И однако теперь Билл неохотно признавал, что даже у Уэсли Мартина была цель, и цель эта – идеальная жизнь – жизнь в море, – Торо[24], служащий простым матросом. Убеждение привело Уэсли в море; смятение привело в море Эверхарта.
Интеллектуал в тупике, Эверхарт, старейший сорняк общества, а вдобавок сообразительный человек нового времени минус классовая совесть. Более того, сын без совести и влюбленный без жены. Пророк без веры, учитель без мудрости, а посему жалкое подобие человека.
Ну, теперь все будет иначе… быть может, перемена даст ему необходимую перспективу. Безусловно, взять отпуск из неуклюжей книжной жизни не было глупостью, как может считать другая часть его натуры! Разве неправильно в рамках совести обращаться со своей жизнью так, как он выбрал и свободно пожелал? Он по-прежнему молод, мир еще может распахнуть ворота, как в ту ночь в Карнеги-холле в 1927-м, когда Эверхарт впервые услышал вступительные такты Первой симфонии Брамса! Да! Как мир открывал ему свои двери столько раз в юности и плотно закрыл на бурном третьем десятке, будто по слову безжалостного и недружелюбного привратника.
Сейчас ему тридцать два, и он внезапно осознал, что был дураком, да, пускай даже обаятельным дураком, пресловутым Коротышкой с учеными теориями и нездоровой бледностью учителя жизни… а не жильца жизни. Не Томас ли Вулф поразил его короткой вспышкой в двадцать шесть, наполнил новой любовью к жизни, пока до него постепенно не дошло, что Том Вулф – как в восхищенном согласии подтверждали коллеги – безнадежный романтик? И что теперь? Что, если успех был единственной целью Вулфа?.. если жизнь – по существу борьба, почему бы не бороться за успех, почему бы в таком случае не добиться успеха! Вулф позабыл сказать, кому обязан успехом… и это, хоть и было проблемой, несомненно, решаемо, решаемо в самом духе его стремления к успеху. Вулф озвучил старый крик нового мира. Войны приходят, войны уходят! Билл ликовал, этот крик – восстание против сил зла, что вкрадывается под личиной покорности злу, этот крик – отрицание не-добра и призыв к добру. А он, Уильям Эверхарт, всем своим бытием нырнет ли в новый мир? Полюбит ли? Станет ли трудиться? Сражаться, боже ты мой?
Билл сел и робко ухмыльнулся.
– Ей-богу, – вслух пробормотал он, – я бы мог!
– Что мог? – спросил другой матрос, который проснулся и сидел на краю койки, болтая ногами.
Билл застенчиво повернул к нему лицо, смеясь:
– Ой, я просто бормотал себе под нос.
Молодой моряк не ответил. После напряженной паузы он наконец заговорил:
– Твой первый рейс?
– Да.
– А час-то который? – спросил юноша.
– Около девяти.
Снова наступила тишина. Билл чувствовал, что лучше объяснить свое странное поведение, пока его товарищ по кубрику не счел его сумасшедшим, но никакого объяснения в голову не приходило. Молодой моряк, очевидно, значения инциденту не придал: поинтересовался, почему, черт побери, они не напиваются на берегу.
Эверхарт объяснил, что встретится с двумя другими матросами через полчаса.
– Ну, я буду в столовой. Захватите меня по дороге, – наказал юноша. – Меня зовут Итингтон.
– Ладно, так и сделаем. Меня зовут Эверхарт.
Молодой лениво побрел прочь.
– Рад встрече, – сказал он и вышел.
Билл спрыгнул с койки и подошел к раковине глотнуть воды. Наклонился, высунулся в иллюминатор, повернул голову к корме, посмотрел вдоль эллинга. Гавань была спокойна и темна, лишь скопление огней сияло далеко на другой стороне, освещая ночной смене огромный сухой док. Два огонька, красный и синий, мирно гонялись друг за другом на темной плоскости залива, и тихонько вхолостую урчал мотор катера. Из отчасти затемненного Бостона донесся низкий и долгий вздох жизни.
