Юн!
Мне кажется, с тех пор, как я подарил тебе эту книгу, прошло так много времени. Ты рассказывала, что один парень из твоей группы, по прозвищу Велик, взял у тебя подаренный мною сборник стихов и исчез, но тебе удалось найти другую книгу. Этот сборник стихов Дикинсон снова вернулся ко мне, стал здесь моим талисманом. Когда мне ужасно хочется домашнего кимчи или на меня накатывает страх перед пауками, я широко раскрываю глаза и произношу вслух это стихотворение, словно заклинание:
Эта Любовь, которая здесь повсюду,
Лишь наше представленье о Любви;
И этого довольно для бремени,
Что соразмерно привычной рутине.
Я повторяю слова „этого довольно“ два или три раза. При повторении этих строк я чувствую, как отступает моя боязнь перед пауками. С завтрашнего дня у нас начинаются ночные стрельбы, и продлятся они три недели. Надеюсь, я не выпаду из команды.
Береги себя.
От солдата Дэна гражданской Юн».
Первое письмо от Дэна пришло через год после его ухода в армию и вступления в войска специального назначения. Это письмо длинное – пять страниц. Но он не сообщил мне тогда, что попал в спецназ. Я развернула письмо и положила на стол. От солдата Дэна гражданской Юн… Я долго вглядывалась в эти слова. А затем наполнила чернилами перьевую авторучку, раскрыла новый блокнот и вывела имя «Дэн» на первой странице.
Дэн.
Дэн в младенчестве. Дэн в детстве. Дэн в семнадцать, восемнадцать, девятнадцать лет, студент колледжа, позже – солдат. Когда я позвонила его сестре узнать адрес, она сообщила, что он вступил в войска специального назначения. Спецназ? Да, именно спецназ… Она сказала, что у них каждый день бесконечные военные учения. Иногда ему приходится по нескольку дней проводить в горах, имея при себе лишь солдатскую флягу и штык. Ты видела, сказала она, как в День вооруженных сил солдаты строем спускаются на парашютах? Так вот его подразделение как раз выполняет такие задания. Почему Дэн? Она объяснила, что у него подходящее телосложение для солдата спецназа. Но ведь они должны проходить тест на пригодность к подобной службе? Я донимала его сестру вопросами, но это уже не имело значения. Я снова попыталась написать имя «Дэн» в своем блокноте. Услышав от его сестры о поступлении Дэна в спецназ, я никак не могла связать с ним происходящее. Я просто не могла представить, как Дэн прыгает из самолета с парашютом. Как он мог несколько дней прожить один в горах? Между словами «гражданский» и «солдат» раскинулась пропасть, которая мешала мне представить его марширующим по дороге или проходящим обучение в море. Вероятно, он служил в отряде, предназначенном для операций в горах. После окончания службы такие люди морщатся при одном упоминании о горах. Кто бы мог подумать, что он там окажется! Дэн безумно боялся пауков, а вот попал в спецназ и был вынужден в одиночку выживать среди дикой природы! А что, если, пробираясь через кусты, он наткнулся бы лбом на паучью паутину? Я заполучила его адрес, но все никак не могла представить его жизни в армии, поэтому мои письма Дэну оставались незаконченными и неотправленными. Вдруг пришло первое письмо от него.
«Дэн!
Я получила твое письмо. Надеюсь, твои трехнедельные учения прошли удачно».
Не зная, что писать дальше, я захлопнула блокнот. Интересно, сколько раз Дэн читал самому себе стихи Дикинсон, чтобы преодолеть страх перед пауками во время трехнедельных учений? Я уже собралась убрать письмо Дэна в ящик стола, но на мгновение замерла от вороха других писем, сложенных внутри. Я вытащила их и разложила на столе. Здесь попадались даже складывающиеся почтовые открытки и простые почтовые карточки. Подумать только, ведь за все это время он написал мне множество писем, а я так ни разу и не ответила ему. Мое внимание привлек листок бумаги, затесавшийся среди его писем. Я вытащила его наружу.
• Снова начать читать.
• Выписывать все незнакомые слова из книг, узнать их значения и составить свой собственный словарь.
• Выучивать наизусть одно стихотворение в неделю.
