— Взорвать Рора Петровича не сложно. Но лучше уж сразу взорвать весь тузпромовский небоскреб. Туз из недр сам идет и сам себя по трубам к потребителям доставляет. А эти трутни сидят в дендрарии и занимаются только тем, что прячут по офшорам украденные у России деньги, — от них только вред. Надо все промыслы и тузопроводы национализировать, а тузпромоских крыс-конторщиков отправить в трудлагеря на перевоспитание, — академик Бобылев опять предложил свое любимое кардинально-социалистическое решение всех проблем.
— Нет! Глупости несешь, академик! Мой небоскреб погоди взрывать! Это здание мне самому еще пригодиться. Не все же мне по гадюшникам сидеть, пора и в еврокомфорт перебираться, — в Живчике заговорил собственник. — Для этого мне и нужно кокнуть говнюка Фортепьянова, но само здание ломать не нужно — все в Тузпроме мое!
— “Не твое, а мое!” — подумал дремлющий Венедикт Васильевич.
— Штамповка знает, где форточка, за которой сидит Фортепьянов, — продолжал законник. — И ты, Лерчик, в эту самую форточку доставишь бомбу!
— Господин Живчик, вас нам представили как крупного инвестора. А разговор у нас пошел совсем в другую сторону, — заметил господин Куропаткин.
— Вам бабки что ли нужны? — тут Живчик почувствовал себя, наконец, с атомщиками на дружеской ноге.
— Да, — подтвердил Бобылев.
— Сколько?
— Много. Сколько нам нужно? — уточнил академик Бобылев.
— Одну секундочку, — директор Чудаковской АЭС открыл записи, посмотрел и сказал:
— Чтобы потом не морочить голову с таможней, нам нужно примерно шестнадцать миллионов долларов. Сюда я включил и штрафы за простой вагонов.
— Действительно, деньги. Хотя таможня у меня своя, тут без проблем. Но шестнадцать миллионов! Вы что, хотите на Луну слетать, проветриться за мой счет? — пошутил законник. Страх перед атомщиками у него полностью выветрился.
Академик Бобылев и господин Куропаткин переглянулись. Выбора у них не было — ремонтировать Чудаковскую АЭС директор ООО “JJJ” господин Мутрук отказался наотрез — его монтажники навострились поставлять пивным заводам клепаные жбаны, и все атомные электростанции отныне и навсегда брошены на произвол радиоактивной судьбы. Составы с нержавейкой стоят плотным кольцом вокруг Чудаковской АЭС, и только за то, что они там простаивают, Южно-Сибирская ж.д. получает электроэнергию бесплатно, а тарифы взвинчивает. Денег, чтобы выкупить у “Центратомсоюза” эту стратегическую нержавейку, у них нет и никогда не будет. Потерять, кроме мизерной пенсии и ничтожной зарплаты, они ничего не могут, потому что и так уже потеряли в этой жизни все — и здоровье, и империю, на которую они это здоровье положили. Этот же случайно забредший к ним в полуподвал законник производит впечатление вполне надежного, хотя и не слишком приличного человека.
— У меня нержавейки двадцать составов, но чтобы продать этот металл за границу, мне надо сперва выкупить его у владельца, — господин Куропаткин дал первую коммерческую информацию.
— Ну! — ухмыльнулся Живчик и подумал: “Надо же! И наука двинулась барыжить — купить за копейку, продать за пятак”.
— Это, уважаемый Живчик, не простой металл — это нержавейка, готовые контуры, полная водо-водяная оснастка атомной электростанции. Вещь дорогая и редкая, поскольку побочный продукт работы любого реактора — это оружейный плутоний. Только диффузные барабаны приделать — и вперед. Нам бы желательно вывести все это железо на Кипр — синьор Мудаффи ждет его—не дождется. За эту нержавейку он готов с радостью выложить миллиард долларов, — объяснил господин Куропаткин суть бизнеса.
— Мой домашний философ Додик мне что-то уже толковал про эти бесхозные реакторные примочки. И что я должен буду в своих предвыборных речугах напирать на атомный бардак, — вспомнил вдруг Живчик. И с этого момента стал относиться к деловому предложению господина Куропаткина со всей серьезностью. — А как высокие мусора на это дело посмотрят? — Живчик поднял указательный палец правой руки к потолку.
— Все мусора в доле, — заверил академик Бобылев на понятном уголовнику языке.
— А вы сами, ребята, сколько хотите?
— Половина от чистой прибыли наша — половина твоя, и провались они все пропадом! — сказал академик Бобылев.