– Ей-богу! – сказал Билл сам себе. – Давно со мной такого не бывало. Если бороться за новый мир, где лучше быть, чем на торговом судне, полном военного груза? И если строить планы новой жизни, где лучше их продумать, чем в море – на отдыхе от жизни, – а затем вернуться загорелым, крепким и духовно подготовленным к этим проклятым лживым трюкам!
Он молча мерил шагами кубрик.
«А когда вернусь, – думал он, – буду смотреть в оба… если есть в этой войне что-то неискреннее, я это почувствую, ей-богу, и поборю! Когда-то у меня были идеи – во мне была искра: погодим и увидим. Я готов ко всему… Господи, даже не верится, давно я не был так абсолютно безрассуден, но это весело, это ново, и, черт возьми, это живительно».
Билл остановился посреди кубрика и с любопытством его оглядел, поправляя очки:
– Корабль, ей-богу! Интересно, когда отчалим…
Смеющиеся голоса нарушили его мечтания. По трапу спускались Ник Мид и Уэсли.
– Готов, мужик? – крикнул Уэсли. – Пойдем выпьем виски у моего старика!
– Готов, – сказал Билл. – Сижу вот, пытаюсь привыкнуть к тому, что я на судне…
Они спустились по трапу в столовую. За одним столом сидели и пили кофе солдаты.
– Кто они? – с любопытством спросил Билл.
– Орудийный расчет, – протараторил Мид.
Молодой Итингтон сидел один с чашкой кофе. Билл махнул ему:
– Идешь? – крикнул он, тихо добавив Уэсли: – Он в моем кубрике. Не возражаешь, если он с нами?
Уэсли махнул рукой:
– Бесплатная выпивка! Чем больше, тем веселее.
Они прошли камбуз с алюминиевыми котлами, кухонной утварью по переборкам, массивной плитой и буфетной стойкой. Громила-кок заглядывал в котел, зажав в зубах кукурузную трубку. Этот рослый чернокожий стоял, раздумывая над горячим супом, и басом напевал себе под нос странную мелодию.
– Эй, Глори! – проревел Ник Мид огромному коку. – Пошли с нами, выпьем!
Глори обернулся и вытащил трубку изо рта.
– Туфта! – раскатисто простонал он. – Ребятенки нажраться собралися.
Молодой Итингтон проказливо улыбнулся:
– А ты сам-то что думал, Глори? Надо же нам запить вкус твоего паршивого супа!
Глаза Глори расширились в притворном изумлении:
– Туфта! – прогудел он. – Подлая туфта! Ребятенки поперлись бухать.
Хохоча на трапе у миделя, они слышали, как Глори снова замурлыкал.
– Да куда все подевались? – спросил Билл. – Ни души.
– Все ушли пить, – ответил Мид. – На борту, наверное, один Глори. Увидишь всех утром за завтраком.
– Субботний вечер, – добавил Итингтон.
Они спускались по сходням.
– Слыхали, что пел здоровяк? – сказал Уэсли. – Настоящий южный блюз. Когда-то давно слышал такое на стройке в Виргинии. Южный блюз, мужик.
– Куда идем? – спросил Итингтон, стильно заломив кепку.
– В бар моего старика, Южный Бостон.
– Бесплатное бухло? – добавил Эверхарт, с ухмылкой поправив очки.
– Бесплатное бухло? – провыл Итингтон. – Да ладно, я не жалуюсь… Я в Чарлзтауне промотал последнюю получку в бильярдной.
Они быстро зашагали к Атлантик-авеню. Ник Мид, который поступил смазчиком, спросил Итингтона, работает ли и тот в машинном отделении.
– Нет, я помощник кока, вчера поступил, ничего лучше уже не было.
– Тогда за каким рожном тебе кепка смазчика? – спросил Мид.
Паренек криво ухмыльнулся:
– Да просто так!
Лицо Уэсли озарилось радостью.
– Дай-ка мне эту шапку! – проворчал он. – Я ее в стакан брошу!
Он подошел к Итингтону, но паренек смеясь бросился бежать по улице, а Уэсли оленем поскакал за ним. Вскоре Уэсли вернулся в кепке, озорно улыбаясь.