• Не посещать могилу мамы до наступления Чхусока.
• Каждый день не меньше двух часов гулять по городу.
Когда Мен Сё и Миру в первый раз пришли ко мне, я заставила их подождать на крыше, а сама вошла в комнату и сняла этот листок бумаги со стены. Должно быть, он затерялся среди писем Дэна. Я аккуратно разгладила бумагу и засунула под стопку писем.
Перед моим мысленным взором промелькнуло лицо Дэна в большом зале военной части. Мы приехали в учебный центр на два часа раньше и ждали его. Поскольку встреча не была назначена заранее, мы опасались, что там окажется слишком много народу и мы можем не увидеть его. Поначалу народу было немного, но затем собралась целая толпа. В основном это были друзья новобранцев, и если бы мы не стояли перед учебным центром, то могли бы подумать, что ожидаем начала какого-то праздника. Первым Дэна заметил Мен Сё. Пока я рассеянно смотрела куда-то вдаль, он похлопал меня по плечу и указал на торопящегося Дэна. Я с трудом узнала Дэна в этом незнакомце с наголо бритой головой и пристально смотрела на него. Увидев нас, Дэн от удивления воскликнул: «О!» Его щеки были так тщательно выбриты, что кожа казалась голубоватой. И подбородок тоже. Он некоторое время смотрел на меня, а затем взял у Миру кошку. Он качал Эмили на руках и внимательно рассматривал нас троих. Подчас расставание заставляет нас тянуться к тем, к кому раньше мы не проявляли интереса, относиться внимательнее к людям, которые не могут в достаточной мере ответить на наши чувства. И хотя Дэн держался на расстоянии от кошки, когда жил с нами в заброшенном доме, теперь казалось, что он с самого начала полюбил Эмили.
Дэн молча почесывал Эмили за ушами. И продолжал это делать даже в кафе, которое мы нашли с большим трудом, где я сунула ему сборник стихов и попросила незаметно пронести в казарму. Отдав Эмили Миру, он, не оглядываясь, направился в учебный центр. «Обернись, ну хотя бы один разок!» Я смотрела ему в спину и тут поймала себя на том, что произношу эти слова, словно заклинание. «Ничего не получается, – пробормотал Мен Сё, – он ни разу не обернулся». И тут я сорвалась с места и бросилась за ним вдогонку. Дэн уже влился в толпу бритых парней, когда я его остановила.
– Я напишу тебе, – порывисто сказала я.
– Да?
– И приеду еще раз.
– Все в порядке, со мной все хорошо, – сказал Дэн и улыбнулся.
Позже на стоянке, где ненадолго задержался автобус по пути в город, я снова представила спину Дэна, исчезающего в толпе, и устало закрыла глаза. Уже в автобусе я вспомнила о том далеком времени, когда мы сидели вместе с ним перед железнодорожными путями, а мимо проносились ночные поезда, и еще сильнее сжала веки.
Я перечитывала все его письма одно за другим.
«Юн!
У меня новый адрес. Я не стану отправлять это письмо военной почтой. Я попросил одного друга из войск гражданской обороны отправить его тебе по городской почте. Так я могу писать, не опасаясь цензуры.
В моей жизни многое произошло. В спецназе нам приходится нелегко. Учения отбирают много сил, но жизнь в бараках просто ужасна. И хотя здесь и в самом деле строго относятся к званиям, некоторые парни до армии состояли в бандах и готовы ввязаться в драку по мановению руки. Полевые лопаты летают в разные стороны, а во время вечерней переклички кто-нибудь из этих парней непременно лягнет стоящего рядом солдата, чтобы сбить его с ног. Пару раз в неделю нас собирают, чтобы напомнить – нельзя нарушать правила поведения. Нас будят посреди ночи и заставляют отжиматься от пола в одних трусах, балансировать как можно дольше на кончиках больших пальцев или на головах, с руками за спиной. Сержанты бьют капралов, а те в свою очередь бьют привилегированную группу солдат, которые бьют тех, кто бьет всех остальных. Официально разрешены лишь испытания на физическую выносливость, а побои категорически запрещены, но солдат регулярно бьют, оправдывая эти меры поддержанием воинской дисциплины. Среди старших призывников попадаются мягкосердечные ребята, которые не могут себя заставить избивать нас, и вот они напиваются все вместе, а затем уже принимаются задело.
