Эверхарт очнулся от беспокойного сна, услышав голос Уэсли… несколько часов пролетели быстро.
– Бостон, мужик!
Он открыл глаза: они катили по узкой булыжной улице меж мрачных пакгаузов. Дождь прекратился.
– Долго я спал? – улыбнулся Билл, протирая глаза, положив очки на колени.
– Не знаю, – ответил Уэсли, затягиваясь своей неизменной сигаретой.
Грузовик дернулся и замер.
– Порядок? – резко крикнул шофер.
Уэсли кивнул:
– Миллион благодарностей, братишка. Увидимся!
– Пока, ребята! – крикнул тот. – Еще встретимся!
Эверхарт спрыгнул из высокой кабины, с наслаждением размял ноги и махнул рукой шоферу. Уэсли медленно потянулся:
– Йиха-а! Долго ехали, я и сам покемарил.
Они стояли на узком тротуаре, который уже просыхал после краткого утреннего дождя. Тяжелые грузовики собирались на улице, громыхая по старинной мостовой, и, пока не уехал этот грузовой караван, пока улица на миг не опустела, не очистилась от выхлопных газов, Билл не замечал свежего запаха моря. Наверху рваные облака бежали по ярким серебряным небесам, тепло уже спускалось оттуда, где, судя по мутному блеску, находилось солнце.
– Я бывал в Бостоне, – сказал Билл, – но никогда так… вот это настоящий Бостон.
Лицо Уэсли озарилось безмолвной улыбкой.
– По-моему, ты снова говоришь о том, чего не знаешь, мужик. Давай начнем день с пива на Сколлей-сквер.
В приподнятом настроении они зашагали.
Сколлей-сквер была всего в пяти минутах ходьбы. Метро, козырьки кинотеатров, лавки уцененных товаров, фотостудии, закусочные, дешевые ювелирные магазины и бары с вялой утренней мрачностью взирали на оживленное уличное движение. Десятки матросов в белой форме военно-морского флота расхаживали по забитым тротуарам, останавливаясь поглазеть на витрины дешевых магазинов и театральные афиши.
Уэсли подвел Билла к фотостудии, где старик взял с них доллар за два маленьких снимка.
– Для твоих матросских документов, – объяснил Уэсли. – Сколько денег у тебя осталось?
– Четвертак, – застенчиво улыбнулся Эверхарт.
– Два пива и сигара. Идем, – сказал Уэсли, потирая руки. – Одолжу пятерку у матроса.
Эверхарт посмотрел на фотографии:
– Я на них прямо крутой морской волк, скажи?
– Еще какой! – воскликнул Уэсли.
В баре они выпили по стакану бодрящего холодного пива и поговорили о Полли, Дэе, Джинджер и Ив.
– Хорошие ребята, – медленно произнес Уэсли.
Эверхарт задумчиво смотрел на пивной кран.
– Интересно, сколько Полли нас вчера прождала? Наверняка Мадам Баттерфляй продинамили впервые в жизни! – добавил он, усмехнувшись. – Знаешь, Полли в Колумбии слывет красавицей.
Странно было произносить «Колумбия»… далеко ли до нее теперь?
– Я не хотел ее дурачить, – наконец сказал Уэсли. – Но, черт побери, если двигаешь, значит двигаешь! Повидаюсь с ней как-нибудь в другой раз.
– Вот Джордж Дэй удивится, когда поймет, что я уехал и насчет торгового флота не врал! – засмеялся Билл. – Я уехал в спешке. Небось, только о том и будет разговоров.
– Что скажет Ив? – спросил Уэсли.
– Ой, я не знаю. В любом случае у нас с Ив никогда не было ничего серьезного. Много хорошего, вечеринки и все такое, но мы просто добрые друзья. У меня с ранней юности не было ничего серьезного с девушками.
Позади матрос засунул пятак в большой музыкальный автомат и медленно пританцовывал под «Мое солнышко не отнимай»[22] Бинга Кросби.
– Папаша! – крикнул молодой моряк бармену. – Во флоте великие люди!
– Продолжай в том же духе, – ответил пожилой человек. – И в мое время так было. Подходи, я налью тебе выпить – что будешь? Выбирай!
– Папаша! – заорал матрос, плюхаясь на стул. – Я тоже налью тебе выпить, старик, ты и сам флотский.
Он извлек из кармана брюк темно-коричневую бутылку.
– Ямайский ром! – гордо объявил он.
– Хорошо, – сказал бармен, – ты дашь мне глоток рома, а я приготовлю тебе такое, что у тебя глаза из орбит вылезут.
