Все, кроме Ермака, который, как всегда, сидел на носу струга, закутавшись в тулуп, и словно ничего вокруг не видел и не слышал.
— Батька, чо ты квелый какой-то? — спросил, перепрыгивая на струг Ермака, Гаврила Ильин. — Вон уж меня казаки спросить послали, не приболел ли?
— Не! — ответил Ермак. — Я здоров! Я весь здоров.
— Ну а чо ж ты вторые сутки молчишь?
— Да все думаю, мысли разные...
— Ну дак скажи, какие мысли, все сердцу веселей станет...
Ермак глянул на Гаврилу, и того поразило какое-то странное выражение лица атамана. Словно там, в лице воина, жило другое — не то ребенка, не то старца. Странный свет шел от глаз Ермака. Будто внутри него был огонь...
— Слышь, Гаврила! — сказал атаман. — А ты ведь был, когда Миша Черкашенин себя в выкуп Пскова посулил — и обетовался?
— Я-то не был, мне казаки сказывали...
— Ну и как это он делал?
— Да никак. Сказывают, зажег свечу, стал перед иконой и говорит: «Простите, братья-казаки, ежели согрешил перед кем». Ну, они равномерно — прости и ты нас. «Нонь, — говорит, — мне ваше прощение очинно нужно, потому решил я голову свою Пскову в выкуп поставить. Пущай, значит, я умру, а жизня моя в зачет за город пойдет».
— Так и сказал?
— Ну, так ли, нет, а в этом роде. Ставлю, мол, голову свою на алтарь победы...
— Ну а дальше чего? — спросил казак, сидящий почти рядом и ворочавший веслом.
— Да ничего! Назавтра кричат: Черкашенина ядром вдарило!
Не успели все осажденные про это прослышать да посетовать, что, мол, все — Псков-град обречен сдаче. Коли Черкашенина, самолучшего военачальника, нет, дак и Пскова не удержать. А тут сначала слух, а уж потом в голос кричат: «Псков свободен. Баторий отходит!» Вот тута все и поняли, чьей головой Псков выкуплен.
— Хорошо, — сказал Ермак.
— Чего?
— Хорошо, — повторил атаман, и казак не понял, к чему это он. Ермак смотрел куда-то за кромку леса, и взгляд его показался Ильину нездешним, дальним, как у тех, кто умирает.
— Ты чо? Батька! Ты чо, здоров ли?
— Да все слава Богу.
Пока не пошел сильный дождь с обложного темного неба, по которому неслись стремительные низкие тучи, решили пристать к берегу да пожевать чего-нибудь горяченького. Развели костры, заварили щербу.
— Мещеряк! — сказал атаман. — А сколь ты рыб в казан бросил?
— Не знаю, навроде пять.
— И стругов у нас пять... — сказал Ермак и вдруг тихо засмеялся. — В Писании сказано: Христос пятью хлебами и пятью рыбами многие тысячи накормил...
— Чего ты тихай какой-то? Даже страх берет, — сказал Ермаку безносый казак Ляпун. — Чего ты уду-мал-то, батька!
— А вот что, детушки, — сказал Ермак. — Я ноне как на татар в художестве посмотрел, да еще Елыгай энтот... Они тоже, как и мы, по образу Божию. Тута войной ничего не добьешься! Так и станем: то одни верх брать, то другие. Конца не будет.
— Так от веку велось! — сказал, облизывая ложку, щербатый Шантара.
— До Христа! — перебил его Ермак. — До Христа. Христос новый путь указал. И не на других, а на себе... Не других, значит, в жертву приносил, но себя. Мы со Старцем о сем много как говорили. И свет над миром воссиял. Свет истины.
— Будто с тех пор и не воевали! — буркнул Мещеряк.
— Так ведь враг-то человеческий силен! А я вот что думаю, детушки. Эта страна, Сибирью зовомая, и есть Беловодье или град Иерусалим, нам в удел Господом даденный. И его так просто не обретешь... Он и татарам даден, и остякам, и вогуличам, и кыпчакам... Их сатана мутит, ложными богами прельщает — вот они дружка дружку и гнетут. А надо не так-то!
— А как, ежели они в нас целят да стреляют?
— Только мы ловчее! — сказал Шантара.
— С огненным боем как не ловчее быть!
— Так вот и лишил нас, во испытание, Господь огненного припасу. Ибо не в силе Бог, но в правде, а правда-то отсюда далеко лежит.