— Кто провались? Кого ты имеешь в виду? — уточнил Живчик.
— Кого я имею в виду?! МАГАТЕ, мутате и все эти договора по нераспространению, и всю нашу атомную лавочку — всех Центратомсоюзовких чиновников, которые альфу от беты отличить не могут! Пусть все они поцелуют меня в задницу! — горячо и злобно выкрикнул академик.
Живчик помолчал, покумекал. По своему успешному опыту международного оптового поставщика, он хорошо знал, что отстежку с таких серьезных бабок надо носить не в районное управление по борьбе с отморозками, а выше, гораздо выше.
— Говори напрямую — кто за подмазку здесь отвечает? — жестко спросил Живчик, показывая пальцами жест, обозначающий деньги.
— Я отвечаю, — сказал господин Куропаткин, налил себе полстакана водки и в очередной раз предохранился от радиации.
— Ты будешь носить откат наверх и раздавать упырям? — уточнил Живчик.
Господин Куропаткин поставил стакан и подтвердил кивком, что он лично знает тех, от кого зависит разрешение на вывоз атомных прибамбасов за рубеж.
— Нет, — сказал Живчик. — Я сам всем этим пидорам буду носить бабки, чтобы они знали и видели, откуда ноги растут, и ни секунду не сомневались, что если они нас кинут с нержавейкой, то их прирежут, даже если они с нашими общаковыми бабками свалят ко мне в Боливию. Раз я вкладываюсь в это дело, мне нужно знать, кто крайний и кого мы в случае чего будем кончать вместе со всеми его родственниками. Понял меня, Лерчик? Иначе я в это атомное дело не ныряю.
Так Живчик объяснил оборонщикам суть блатного финансирования.
— Там лишних людей не любят, — покачал головой господин Куропаткин.
— Любят — не любят… Детский сад. Я не лишний, раз вы без меня с места тронуться не можете, — сказал законник.
— Пусть сходит с тобой разок под самые звезды, какая тебе разница? Им же от этого не убудет, а только прибудет. Да, наверное, господин Живчик туда не в первый раз и пойдет, — сказал проницательный Бобылев.
Живчик кивнул и продолжил мысль:
— Что же касается тебя, Лерчик, то ты первым делом бери сейчас свой пластидовый самолетик. Для успешного начала совместного бизнеса мы прямо отсюда поедем и замочим коротышку Фортепьянова. Тогда сразу видно будет, чего ты, академик, стоишь. А если у тебя тут действительно такой крутой замес, значит я потом и за нержавейку возьмусь, большое дело с вами начну. Понял меня?
— Я хочу к Оленьке! — вдруг открыл глаза Венедикт Васильевич.
— Просыпайся, Штамповка, поедешь с нами. Академик сейчас птичку запустит, а ты кнопочку нажмешь. Бабки любишь? — пошутил Живчик.
— Люблю, — признался спросонья Венедикт Васильевич.
— А чистеньким хочешь остаться?
— Хочу, — подтвердил Венедикт Васильевич.
— Ай, молодец! Вот это я понимаю! — одобрил Живчик и распорядился. — Поедешь сейчас с нами кончать Фортепьянова, а то живой отсюда не выйдешь…
Законник опять было перешел к своей блатной методе, но академик Бобылев прервал его:
— Хватит нас пугать, Живчик! Не знаю, как тебя по батюшке, но довольно!
Академик Бобылев встал со стула, приосанился, принял значительную памятникообразную позу и провозгласил начало воплощения в жизнь спасительной идеи точечного терроризма:
— Это моя профессия — держать весь мир в страхе! Мы сейчас поедем и уберем этот жалкий статистический нонсенс — жадного ублюдка Фортепьянова. Но я сделаю это исключительно для России! Конец упырю Фортепьянову! Но вовсе не потому, что этот тузпромовский магнат перешел тебе, Живчик, дорогу и попытался, как ты говоришь, поднять тебя на вилы. Всех этих господ Фортепьяновых необходимо срочно стереть с лица земли русской, но совсем по другой причине, которую ты, Живчик, своими слабыми мозгами не поймешь! Надо срочно приводить нашу жизнь в порядок! Иначе Россия погибнет… Никто кроме меня не очистит нашу древнюю, святую землю и народную жизнь от этих грязнохватов!