– Невозможно, – проворчал матрос, поворачиваясь к Уэсли. – Я прав?
– Прав! – сказал Уэсли.
Матрос протянул ему бутылку:
– Попробуй ямайского рома, дружище, ты попробуй.
Уэсли кивнул и сделал большой глоток, а потом закрыл бутылку и отдал ее назад без комментариев.
– Хорош? – спросил матрос.
– Согласен! – рявкнул Уэсли.
Матрос повернулся, размахивая бутылкой:
– Согласен, говорит… черт, согласен так согласен. Это ямайский ром, импортный… Личная бормотуха Джонни!
Допив пиво, Билл и Уэсли молча вышли; у двери Уэсли развернулся, когда матрос окликнул:
– Согласен, парень?
Уэсли наставил на него палец.
– Согласен! – подмигнув, крикнул он.
– Согласен, говорит! – повторил матрос нараспев, размахивая бутылкой.
– Что ж! Мы в Бостоне, – просиял Билл, когда они вышли на улицу. – Что у нас на повестке дня?
– Сперва, – сказал Уэсли, ведя своего спутника через улицу, – надо добрести до Морского союза и поспрошать о «Вестминстере»… может, сразу получим места.
Они пошли по Ганновер-стрит мимо дешевых обувных магазинов и лавок мелочей, на Портленд-стрит свернули налево в потертую дверь с надписью «Национальный морской союз» и поднялись по скрипучим ступенькам в просторный хаотичный зал. Сквозь грязные окна в торцах, подчеркивая голую необъятность пустоты, с улицы сочилась равнодушная мрачная серость. Лишь несколько скамеек и откидных стульев стояли вдоль стен, и сейчас они были заняты матросами, что сидели, приглушенно разговаривая: все они были в разной штатской одежде, но Эверхарт немедленно опознал в них моряков… здесь, в гнетущей темноте их пропахшего плесенью штаба, сидели эти люди, и каждым владело терпение и покорное спокойствие человека, знающего, что он возвращается в море; одни курили трубки, другие невозмутимо читали «Лоцман», официальное издание НМС, третьи дремали на скамейках, и все обладали мудростью спокойного ожидания, присущей Уэсли Мартину.
– Подожди здесь, – сказал Уэсли и по обширному дощатому полу зашаркал к отгороженному кабинету. – Я сейчас.
Эверхарт сел на чемодан, озираясь.
– Эй, Мартин! – приветственно крикнули с откидных стульев. – Мартин, старый ты пес!
Через зал к Уэсли, крича и радуясь своему открытию, бежал матрос. Повторенные эхом возгласы, впрочем, не нарушили покоя других моряков, те лишь коротко и с любопытством посматривали на шумную встречу.
Уэсли был поражен.
– Господи! – закричал он. – Ник Мид!
Мид обрушился на Уэсли, чуть его не раздавил, торопясь сжать в грубых игривых объятиях, и они с энтузиазмом поколотили друг друга; Мид даже мягко толкнул Уэсли кулаком в подбородок, обзывая его при этом всеми мыслимыми именами, какие только мог придумать, а Уэсли, в свою очередь, демонстрировал радость, пихая товарища кулаком в живот и одновременно выкрикивая грязные оскорбления. Они шумно приветствовали друг друга по меньшей мере с полминуты, а Эверхарт понимающе улыбался, сидя на чемодане.
Затем Мид что-то тихонько спросил, положив руку Уэсли на плечо, последний по секрету ответил, и Мид опять заревел и по новой начал колотить Уэсли, а тот отвернулся, сотрясаясь от беззвучного хохота. Они зашагали к кабинету, без передышки обмениваясь новостями, как два друга, которые встретились после многолетней разлуки.
– В море выходишь? – затараторил Мид.
– Да.
– Спросим Гарри о двух местах.
– О трех, со мной товарищ.
– Давай! «Вестминстер» в порту, набирает почти всю команду.
– Знаю.
– Ах ты старый сукин сын! – воскликнул Мид, не в силах справиться с восторгом нечаянной встречи. – Я тебя не видел с сорокового, – он заехал Уэсли по заднице, – когда нас загребли в Тринидаде!
– За то, что буянили! – припомнил Уэсли, отвечая шаловливым пинком; Мид, впрочем, увернулся. – Ты, чертов коммуняка, не начинай! Снова меня задирать… Я помню, как ты напился на борту и всех пинал, пока не получил нагоняй от этого громилы, боцмана!
Они с ревом прошли во внутренний кабинет, где служащий союза с кислой гримасой безучастно оторвался от бумаг.
