— Дорогая, тебе зеленый цвет не подходит! — сказал вслух господин Фортепьянов.
— Это цвет моих глаз, — напомнила Оленька, вертясь перед зеркалом.
— Это я вижу. Но все равно зеленый тебе не идет.
— Не правда ли, странно? Я давно заметила, что зеленое мне не идет, хотя я никогда не могла понять, почему.
— Какой у Вас тонкий вкус, господин Форпепьянов! — польстила телеизвестному магнату продавщица, которая, может, всего лишь из-за двух лишних сантиметров в талии не пробилась на подиум. Продавщица была очень красива, но какой-то оберточной красотой. Она суетилась и прислуживала Фортепьянову — именно Фортепьянову, а не женщине, которой магнат собирался подарить обновки — с восторгом и обожанием, с заботливостью и преклонением перед фортепьяновским несчетным состоянием и в то же время с подчеркиваемой неодолимостью кастовой преграды между ней, ничтожной продавщицей, и полубогом Фортепьяновым. От этого самоуничижения Рору Петровичу стало не по себе. Продавщица была вышколена, все ее естество исходило приторным жасминовым преклонением перед богатыми клиентами бутика. Предвосхищая малейшие желания господина Фортепьянова, она очень огорчалась — разумеется, нарочито, — если магнат не выказывал никаких пожеланий. Впрочем, продавщица и на Оленьку перенесла часть своего восторга, предупредительно склоняясь перед нею, оправляя ей подолы платьев и подавая все новые и новые костюмы.
Фортепьянов невольно сравнил двух женщин. Холеная служащая бутика явно превосходила Оленьку по длине ногтей, по объему бюста, по ухоженности кожи рук, а макияжи вообще были несравнимы — Оленька намазюкалась так нелепо, что даже Фортепьянову бросалось это в глаза.
Но почему-то для Оленьки господин Фортепьянов готов был потратить столько денег, сколько она захочет и потребует. А для продавщицы, для этой угодливой твари…
Оленька опять ушла в примерочную, но шторки за собой не задернула, устроив из переодевания коротенький сеанс стриптиза.
Фортепьянов послушно любовался Оленькой, смотрел, как она при помощи продавщицы сняла зеленое и надела темно-коричневое — из тяжелого шелка — вечернее платье.
Фортепьянов кивнул головой.
Следующим было легкое летнее платье, потом темно-красный шерстяной, ручной вязки деловой костюм, в котором Оленька совершенно преобразилась. Магнат глянул на ценник — четыре с половиной тысячи долларов с копейками, — и одобрил и это строгое одеяние, потом отвел взгляд от Оленьки, вышел из примерочной, сел в кресло и вернулся к своим размышлением.
“Бабы, что с них взять. И мужики наши — тоже бабы. Бабская психология… Набить все шкафы битком — костюмами, шубами, чтобы туфли в коробках лежали до потолка… К сожалению, и для моей Оленьки жизнь без этого невозможна. А между прочим каждый стежок кутюрье — кубодецикилометр туза! И все-то нам мало — одним на хлеб не хватает, другим на “Жигуль”, третьим — на виллу в Майами. А туз скоро кончится, месторождения иссякают. Продырявили землю, как подушечку для иголок. Через десять лет из недр только грязевые пузыри пойдут, и все — конец нашей самоедской экономике. Хитромудрая Европа к тому времени прах и мусор научится расщеплять — найдут чем обогреваться. А как кончится наш российский туз — так сразу все борцы за свободу и демократию, все эти наши благородные англо-немецкие учителя и франко-саксонские друзья выстроят за две недели новую берлинскую стену. Но уже гораздо восточнее — прямо по нашей границе. Чтобы на века, навсегда от нас, от дураков, отгородиться…”
Фортепьянов встал и опять вернулся в примерочную, чтобы поторопить Оленьку.
Оленька взглянула на Рора Петровича — тот постучал по наручным часам.
— Все, все — мы уже закончили! — заторопилась Ланчикова. — Помоги мне, пожалуйста.
Фортепьянов взял мешок с платьями, упакованными вместе с плечиками. Оленька отвернулась, застегиваясь. Продавщица вышла со списком отобранного товара.
Фортепьянов быстро взял со скамьи забракованное им же зеленое платье и запихал его на дно мешка, даже Оленька не заметила — или виду не подала. “Ловко! Здорово получилось!” — обрадовался, наконец, господин Фортепьянов.
— Ты счастлива? — спросил Ророчка уже в лимузине.