– Как я выгляжу? – спросил он.
Они доехали на юг на метро и пошли в «Таверну» Чарли Мартина. Как выяснилось, то был один из самых дешевых баров, где имел честь побывать Эверхарт. Дощатые полы покрыты опилками и бесчисленными плевательницами, несколько пьяниц нависли над стаканами в кабинках, и Эверхарт отнюдь не сразу примирился с тем, что среди них была женщина с ногами-спичками.
За баром крутил радиоприемник человек в фартуке бармена, вылитый Уэсли, если не считать белых волос и оплывших челюстей.
– Старый лось, – сказал Уэсли, зашаркав к стойке.
Отец обернулся и увидел его.
Приветствие было очень простым: старший поднял руки и открыл рот в счастливом тихом удивлении. Затем перешел к концу барной стойки и, по-прежнему удивленный, протянул тонкую руку сыну. Уэсли крепко ее пожал.
– Так-так-так… – серьезно поздоровался мистер Мартин.
– Привет, Чарли, – скупо улыбнулся Уэсли.
– Так-так-так… – повторил этот стройный седой человек, все еще сжимая руку сына и глядя на него тревожно и важно. – Где ты был?
– Повсюду, – ответил Уэсли.
– Повсюду, э? – эхом отозвался отец, не отпуская его руки. Затем медленно повернулся к мужчинам, что сидели у бара и наблюдали за происходящим с гордыми улыбками. – Мальчики, – объявил отец, – встречайте малыша. Напитки за мой счет.
Как только отец решительно повернулся к бутылкам, Уэсли пришлось пожать руку полудюжине завсегдатаев.
Мистер Мартин неторопливо расставлял стаканы по стойке, будто совершал очень важный ритуал. Билл, Мид и Итингтон подсели к Уэсли. Когда все стаканы были наполнены скотчем, мистер Мартин налил себе неразбавленного в стакан для воды и медленно повернулся к сборищу. Воцарилось глубокое молчание.
– За малыша, – провозгласил он, подняв стакан.
Все, включая Уэсли, выпили, не произнося ни слова. Когда это было сделано, вечер Уэсли и его товарищей раскочегарился, поскольку старик первым делом наполнил их стаканы снова.
– До дна! – скомандовал он. – Еще по одной!
Так они и сделали.
Итингтон подошел к патефону-автомату и поставил пластинку Беатрис Кей[25].
– Мой старик был в шоу-бизнесе, – крикнул он на весь зал. И в доказательство боком зашаркал по бару, в одной руке держа кепку, а другую подняв в водевильной манере, отчего Эверхарта сотряс приступ смеха. Ник скучал. Уэсли, в свою очередь, удовольствовался тем, что наполнил стакан из кварты, которую поставил перед ним отец.
Спустя еще пятнадцать минут Эверхарт был близок к опьянению. Каждый раз, когда он опустошал стакан, Уэсли рьяно подливал. Мид погрузился в размышления, но через некоторое время взглянул на Эверхарта и, рассеянно поглаживая усы, сказал:
– Уэс говорит, это твой первый рейс, Эверхарт.
– Ну да, – сконфуженно подтвердил Билл.
– А чем раньше занимался?
– Преподавал в Колумбийском университете, был старшим…
– Колумбия! – воскликнул Мид.
– Да.
– Меня вышвырнули из Колумбии в тридцать пятом, – засмеялся Мид. – С первого курса!
– Тебя? – спросил Билл. – В тридцать пятом? Я тогда учился в магистратуре – это, вероятно, объясняет, почему мы не были знакомы.
Ник пощупал усы и задумчиво потянул их за кончики.
– Почему тебя выставили? – продолжал Билл.
– А, – небрежно отмахнулся Ник, – я туда пошел с четкой целью вступить в студенческий союз. Вышвырнули примерно через месяц.
– За что? – засмеялся Билл.
– Кажется, объяснили, что я опасный радикал и подстрекаю к бунту.
Мистер Мартин стоял перед ними.
– Все в порядке, ребята? – важно спросил он.
– Да, мистер Мартин, – улыбнулся Билл.