– Ведите себя как моряки, а? – прорычал он.
– Похмельный Гарри, – сообщил Мид. – Тратит на бухло все свое жалованье. Посмотри-ка на это лицо!
– Ладно, Мид, – укоризненно сказал Гарри. – Чего тебе? Я занят…
Они договорились, что придут под дверь кабинета после обеда, когда появится официальное объявление о наборе команды на пароход «Вестминстер», хотя Гарри предупредил, что первыми наймут тех, кто придет раньше.
– Ровно в два тридцать, – проворчал он. – Если вас тут не будет, работу не получите.
Уэсли познакомил Мида с Эверхартом, и вместе они пошли за угол глотнуть пива. Мид был словоохотливым и умным молодым человеком под тридцать, он поглаживал элегантные коричневые усы в запоздалых чувственных раздумьях, говоря много и сбивчиво, слабо блестя мягкими голубыми глазами, и лавировал между пешеходами быстро и плавно, словно их и не было. По дороге в бар на Ганновер-стрит он выкрикнул по крайней мере три оскорбления разным прохожим, которые позабавили его беспечную натуру.
В баре они с Уэсли шумно вспоминали прошлые совместные приключения, и все это Эверхарт впитывал с вежливым интересом. Их окликнули другие моряки за угловым столиком, все трое перенесли туда свои стаканы, и последовали шумные приветствия. Уэсли, похоже, знал их всех.
Но полчаса спустя Уэсли поднялся, договорился с Мидом встретиться в союзе в половине третьего, и на этом они с Эверхартом вышли из бара и направились к Атлантик-авеню.
– Теперь за твоими документами, – сказал он Биллу.
Перейти Атлантик-авеню было почти невозможно – так плотно двигался транспорт, но они все же добрались до противоположной стороны и остановились у причала. Сердце Билла заколотилось, когда он увидел пришвартованное в каких-то ста футах огромное серое грузовое судно. Его пологий корпус исполосовала ржавчина, тонкие струи воды выливались из шпигатов дугами, а мощный нос вздымался над крышей эллинга.
– Это он? – воскликнул Билл.
– Нет, он на шестом пирсе.
Они пошли в Морскую комиссию. Воздух пропитала вонь гниющей провизии, нефти в воде, рыбы и пеньки. Унылые фасады лавок морского снаряжения глядели на улицу – витрины забиты синими бушлатами, рабочими брюками, офицерской униформой, маленькими компасами, ножами, кепками смазчиков, моряцкими бумажниками и всеми необходимыми морскому человеку причиндалами.
Морская комиссия занимала один этаж большого здания над портом. Пока старик, куря трубку, готовил бумаги, Эверхарт глядел на неспокойный клочок моря за ближними причалами и сортировочными станциями, протянувшийся до узкого пролива, где два маяка обрамляли ворота в сумеречную Атлантику. За окном пролетела чайка.
В соседней комнате энергичный человечек, едва не удушенный своей сигаретой, снял у Билла отпечатки пальцев, прижав его чернильные пальцы к документам и их дубликату.
– Теперь идите в здание почты, – пропыхтел человечек, когда закончил, – и получите удостоверение личности. Тогда у вас будет полный комплект.
Когда Билл с новенькими документами вышел из комнаты, где снимали отпечатки пальцев, Уэсли стоял, прислонившись к стене и куря.
– Теперь, видимо, за удостоверением личности, – сказал Билл, кивая на дверь.
– Верно!
Они пошли в здание почты на Милк-стрит, где Билл заполнил заявление на паспорт и получил на руки сертификат для своего первого заграничного рейса. Уэсли, одолживший пять долларов у Ника Мида, оплатил пошлину.
– Теперь все, надеюсь? – рассмеялся Билл, когда они снова оказались на улице.
– Все.
– Сейчас надо получить места на «Вестминстере». Я прав?
– Прав.
– Что ж, – улыбнулся Билл, похлопывая по своим документам, – я в торговом флоте.
В два тридцать Уэсли, Билл, Ник Мид и семеро других моряков получили работу на пароходе «Вестминстер». В приподнятом настроении они направились из Морского союза к шестому пирсу, миновали мучительное переплетение прибрежных бостонских улиц, пересекли Атлантик-авеню и разводной мост через реку Мистик и наконец остановились у доков на Большой Северной авеню. Они молча смотрели на пароход «Вестминстер», что возвышался слева. Его исполинская серая громада распласталась между пирсами и смахивала, решил пораженный Эверхарт, на старую ванну.