— Где?
— Не где, а в чем! Надобно жертву принести, вот и дастся нам.
— Это каку таку жертву? — засмеялся безносый Ляпун. — Татарина, что ли, зажарить? Быдто куренка!
— В жертву надоть себя принесть. Иначе так с этого круга и не сойдем. Так и будет дружка за дружкой гоняться да убивать!
— Это как — себя?
— Как Черкашенин!
— Батька, ты чего? — опасливо сказал Мещеряк. — Ты чего удумал?
— Дак все просто. Проще некуда — я вот что решил, детушки. Пускай страна эта Сибирь станет вам в удел и детям вашим, и не будет здесь никогда ни кабалы, ни боярской неволи, а будет мир, и пущай дети ваши будут нераздельны с детьми татарскими, с детьми вогуличей и других народов... И зваться вы будете все люди русские — сибиряки. На то я и голову свою в жертву искупительную приношу.
Ермак достал из-под рубахи ладанку, разорвал ее и высыпал в костер все содержимое. Зашипела на поленьях земля, высыпаемая из мешочка, пыхнула невесомая веточка полыни.
— Что-то ты, батька, тут такое завел, и неразбери-пойми тебя! — сказал Мещеряк. — Аж на слезу потянуло. И вот охота болтать!
Но Ермак покорно сказал: «Не гневайся на меня!» — и, не отрываясь, стал смотреть на огонь, улыбаясь чему-то своему.
— Кончай обедать! По веслам садись!
Струг Ермака шел последним, и, когда он нагнал остановившиеся, что шли впереди, там уже вовсю шел допрос. На берегу взяли двух спящих у костра татар-рыбаков. Рыбачили на Вагае. Татары клялись и божились, что видели караван в верховьях Вагая.
— Брешут! — сказал Мещеряк. — Ну-ко растяните их. Счас маленько угольков на спину насыплем, расскажут, гады, про караван.
— Да ты что, — сказал Ермак. — За что углей-то?
— Рыбаки? — закричал Мещеряк. — А где лодья? Где улов?
Татарин упал на колени, заверещал, что сын с большим уловом в деревню поехал, а их на берегу оставил до утра, утром с другими рыбаками вернется, опять на Вагай пойдут, где караван стоит... Большой караван! Челнов сорок!
— Брешет! — заходился гневом Мещеряк. — Брешет, сатана! На Вагай заманивает! Не рыбак это! Брешет!
Пытать татар не стали, но собрались атаманы на одном струге, стали решать, куда дальше плыть.
— Не рыбаки это! — стоял на своем Мещеряк. — От них рыбой и не пахнет!
— Да нет! — говорил безносый Ляпун. — Рыбаки, как есть в чешуе все, и руки черные.
— А что, рыбаки врать не могут? — рассуждал Сусар.
Ермак, которого ломило и начинало знобить, по-другому повернул дело:
— Брешут иль не брешут, шут с ними. Поглянуть-то надо, есть на Вагае караван или нет.
— Да нет там ничего, и не было никакого каравана! — выкрикивал Мещеряк. — И посланец от них подменный был! Это Кучумка подсылает!
— Ну, нет и нет! — сказал Ермак. — Сплаваем да вернемся. А вот коли есть? Ждут нас, а мы мимо проплывем! Сказано ведь на Кругу было — все речки обшарить.
— Так-то оно так! — погас Мещеряк. — Да опасно больно! Вагай не широк — стрелами с берега побьют нас.
— Сажен тридцать будет, — сказал кто-то из казаков. — Это он после Атбаша в узину входит.
— А мы выше-то и не пойдем, — сказал Ермак. — Если караван есть, он непременно в Атбаше стоит. Через Атбаш дорога из Кашлыка на Ишим. Если в Атбаше каравана нет — стало быть, его и не было!
— Эх, атаман! Хорошо, когда в Атбаше караван, а когда там Кучумка или Карача?
— А мы в Атбаш заходить не будем. Караван не иголка — увидим. До Атбаша полдня ходу, к вечеру на Иртыше будем. Заночуем за перекопой на Вагайском мысу.
На том и порешили.
Неширокий и мутный Вагай обмелел, и грести было сложно. Потянулись на шестах, однако течение было достаточно сильным, и, пока вышли к Атбашу, усилились дождь и ветер. Подгребли к урочищу на выстрел, пальнули из пушчонки. Только эхо отдалось в ответ.