Рука Живчика дернулась было за пояс, но посмотрев на сумасшедших стариков, законник опять опомнился и сказал:
— Повезло тебе, Лерчик, что я Слюнтяя за дверь выставил. Хорошо, что мой пацан не слышал, как ты дерзко тут со мной разговариваешь. Вам, фраерам, не положено так себя вести с порядочным человеком. Ты больно умный академик, но это не значит, что вокруг тебя одни дураки. Сильные у меня мозги или слабые — это вскрытие покажет. В рамках себя держи, по понятиям базарь, а то не ровен час… — и Живчик укоризненно погрозил собравшимся закрытым ученым полусогнутым указательным пальцем.
14.
Что, собственно, происходит? Ясное дело — дележка.
Кто первый успел бесхозное добро застолбить, отнял, для острастки пострелял чуток по людишкам, тот и стал законным и единственным владельцем.
Мелочевка там разная — лавка, магазинчик, — это не интересно, даже речи не стоило заводить. А вот нефть, заводы, карьеры, тот же уголь давно уже раздербанили — самым хватким и отчаянным ребятам досталось. Все честно, и даже высшая справедливость в этой дележке есть. Сейчас вот последнее доделят и все — готов капитализм, построили всего за десять лет и буржуазию из пепла возродили. Светлое будущее, считай, в кармане, а особенно у тех, кто вовремя сообразил, что происходит, подсуетился и стал собственником.
А кто поленился, не побежал со всех ног, не посулил нужному человеку часть из того, что он тебе вроде бы по доброй воле отдал, не сунул чинуше конвертик, пожадничал или даже струсил и не пригрозил по телефону горло перерезать паразиту, который нацелился на облюбованный тобою кусок, — тот остался наймитом. А если дела у тебя еще хуже пошли и не пробился ты, браток, даже в наймиты, возраст вышел или второго высшего образования не хватило, так бомжуй и соси леденец, если еще успеешь поднять выброшенную мальцом обслюнявленную конфетку возле богатой супермаркетовской урны. А если поднял чупа-чупс, успел, то молодец. Но сперва плюнь на него, оботри газетным обрывком, а потом смело соси круглый малиновый склизень на доброе здоровье. Потому что теперь это твой собственный чупа-чупс и никто у тебя изо рта леденец не отнимет.
Но вот Оленька, с Оленькой Ланчиковой что делать? Как ее поделить? Кому золотоволосая красавица принадлежит? Кто осмелится, кто изловчится Оленьку у всех отбить? Вот тут еще имеется некоторая неопределенность. Судьба ослепительной блондинки не решена окончательно еще и потому, что сама Ланчикова не имеет никакого права прогадать.
С одной стороны, — Веничка, верный пес, но нищий, ревнивый и надоедливый. С другой стороны, как гром среди ясного неба, Фортепьянов нарисовался — старательный, еще какой, богатенький, но явно с придурью — все о тузе, о голубом своем золоте безотрывно, баран, думает. Нет, чтобы забыть про свою “добычу” и улететь на месячишко-другой в Монте-Карло или, на худой конец, в Баден-Баден — конечно, с заездом в Венецию, а то Оленька и в Париже-то как следует еще не была. А с третьей стороны, — уже полный позор и жизненное поражение: там только мокрица Лапидевский-Гаврилов и дряхлый носорог Бобылев — ведь и академик тоже нет-нет, да исподтишка взглянет на нее, на Оленьку, и поправит через боковой карман брюк ситцевые трусы. Нет, об этих третьих призерах жизни, об этих лузерах-потеряльщиках надо Оленьке навсегда забыть!