Как-то раз нас собрали в полночь, но бита, которую они притащили с собой, куда-то подевалась. Тогда они достали рукоять мотыги и принялись избивать меня. Дубина изо всех сил обрушилась на мою поясницу. Меня пронзила адская боль, и я решил, что умру. Я завопил и упал на землю, но старшие призывники издевались, обзывали плаксой и принялись пинать меня. В тот момент я и в самом деле подумал, что пришел мой конец. Очнулся я в лазарете. В момент осмотра моего позвоночника фельдшер щелкнул языком и пробормотал: „Вот подонки!“ Если бы об этом случае узнало вышестоящее командование, все, включая нашего командира, получили бы „по заслугам“, а некоторые даже сели бы в тюрьму. Первый сержант проследил, чтобы меня освободили от дальнейших учений и отправили в клинику за пределами части на лечение иглоукалыванием. Солдат из моего отряда каждый день таскал меня на спине в больницу. Через месяц лечения я кое-как мог передвигаться без посторонней помощи, и тогда первый сержант сообщил, что я по-прежнему числюсь в спецназе, и отправил меня на эту базу в качестве временного назначения. Здесь оказалось не намного легче, но по сравнению с предыдущим местом службы здесь я чувствую себя словно на каникулах.
Наша часть расположена на западном побережье, недалеко от линии фронта. Меня распределили в полк, охраняющий побережье. Днем я сплю в казарме, просыпаюсь после полудня и в сумерках отправляюсь на один из наблюдательных пунктов, разбросанных по всему берегу. Ночь напролет я бодрствую. Передо мной лишь море, а позади – колючая проволока. Здесь мне не надо постоянно участвовать в военных учениях, и потому не так утомительно. Но зато тут, заступив на пост, ты не имеешь права никуда отлучаться. И не дают увольнительные даже на одну ночь. В этом глухом изгнании я вечно держу на прицеле своей винтовки неизвестного врага, который в любой момент может возникнуть прямо передо мной.
Конечно, до службы в армии я совсем не понимал, что такое военная жизнь, и на все смотрел сквозь розовые очки. Я предполагал, что мне придется приложить немало физических сил, чтобы стать частью системы, которая поможет изменить мою вялую и бездеятельную жизнь. Но в первый же день учений я понял, до какой же степени заблуждался. Меня понукали и третировали и сержант, и другие офицеры. У меня до сих пор звенит в ушах от диких криков офицеров, муштрующих нас, новобранцев. Они орали нам: „Есть солдаты, и есть люди! Так вот запомните, вы – не люди!“ Мы проходили индивидуальные занятия по борьбе на территории части. Иногда бегали, а иногда проползали всю территорию до линии огня. Поначалу я был сбит с толку, потом меня охватила ярость. Вскоре гнев сменился покорностью, депрессией и разочарованием. В армии я все время чувствовал голод, недосыпание и вечную усталость, а затем столкнулся с ужасными условиями на учебной базе спецназа. Я проживал свои дни как „призванный на военную службу“ и постепенно переставал чувствовать себя человеком. Никогда бы не подумал, что здесь я буду ощущать себя так же потерянно, как когда-то в колледже, где я изо всех сил пытался приспособиться к новой обстановке и соответствовать требованиям. Я могу пережить издевательства других солдат и физическое истощение. Но осознание того, что я как личность ничего не стою, что я всего лишь пыль на ветру, – это осознание наполняет меня ужасной мукой и пожирает душу. Здесь, в армии, меня учат: люди – всего лишь крысы в лабиринте без выхода, обреченные вечно бегать по кругу. Возможно, именно поэтому меня переполняли ужасные ощущения. Каждый раз, когда я заступал на пост в ночной темноте и оглядывал пустынный морской берег, освещенный прожекторами, или смотрел на бурное море чуть вдали, мне казалось – заглядываю в темную пустоту своей души.
В памяти всплывают лица как спасение. Смеющиеся лица, сияющие, словно звезды, любящие голоса, радостные улыбки, а порой чей-то мрачный взгляд… При очередном порыве ледяного океанского ветра я выкрикиваю одно за другим имена моих далеких любимых людей, словно произношу слова молитвы.