— Вот тебе и караван! — сказал загребной Мироша, что сидел на носу переднего струга, рядом с Ермаком.
— Поглядывай! — передали со струга на струг. Но сколько ни вглядывались сквозь пелену дождя, никакого каравана не увидали.
Отмахали по стругам: «Поворачивай!» И под раскаты грома не на шутку разбушевавшейся грозы пошли на низ. По течению сплавляться было легче, но дождь полил так, что пришлось вычерпывать воду. Так что, когда выгребли к Вагайскому мысу, от усталости дышали, как рыбы на суше.
Вагайский мыс был как две капли воды похож на тот, где стоял Кашлык. Он был гол, хорошо просматривался. Саженях в трехстах был перекопан канавой с оплывшим уже, но все еще высоким валом.
Струги поставили на иртышской стороне, обогнув мыс. Здесь было потише, и в случае тревоги можно было сразу выгрести на стремнину, далеко от берега.
Пленные татары-рыбаки скулили и просили отпустить их домой, в деревню на том берегу.
— Я те отпущу! — рявкнул Мещеряк, когда кто-то из казаков хотел было развязать пленников. — Я им завтра вспомяну Атбаш! Где караван-то, сукины дети? А?
— Был караван, за Атбашем выше стоял! Сами видели! — завопили татары.
— За Атбашем? — переспросил Мещеряк, хватаясь за саблю. — Где Вагай курица перейдет? Где нас голыми руками перенять можно? Ах вы, собаки!
— Да ладно тебе! — остановил его Ермак. — И развяжи их! Они уж синеют.
— Сбегут! — сказал Лазак, но все же путы распустил.
— Куда они сбегут? — возразил другой. — В такую-то непогодь! Они вон от грому под лавки, как щенки, хоронятся.
Под проливным дождем при свете смолья натянули пологи, свалились под них кучей, возле бортов кораблей. На стругах тоже повалились вповалку, так что ступить было некуда.
С большим трудом развели огонь, но дождь лил такой, что ни обсушиться, ни обогреться было невозможно.
С каждого струга отчислили по дозорному. Ермак сам взялся идти с ними.
— Куды ты! — заартачился, как всегда, Мещеряк. — Не твой черед!
— Да какая разница? Мне все едино не уснуть — ломает всего!
— Ну, тады ложись в струге! А энти пусть без атамана идут. Мы здеся как на острову. Да и кто в такую непогодь сунется?
— Береженого Бог бережет, — сказал Ермак, натягивая на мокрую рубаху ледяную кольчугу.
Ермак с пятью дозорными отошел к перекопе, натянув на голову овчинную бурку, угнездился так, чтобы видеть подходы от леса к перекопе.
Только увидеть, конечно, ничего не удавалось — стояла тьма, прорезаемая молниями, да плясали блики высокого костра у стругов.
— Надобе костер загасить! — сказал Ермак дозорному. — А то из-за него ничего окрест не видно.
— Да кого тут видеть-то, — сказал дозорный. — Кучумка, небось, с бабами в сухой юрте спит, а мы тута мокнем...
Ермака знобило вовсю.
— Не вовремя захварываю! — сказал он. — Видать, года мои подходят. — Он еще сказал, что Вагай сильно обмелел и его, пожалуй, можно перейти, минуя перекопу.
— Да ну! — возразил дозорный. — Услышим, ежели что, а по откосу татарам сюда не влезть, склизко!
Они еще поговорили о том о сем.
Дождь перестал, но ветер так метался в прибрежных камышах, что над мысом стоял гул, будто шумели перекаты. Под ровный шум Ермак не то чтобы задремывал, а так, плыл мыслью, воскрешая в памяти картины детства, товарищей...
— Странно как здесь ветер дует, — сказал он дозорному. — По Иртышу гудит, аж камыш ломает, а на Вагае — туман встает. — При свете молний действительно было видно, как с Вагая ползет туман...
Дозорный ничего не ответил. Атаману показалось, что шуршание камыша как-то странно переместилось с Иртыша на Вагай.
— Братка! — позвал Ермак напарника. — Братка!
— Я! — ответил тот из темноты.
И вдруг что-то свистнуло прямо у Ермаковой головы. Дозорный вскрикнул.
Мгновенно Ермак вскочил на ноги. Блеснувшая молния выхватила из темноты несколько фигур, выбегающих из Вагая на берег.
— Сполох! — закричал Ермак. — Сполох!