— А ты? — откликнулась в восторге Оленька и поцеловала своего маленького мальчика.
— Как ни странно, я тоже очень счастлив, — усмехнувшись, ответил правнук вора-форточника.
5.
Действительный член Всероссийской науки, настоящий, а отнюдь не кисельный академик Валерий Валерьевич Бобылев, седоватый крепыш с тяжелыми надбровными дугами и глубоко посаженными голубыми, а то вдруг и темно-синими глазами, несколько лет тому назад совершенно неожиданно для себя оказался без привычной оборонной работы и во вполне дееспособном возрасте был отправлен на пенсию, — то есть остался без средств к существованию.
Оказавшись одной из первых жертв капитуляции в холодной войне, академик Бобылев в долгие часы весьма не свойственного ему досуга стал теперь с особым пристрастием размышлять, как могло такое случиться — неприступная, могучая держава, защищенная тысячами межконтинентальных изделий, ракет его же собственной конструкции, каждая из которых, по сути, была концом света, оказалась уничтоженной и исчезла с географической карты…
Беспощадная, изнурительная битва, которая велась три четверти века, была проиграна без боя. В то же время оружие, созданное академиком, все время находилось на боевом дежурстве. Мощнейшие ракеты, денно и нощно защищая все самое для Бобылева дорогое и святое, так ничего и не защитили!
А ведь академик Бобылев относился к своим ракетам, как к живым существам! Он беспокоился и заботился о них, хорошо помня, как они капризны и каким вздорным характером обладают. При малейшем неуважении и недогляде коварные эти изделия самопроизвольно взрывают пиромембраны и сжигают всех, кто оказался на стартовой площадке — как это случилось однажды на полигоне в Тюратаме. Поэтому Бобылев предусмотрительно закрыл свои ракеты от остального враждебного им мира армированным стале-бетоном-600 и десятилетиями увеличивал мощь их зарядов, терпеливо и настойчиво преодолевая мегатонный порог за порогом. Его труд был неоднократно приравнен к подвигу и соответственно высоко награжден. А теперь вот — ох, уж эта ирония судьбы! — все заслуженные успехи академика Бобылева, скопившиеся на лацканах его парадного пиджака в виде медалей и золотых звездочек, пригодились ему на черный день…
Особенно сражен был академик Бобылев тем обстоятельством, что тотальную капитуляцию и историческое поражение он сам воспринимал сперва как победу разума. Словно затмение какое-то случилось, в течении которого он, академик, был полным дураком.
Словно идеологический столбняк поразил выдающегося ученого, каковым по праву себя считал Бобылев. Ведь это он решал — и с успехом решал! — все оборонные задачи — и не просто курировал доставку и окончательную сборку зарядов массового поражения, а вкладывал в это дело всю душу… Бобылеву было до слез обидно! Зачем же из контрольно-пропускных пунктов почтовых ящиков он поштучно провожал на боевое дежурство надежду всего прогрессивного человечества? Почему межконтинентальные болванки с известной сверхсекретной начинкой, блестящие испепеляющие характеристики которой так и не поддались измерению количеством гарантированных жертв, оказались никому не нужны?
Академик Бобылев не находил никакого объяснения вселенскому конфузу и позору, и у старого оборонщика возник стойкий комплекс пораженца. Ему захотелось немедленно своими руками исправить… — но что исправить? Он пытался по памяти определить техническую ошибку, которая привела его к жизненному поражению, и сходил с ума. Все было проверено тысячи раз, все было готово, оставалось только нажать на красную кнопку и повернуть ключ — и была бы одержана решающая и окончательная победа, которую так бездарно проворонили эти чиновники и бюрократы.
Впрочем, академик Бобылев, будучи блестящим аналитиком, вполне допускал, что результат будущей войны мог быть не столь однозначен. Но тут он полностью поддерживал идею своего любимого философа Константина Леонтьева, что лучше перенести кровавое поражение, чем допустить бескровное давление на себя отвлеченной Европы, а тем более — конкретной Америки.
И вот теперь он, Бобылев, наследник Ломоносова и Менделеева, оказался каким-то доисторическим дикарем со скошенным назад черепом, без роду и племени, а ядерная всеуничтожающая дубина, которую академик Бобылев неколебимо вознес и держал над миром, оказалась трухлявой палкой, рассыпавшейся у него в руках…
Но Бобылев как обладал, так и обладает вселенским умом, и его большой, объемный лоб выпячен вперед! Ученый был уничтожен не столько нынешними крайне стесненными денежными обстоятельствами, в которые попал, потеряв работу, сколько тем, что он, кристальный и самоотверженный человек, хотя и косвенно, но оказался замешан в каком-то непонятном, тщательно замаскированном телепропагандой предательстве.
