что-то сказать, но ни о чём не спрашивал, терпеливо ждал. Иван незаметно ткнул меня локтем. Я собрался с духом и рассказал дяде о нашем намерении. Халиулла-абзый отодвинул от себя чашку с блюдцем, внимательно оглядел нас. Потом вытер полотенцем лоб и шею.
— Я намеренно не затевал об этом разговора с вами, — проговорил он. — Вы закончили семилетку — свой ум должны иметь. Хотел, чтобы сами выбрали дорожку, по которой идти… Хотя в глаза хвалить неприлично, всё же я вам вот что скажу. Голову на плечах вы не для красоты носите. Молодцы! Вы очень правильно решили! Сейчас как раз при нашей шахте открывают курсы для обучения молодёжи шахтёрскому делу… У тебя, Иван, рост богатырский, ты силён — запишись-ка в отбойщики. А ты, Гильфан, телом пожиже, щупловат — тебе самый раз на электрослесаря идти. У нас электрослесарей раз, два — и обчёлся. А в наши шахты нынче машины прибывают. Машины! — с восторгом воскликнул Халиулла-абзый и потёр ладонь о ладонь от удовольствия.
— Нет, Халиулла-абзый, мы хотим вместе работать. Мы всюду будем вместе. Мы никогда не расстанемся, — сказал Иван и, потупившись, покраснел как рак.
— Вместе, значит? — спросил с улыбкой Халиулла-абзый, закручивая ус. — Это же славно, милые мои! Шамгольжаннан, ты слышишь, они решили никогда не расставаться! — обратился он к жене, принёсшей ещё чашки. — В добрый час, джигиты. Дай-то вам бог и впредь не разлучаться!
Дядя сдвинул набекрень тюбетейку, что он всегда делал, пребывая в радостном настроении, добродушно засмеялся и потёр ладони.
— Ну-ка, жена, завари джигитам чаю покрепче да попотчуй их своим земляничным вареньем!
Мы просидели до позднего вечера. Халиулла-абзый по-отцовски давал нам наставления. Он говорил, что у нас, в новые времена, любая работа в почёте. Только за какую бы работу человек ни взялся, должен от чистого сердца всё делать. Потому что надзиратель нынче за спиной не стоит. У каждого собственная совесть вместо надзирателя. Если берёшься с душой, работа в руках спорится. Труд нынче славит человека. В наши дни лишь работящие в почёте.
Известие, что при нашей шахте открываются курсы, ободрило нас с Иваном. Дня три мы гадали, в какую группу записаться. Решили учиться на электрослесарей.
Минуло почти два месяца, а нам всё не разрешали спускаться под землю. Заставляли изучать новые машины, различные сложные механизмы. Я уже назубок знал названия всех деталей. С закрытыми глазами мог разобрать и собрать любую часть машины. Мне даже это казалось скучным. Не терпелось вместе с бывалыми шахтёрами спуститься под землю.
И вот наконец нам, прошедшим обучение, выдали новёхонькую спецовку. Белую-пребелую. Взял её в руки, разглядываю с недоумением. Как в такой одёжке в угольную шахту спустишься? Жалко надевать. А мастер, видно, разгадал мои мысли, смеётся.
— Это чтобы вы в случае чего друг дружку в темноте не потеряли, — говорит он.
Не знаю, в шутку ли сказал или всерьёз. Оделись мы, глядим друг на друга — смех разбирает. Столько ребят — и все на одну масть, самого себя трудно узнать, не то что дружков-приятелей. «Этак скорее друг друга потеряешь», — думаю про себя. А глаза у всех блестят от радости. И у меня самого от волнения сердце готово выпрыгнуть из груди. Ну что там тянут? Скорее бы в таинственное подземное царство, о котором до сих пор мы знали только понаслышке!