Глава пятая
– Его мы называем среднетоннажным грузовым судном, – сказал моряк Эверхарту, когда они промаршировали мимо большого эллинга к сходням, приветственно маша докерам, занятым на погрузке, – те закатывали бочки с мазутом в трюм, массивной грузовой стрелой закидывали туда древесину. – Делает пятнадцать узлов на полном ходу, крейсерская – двенадцать. Не очень быстрый, но многое может выдержать.
И когда они показали свои рабочие бланки вахтенному у трапа и шагнули на просевшие доски, под ложечкой у Билла странно засосало – он впервые в жизни садился на корабль! Корабль, большой гордый ковчег, вернулся из бесприютных морей и готов к новым морям, возможно еще темнее и чужероднее тех, где побывал… и Эверхарт отчаливал на борту!
Билл лежал на койке и вспоминал странные дневные ощущения. Сейчас был вечер. Через открытый иллюминатор со своей верхней полки он видел темную стену эллинга в доке. Стояла жаркая безветренная ночь. Кубрик, к которому его приписали, от кормы до левого борта был отделен от другого листом клепаного металла, выкрашенного белым. Тесную комнатушку освещали две яркие электрические лампы в стальном подволоке. Внутри пара двойных полок – верхняя и нижняя – и небольшая раковина; четыре шкафчика, два разбитых складных стула и трехногая банка довершали обстановку этой пустой стальной комнаты.
Билл бросил взгляд на другого моряка, приписанного сюда же. Тот спал, проказливые молодые черты его лица покоились в дремоте. Не больше восемнадцати лет, отметил Билл. Возможно, несмотря ни на что, ходит в море годами.
Билл достал рабочий бланк из кошелька и задумчиво перечел: «Уильям Эверхарт, матрос 2-го класса, пароход „Вестминстер“, дневальный палубной команды». Дневальный!.. Уильям Эверхарт, бакалавр и магистр гуманитарных наук, старший преподаватель кафедры английской и американской литературы в Колумбийском университете… дневальный! Безусловно, это станет уроком скромности, посмеялся он про себя, хотя он всегда шел по жизни под видом скромника, по крайней мере молодого скромного педанта.
Он откинулся на подушку и сообразил, что это его первые минуты одиноких размышлений с тех пор, как он принял безрассудное решение бежать от беспечной пустоты своей жизни. То была неплохая жизнь, размышлял он, жизнь, где был хотя бы минимум занятий и защищенности. Но он не жалел, что принял такое решение; это перемена, как он то и дело твердил Уэсли, перемена несмотря ни на что. И деньги в торговом флоте неплохие, судовладельцы не жалели награждать моряков за труд и смелость; такая сумма, безусловно, порадует родных, особенно сейчас, когда старик нуждается в медицинской помощи. Какое будет облегчение – заплатить за операцию и, возможно, смягчить отцовскую злость на домочадцев, которые безусловно не отдавали ему должного. Погруженный в работу, отзывчивый на непрерывные требования стремительной светской жизни, Билл, как это с ним частенько бывало, признавался себе, что не был внимательным сыном; они с отцом отдалились друг от друга на целое поколение различий в характерах, вкусах, взглядах, привычках; и однако старик, что сидел с трубкой в кресле, слушал древнее радио, пока новое глянцевито и современно грохотало в гостиной, – разве не был он всецело основой и сущностью Билла Эверхарта, создателем всего, с чем имеет дело Билл Эверхарт? По какому праву, сердито спрашивал Билл, сестра и зять так праведно пренебрегали стариком? Что, если он горевал?
Теперь Эверхарт постепенно понимал, отчего жизнь казалась такой бесчувственной, преисполненной абсолютным отсутствием цели в Нью-Йорке, в спешке и речах преподавательских дней, – он никогда не делал паузу, дабы что-нибудь постичь, не говоря уж об одиноком сердце старика и даже идеализме, с которым он в семнадцать лет ораторствовал, представляя движение рабочего класса на площади Колумба по субботам. Все это он потерял, ибо чересчур болезненная чувствительность не выносила каждодневных разочарований… жалоб отца, колкостей антикоммунистов и живучей социальной апатии, которая отвечала на них лишь флегматичным молчанием. Несколько ударов током из непредсказуемого плавкого предохранителя жизни – и Эверхарт задрал лапки и удалился в академическую изоляцию. Но разве царство академической изоляции не доказывало, что все проходит и обращается в прах? В каком это сонете Шекспир звучно говорил о том, что время «развеет каменщиков труд?»[23] Должен ли человек быть терпеливым и жить вне времени или стать пешкой в его руках? Какая польза человеку пускать корни глубоко в общество, кое, несомненно, глупо и переменчиво.