Проигранная им война была вовсе не холодной войной, тем более не атомной, а была войной слухов. Какие-то неучи всплыли с партийного дна и пустили всю оборонку под откос. Василиски выпростались из бюрократического склизкого болотца, достигли вершин власти, оставаясь при этом невежественными и алчными проходимцами! А слухи, запущенные издали специально для ушей этих бездарных чиновников, свободно распространились в еще недавно закрытых белокаменных коридорах и пришлись очень кстати для их ближайшего окружения и жадных семейств, которые тайно изнывали от желания богато и весело евросущестовать. Слухи нарушили даже равновесие страха, на которое работал академик Бобылев! Хотя специально для пугливых чинуш под державными холмами были предусмотрительно вырыты противоводородные норы, и случись что — как раз партийные бонзы все до одного уцелели бы! При атомной войне им ровно ничего не грозило! Чтобы они не боялись и без страха проводили миролюбивую политику, на рытье подкремлевских бомбоубежищ было потрачено четверть бюджета последних пятилеток! Высшие чиновники у нас всегда были в абсолютной безопасности. Даже в случае вероломного нападения их теплая компашка все равно успевала бы опуститься на скоростных лифтах на полуторакилометровую глубину, огородиться от ядерного огня за трехметровой толщины стальными дверями, и там, в подземной резервации с десятилетними запасами пищи, воды и воздуха, им предстояло спокойное, хотя и унылое, напрочь лишенное прелестей уничтоженной природы, но зато вполне социалистическое существование.
Но, может быть, все к лучшему.
“Хотя я и проиграл войну, но теперь у меня много свободного времени, и я еще разберусь со всеми, кто опять мешает жить русскому народу”, — решил, наконец, академик Бобылев и с легкостью, нашему народу свойственной, плюнул на экономический, военный и мировозренческий крах системы, сохранению которой посвятил жизнь.
6.
Но чем же — после исторического поражения — подзаняться академику на старости лет? Обнищавший Бобылев вовсе не стремился разбогатеть, он только хотел совершенно бескорыстно приносить обществу пользу. Но все благие, а особенно высоконравственные начинания, не направленные на выгоду, на наживу, на обыкновенную прибыль, почему-то никогда ни к чему хорошему не приводят.
Навсегда покинув закрытый город Челябинск-38 и окунувшись в обычную московскую жизнь, ученый, не потерявший апломба, вскорости определил, что без его научного вмешательства люди могут осуществлять весьма немногое, в основном примитивное, да и то без особого успеха — раскрой ткани, пошив платья, укладку волос, набивку подушек, огородно-клубничную прополку, дизайн-разработку прихватов, пепельниц и прочую мелочь и ерунду. Все это академик Бобылев с легкой душой передоверил самому населению, а сам взялся за сложные проблемы, которые другим не по уму.
Особенно раздражал Бобылева самородок Зобов, который, по рекомендации Оленьки Ланчиковой, теперь то и дело стал наезжать в Москву из Мурашей и оставался на ночь, на две. А иногда и неделями бездельничал — дремал, похрапывая, у него в гараже. Зобов был широкой кости помором. И даже когда академик его о чем-нибудь настоятельно спрашивал, Зобов долго молчал, прежде чем открыть рот.
“Оленьку нашу хлебом не корми, джином не пои, дай только всех знакомых мужиков перезнакомить между собой, чтобы потом мы смертельно ревновали ее друг к другу. А негодница будет расхаживать по перетянутым канатам ревности, порхать над ареной жизни, чтобы все тайные ее обожатели смотрели на нее с восхищением и обязательно снизу вверх”, — печально думал академик. И однажды решился-таки и спросил молчуна Зобова, который, лежа на промасленной раскладушке, из-под опущенных век, часами следил, как Бобылев мастерит на верстаке очередную авиамодель:
— Как же ты, самородок, с нашей Оленькой познакомился?
В ожиданиие долгого ответа у академика даже во рту пересохло: “Неужели Оленька и этого лесовика уже приголубила, а меня все только за нос водит?”
— Чемодан ей поднес, — минут пять спустя ответил, наконец, лесоруб.
— Боже мой, какой еще чемодан? — обомлел Бобылев.
— Обыкновенный, — прошло еще три минуты.
— Ты что, носильщик?
— Нет, я лесоруб.