Мистер Мартин игриво ткнул Уэсли в плечо. Уэсли едва улыбнулся – застенчивый сын в чистом виде.
– Выпивки достаточно? – проворчал отец и взглянул трезво и проницательно, сдвинув густые белые брови.
– Ага, – со скромным удовлетворением ответил Уэсли.
Старик несколько секунд пристально на него смотрел, а затем с неуклюжей церемонностью вернулся к работе.
Эверхарт нашел нового товарища. Он с энтузиазмом повернулся к Нику Миду, желая узнать о его исключении из Колумбии в подробностях.
Ник равнодушно пожал плечами:
– Нечего рассказывать. Просто выгнали. Устроился в аптеку в центре, на Восточной Десятой улице. Когда узнал, что другие работники не организованы, отвел кое-кого в союз неподалеку. Управляющий отказался признать наше право на объединение, и мы устроили сидячую забастовку; он нанял других, и на следующее утро мы устроили пикет. Надо было видеть, как он завывал!
– Уступил?
– А куда ему деваться, старой гниде.
– А потом ты что?
– Выпейте еще, – предложил им Уэсли, наполняя стаканы.
Они продолжили разговор, а мистер Мартин вернулся и тихо заговорил с Уэсли – секретничал о личном, показалось Эверхарту.
– Скорешился с парнями, – продолжил Ник, зажигая сигарету. – Однажды ночью решили поехать в Испанию, ну и поехали. Там вступили в Интернациональную бригаду имени Эйба Линкольна. Три месяца спустя меня ранили под Барселоной, но ты удивишься куда. Медсестра…
– Ты сражался за лоялистов! – недоверчиво прервал Эверхарт.
– Да, – поглаживая усы.
– За это дай мне пожать твою руку, Мид, – сказал Эверхарт, в восхищении схватив его ладонь.
– Спасибо, – лаконично сказал Ник.
– Жаль, я не сделал того же, – заторопился Билл. – Гиблое было дело для испанцев, со всех сторон обмануты…
– Гиблое дело? – фыркнул Ник. – Все было еще хуже, особенно в свете того, как воспринимал это самодовольный мир! Испания истекала кровью, а никто ничего не делал. Я вернулся в Америку целым и невредимым, ожидая услышать салюты, но что я увидел? Честное слово, некоторые американцы даже не знали, что была война.
Эверхарт молча кивал.
– У этих вонючих фашистов была куча времени препоясать чресла, кто теперь будет это отрицать? Франко захватил Испанию, и никто даже пальцем не пошевельнул. А сколько моих приятелей убиты ни за что? Тогда-то ничего, мы сражались с фашистами и все было в порядке, но теперь все кончено, мы оглядываемся назад и чувствуем себя дураки дураками. Нас предали все, кто мог помочь, даже Леон Блюм[26]. Но не подумай, ни один не сдался, – я тебе так скажу, чем больше нас громили, предавали и били в спину, тем больше мы боролись, и однажды мы зададим жару… и испанские лоялисты тоже.
Ник с горечью огладил усы.
– Мой приятель задает жару прямо сейчас, – сказал он наконец. – Жалко до смерти, что я не с ним…
– Где он?
– Воюет в Красной армии. Мы пробрались через линии Франко, перешли Пиренеи – и во Францию. Шатались по Парижу, пока нас не забрали и не выслали. Потом в Москву. Когда я уехал, он остался. Черт, надо было тоже остаться!
– Почему не остался?
– Повстречал там американскую девушку и закрутил с ней; она там журналами с Советами торговала. Вернулись в Нью-Йорк, отсиделись в Гринич-Виллидж и с тех пор живем там – поженились три месяца назад, – я уже три года в торговом флоте.
Эверхарт поправил очки.
– И что дальше? Сражаться с французами?
– Вот это и дальше – торговый флот. Мы доставляем товары нашим союзникам, нет? Боремся с фашизмом не хуже моряков и солдат.
– Так и есть, – гордо согласился Эверхарт.
– Конечно, так и есть, – свирепо рявкнул Ник.
– А что будешь делать после войны? – продолжил Билл.
–