Особенно еще и потому, что сегодня, как раз в три часа дня, очень кстати и вовремя, потому что Оленька тоже в Тузпром направляется и там ошиваться будет в кабинете и в апартаментах Фортепьянова, еще и господин Чмомордин к миленькому Ророчке по делам тузпромовским прикатит. Оленьке совсем ведь еще не ясно, как и всем прочим ура-россиянам, кто же из них все-таки богаче — магнольчик Фортепьянов или телетугодум и мультимиллиардеришка господин Чмомордин?…
Колода богачей со многими козырными тузами! Но и крапленых карт в ней предостаточно. Вот вытянула Оленька сейчас колоссального микроцефала Фортепьянова, вроде и масть у него подходящая, и на просвет Ророчка золотой, и на зубок настоящий. А вдруг господин Кузьма Кузьмич Чмомордин окажется покруче самого Ророчки, и не в два, и не в три, а сразу в тридцать три раза покруче?! Тут как сердце подскажет. Все-таки у Оленьки в Тузпроме одни перспективы, а через минуту могут быть совсем другие — федеральные и даже кремлевские перспективы, абсолютно несравнимые ни с чем! Как бы тут не прогадать…
И вся эта ажиотация, внутренняя, так сказать, свобода, даже в походке Оленькиной отражается. Ослепительная блондинка не идет, а словно порхает над пыльным асфальтом, и взгляд у нее так и стреляет — оп-оп! Тот же мусорный человек Кизя, тети Клавы-покойницы племянник, который только что нагнулся и как раз подобрал тот самый недососанный чупа-чупс, вдруг случайно обернулся и увидел из-под стыдливо опущенных полей фетровой шляпы, как вышла, выпорхнула и полетела бабочкой-капустницей, едва прикасаясь туфельками к тротуару, Оленька Ланчикова из бутика “Клеопатра” с изящным пластиковым мешочком — и прямиком в фортепьяновский лимузин. И смотрит на Оленьку бедный алкаш Кизя и знать не знает, как блондиночку звать, а глаз от нее отвести не может! А пластиковый мешок побольше следом за Оленькой выносит из бронзовых, из инкрустированных изразцами дверей бутика сам господин Фортепьянов и семенит, трогательно прижимая к себе потрясающие Оленькины обновки. Вы только обратите внимание на улыбку на Ророчкину! Как счастлив, как же симпатюля доволен, тем что Оленька — его Оленька! — в его же бронированное купе садится, и вот уже села, а по дороге в Тузпром обязательно даст ему, даст Оленька и потрогать и поласкать дебитор и кончит сладкая девочка прямо ему в руку, а он эту руку мыть ни в коем случае нарочно не будет, а изловчится и как-нибудь сунет все пять пальцев в нос старому своему сослуживцу еще по Бузулуцкому месторождению, господину Чмомордину. Пусть нюхнет удачливый промысловик, а ныне седьмой вице-премьер Оленькин нежнейший аромат и лопнет от зависти! Особенно же рад Ророчка Пьянофортов, что зеленое платье с ценником за пять тысяч долларов — мелочевка, а все равно приятно! — он ловко украл из бутика “Клеопатра” и так быстро засунул на самое дно вместительного мешка, что ни одна тварь в этом свинячьем салоне ничего не заметила. И теперь этой холуйке-продавщице как еще икнется!…
Нет, тряхнет еще Ророчка стариной и рассыплется брильянтами новой огранки и прочими безуминками по всем пятизвездочным отелям Амеропы, лишь бы Оленька прекрасная последним карнавалом его жизни сама руководила и вертела золотой штурвал! И решил в эту счастливую минуту господин Фортепьянов, что обязательно купит он своей Оленьку “Сессну” — и две “Сессны” купит, и эскадрилью, и аэродром в придачу. Хочешь Ходынку? Или Тушино хочешь, моя радость? Какое поле московское выберешь — то и твое!
Мусорник же Кизя только на миг на один-единственный увидел Оленьку, да и то сбоку и издали. Но тут же бросил Кизя, выронил из рук все найденные свои ништяки, и на самое дно, в пыль дорожную повалились кусочки его съедобные… Да и хрен с ними! Привстал Кизя и даже опущенные фетровые поля у шляпы своей вдруг щегольским таким движением выгнул, и во все глаза глянул во след немыслимой блондинке, и даже примерился — чем черт ни шутит! — как бы он сейчас этой красавице — эх! блин, как бы он ей…
Ах! Если бы только вовремя тогда он, Кизя, сообразил, что происходит, и не прозевал бы, а прочел бы в нужный день и в решающий час в газете “Московский комсомелец” все пейдар-дубайсовские постановления! Вместо гнилых ништяков разделывал бы тогда сегодня Кизя во французском ресторане “Максим” жареную утку серебряной вилочкой, да поддевал бы, да красавице этой блондинке маленькими кусочками золотое, прожаренное мясцо в ротик бы пихал…
Так что с Оленькой вопрос мужской собственности отнюдь и далеко еще не решен, и тот же Кизя — тому доказательство. Ты только погляди, что с ним делается-то! Вот уже вылез мусорник из ящика и выплюнул чупа-чупс, и заспешил на свой чердак, а все для чего? А чтобы не утратить свежее впечатление от шикарной кокотки и как следует поработать двумя руками. И добьется он, достигнет Кизя-мусорник в самый наивысший свой миг воображаемого обладания ею, и потому-то он — и только он, Кизя! — станет полным и единственным собственником ослепительного промелька Оленьки Ланчиковой от натертой кипарисовым лаком сияющей бронзовой двери бутика “Клеопатра” до мерседесовской черной двери, захлопнувшейся за ней навсегда…