— А как же ты оказался на вокзале?
— У меня в тот раз деньги украли, вот я и зарабатывал на перроне на обратный билет до Мурашей.
“Вот и думай за таких ленивцев и чурбанов” — в который раз уже огорчился Бобылев.
Забота о людях дело весьма хлопотное. Обыватели вовсе не желают, чтобы им надоедали с рекомендациями и нравоучениями, а хотят, чтобы их оставили в покое и предоставили самим себе. Беспокойная же бобылевская мысль была направлена именно на улучшение, на очеловечивание среды обитания — что в обычных, не столь образованных людях вызывает почему-то лишь приступ беспричинного бешенства. Однажды в мозг академика вкралась неприятная мыслишка, которую ученый тут же прогнал, чтобы не распадалась его твердая внутренняя система нравственно-общественных координат. Ему вдруг показалось, что чрезмерная забота о “простом человеке” послужила прямой причиной краха коммуняк — их прогнали взашей как раз из-за их надоедливой заботливости.
Любимым коньком академика Бобылева был транспорт, снующий по земной поверхности и таким образом безвозвратно губящий атмосферу. Ощущая на квантовом уровне, как свои пять пальцев, свойства всех химических элементов, Валерий Валерьевич собственной шкурой почти инстинктивно чувствовал и знал, как можно еще спасти погибающее от непрерывной езды человечество. Перемещения по земной поверхности должны не ухудшать, а улучшать среду обитания. Летают же ласточки с пользой по небу, хватая на лету мошек и комаров! Особые латиноамерикие рыбы ламинии, выписанные однажды всезнайкой Бобылевым из верховьев Амазонки и выпущенные им в охлаждающий отстойник Чудаковской АЭС, сожрали затопленные сосновые рощи и полностью очистили от разлагающейся древесины радиоактивную воду. А люди ничем не лучше ласточек, латиноамериканских рыб и других божьих созданий и поэтому обязаны вести себя столь же полезно для человечества.
Поставив себе задачу, академик Бобылев вскоре определил, что ползучая экологическая катастрофа происходит исключительно из-за отсутствия транспортабельного энергоносителя, который должен срочно заменить бензин — иначе человечеству не выжить. Для экологически чистого передвижения необходимо не перерабатывать нефть, которая еще и при добыче (ударение, тем не менее, на “о”) гадит будь здоров как, а сжигать в моторах химический элемент, который, сгорая, будет улучшать среду обитания. А лучшим подобным самоочищающимся энергоносителем является магний, девяносто три процента мировых запасов которого находятся в России! Гигантское бишофитовое месторождение пролегает на протяжении полутора тысяч верст вдоль среднего течения Волги.
С транспортным проектом у Бобылева пошло как по маслу — в его просторном кирпичном гараже.
(Многое, — слишком многое связано у академика Бобылева с этим гаражом, чтобы упоминать об этом кирпичном строении опять мимолетно и вскользь. Став Дважды Героем Социалистического труда, получив вторую Золотую Звезду, — Бобылев вошел только благодаря этим наградам в собесовскую квоту для инвалидов ВОВ и получил от райсовета землеотвод под этот просторный гараж — прямо возле дома на Молодежной улице, в котором он был прописан, недалеко от Московского Университета, Валерий Валерьевич сам спроектировал гараж, подвел воду, электричество, потом пригласил экскаваторщика, и тот вырыл яму для ремонта подвески и ходовой части. Предусмотрел академик и водоотвод, который выложил керамической плиткой. Бобылев очень дорожил этим кирпичным строением — с женой он развелся, годы стали накатывать, и академик осознал, что стареет, и стареет быстро. А с возрастом все значительные и конструктивные мысли стали приходить ему в голову только когда он что-то мастерил — клеил крылья авиамодели, строгал, работал на маленьком токарном станке по дереву. Этот гараж стал ему настолько жизненно необходим, что в самом начале приватизации Бобылев потратил несколько недель своего драгоценного времени, но получил-таки на строение-гараж почтовый адрес: Молодежная улица, 3/2, владение 2 — и зарегистрировал по этому адресу индивидуальное частное предприятие “Ольга и Елена”. К Оленьке Ланчиковой это наименование имело, впрочем, только косвенное отношение — женские эти имена были кодовыми названиями верхней и нижней плит водо-водяного атомного реактора. ИЧП академика в дальнейшем не занималось никакой коммерческой деятельностью, не провело ни единой сделки и не сдавало балансовых отчетов в Налоговую инспекцию).