Юн!
Когда я около шести вечера прихожу на свой наблюдательный пост и расставляю оружие в бункере, остается еще немного времени до того, как солнце окончательно скроется за горизонтом и наступит темнота. В такие моменты я записываю некоторые свои мысли, и пишу письма к тебе, и делаю карандашные наброски океана и гор. Сидящий в отдалении на своем наблюдательном посту солдат с безучастным видом курит сигарету. И эти моменты, когда поблизости нет вышестоящих чинов и офицеров, принадлежат исключительно мне одному. И думаю, те моменты, когда меня окружают лишь волны и ветер, а я что-то пишу в своем блокноте, сейчас и есть счастливейшие моменты в моей жизни.
Несколько дней назад, на рассвете, как раз перед окончанием времени охраны, мы собрали солому, которой в зимнее время были выстланы полы в бункерах, и подожгли ее. На другой стороне песчаных дюн, где накатывал прибой, я увидел рыбаков и их жен, отправившихся на работу. Поначалу бесцветная солома никак не загоралась, но вскоре показались первые слабые язычки пламени, породившие слабое тепло и едкий дым. Я стоял в компании пятерых-шестерых солдат и долго смотрел на сияющий огонек. В какое-то мгновение пламя превратилось в серый пепел, и я почувствовал, как тяжелые камни в моей душе начали медленно разрушаться.
Сегодня я проснулся поздно и обнаружил на улице плотную пелену тумана и мелкий дождик. Я немного постоял снаружи, наслаждаясь ласковыми прикосновениями невесомых дождевых капель к моей коже. Но даже в полдень туман по-прежнему оставался таким плотным, что кромка воды едва просматривалась между соснами. Море и небо образовали безрадостную серую поверхность. Мне нечем было заняться, нечего читать, и весь день я провел в думах о тебе. Неужели всякий раз во время дождя я становлюсь сентиментальным, потому что так и застрял в юношеском переходном периоде, выражаясь словами психологов? Во время учебы в колледже, в дождливые дни, я бродил по центру города и не обращал внимания на сырость. В то время я посещал одно и то же кафе, где диджей в кабинке принимал музыкальные заказы. Я заходил в это кафе, промокший насквозь, и просил поставить какую-нибудь медленную, спокойную песню, вроде „Seems So Long Ago, Nancy“ Леонарда Коэна[16], или „Old Records Never Die“ Яна Хантера, или „Private Investigation“ Dire Straits. Теперь все это не более чем смутные воспоминания. В то время я часто слушал еще одну песню. Не помню имени певца, но песня называлась „Time In A Bottle“ („Время в бутылке“).
Юн, как бы мне хотелось спрятать время в бутылку и доставать его всякий раз, когда мне это будет необходимо.
Прошлой ночью я был в карауле на границе, когда вдруг неожиданно прикатил командир батальона на джипе. К счастью, я не спал и должным образом отдал ему честь. Он провел проверку, сказал мне несколько поощрительных слов и уже собрался усесться в свой джип, как вдруг обернулся и спросил: „Эй, капрал, у тебя есть девушка?“ В армии существует негласное правило: когда старший офицер или тот, кто служит дольше вас, спрашивает, есть ли у тебя девушка, ты должен ответить утвердительно, несмотря на настоящее положение дел. Я представил твое лицо и ответил: „Сэр, да, сэр! Есть, сэр!“ Тогда командир батальона спросил: „Полагаешь, ты можешь доверять ей, когда вы так далеко друг от друга?“ Я помедлил, а затем отчеканил: „Сэр, она будет ждать меня, сэр!“ Он некоторое время смотрел на меня, словно собираясь сказать что-то еще, но затем назвал меня тупым придурком и запрыгнул в джип. Я смотрел ему вслед, пока задние фары машины не скрылись в темноте, и думал о его словах. Зачем он задал мне глупый детский вопрос, а затем назвал тупым придурком? Возможно, эти слова просто случайно сорвались у него с языка, пока он пытался придумать какое-нибудь утешение? Но после нашего короткого разговора в темноте я убедился лишь в одном – кто я есть на самом деле. Я – тупой придурок.