Чьи-то руки схватили его за плечо, сорвали тулуп.
Звякнуло железом по кольчуге. Ермак рубанул саблей вправо, кто-то страшно закричал в темноте.
Крутанувшись, Ермак попал саблей во что-то мягкое слева и что есть мочи бросился бегом к стругам.
В темноте он наскочил еще на кого-то, отмахнулся саблей, попав по войлочной спине, споткнулся через упавшего, сам упал.
— Братцы! Сполох! — кричал он. — Братцы!
Пыхнувшая молния осветила клубки тел у стругов
и взмахивавшие весла. Ермак нацелился на спины в мокрых халатах, которые плотно перли к стругам. Еще рубанул.
При свете молнии Ермак увидел струг всего в пяти шагах от себя. И в тот же момент что-то страшное ударило его в спину и в шею.
Он увидел высокое крыльцо, деревянные перила и мать с раскинутыми руками, бегущую ему навстречу по белому нетронутому снегу.
Исход
В полной темноте струги стремительно вынеслись на середину Иртыша, куда не могли достигнуть стрелы. Буря разнесла их. Одни, сразу как рассвело, пошли в Кашлык, другие пристали к островам и с рассветом развели костры, чтобы обсушиться.
Мещеряк недосчитался на своем струге дозорного и понял, что дозор погиб. Весь.
И Ермак.
Молчаливо и быстро собрались казаки, едва обсушившись. И по тому, как налегали они на весла, как без песни гнали и гнали к Кашлыку, Мещеряк понял, что у всех на уме одно и то же.
На подходе к городищу увидели три струга под берегом и казаков, копошащихся возле. Мещеряк вглядывался в них, ища знакомую фигуру старого атамана, и не видел его. Из острога выбежали все казаки. Не выдержав, Мещеряк закричал:
— Станичники, Ермак с вами?
— Нет! — донеслось с берега.
Спешно причалили, разгрузили струг. Словно от этой торопливости что-то могло измениться.
На трех стругах тоже недосчитывались дозорных. День и ночь болтались казаки по берегу, дожидаючись последнего струга, цепляясь за последнюю надежду, что, может, на нем вернется атаман. О том, что он может быть убит, никто не говорил вслух — так страшно это было.
К обеду следующего дня причалил последний струг. С него снесли два трупа казаков-дозорных. Оба были убиты стрелами.
Один добежал до струга и умер в пути, труп второго подобрали на мысу, куда вернулись, как только ушли татары. Ермака ни среди живых, ни среди мертвых не было.
Два дня спустя через остяков татары передали, что могут продать еще четыре трупа убитых на мысу казаков за малый выкуп.
Выкуп тут же собрали и отдали. Вскоре остяки привезли на лодках и вывалили на песок четыре мешка. Оттуда выкатились отрубленные головы, руки и ноги убитых.
— Это они уж над мертвыми глумились, — в один голос согласились казаки. — Все приметы, что рубили головы мертвым.
Казаков похоронили в одной могиле. Мещеряк опросил побратимов погибших, и стали поминать их по Божьим именам на панихиде: «Убиенных рабов Божьих Якова, Романа, Петра, Михаила, Ивана и Петра же другого, в струге убитого...»
Слабо теплилась надежда, что Ермак попал в плен. О том, что каждый готов был на любую муку ради его выкупа, даже не говорили. Мещеряк каждый день расспрашивал остяков, вогулов и других лесных людей, а также татар, приходивших к Каш лыку или захваченных казаками на промыслах: что слышно о Ермаке? Но вестей не было никаких.
Лазутчики доносили, что татары соединились. Карача и Кучум с сыновьями купно громят дружественные казакам улусы и собираются на Кашлык. Но все это Мещеряк слышал как сквозь пелену. Он все еще надеялся, что Ермак жив. Лежа в своей землянке на полу, он перебирал в памяти все бои, все плавания и походы, все разговоры с Ермаком. Иногда ловил себя на том, что плачет или скулит, как щенок потерянный.
Он доставал красный кафтан Ермака и, завернувшись в него, забывался коротким сном. Зачем он это делал? Верилось ли ему, что кафтан хранил тепло жизни товарища, или он делал это бессознательно, как ребенок, что цепляется за юбку матери?
Казаки начинали роптать и требовать выборов атамана, нужно было принимать решение: ждать приступа в Кашлыке или уходить, а Мещеряк медлил. Ночью, мучаясь от бессонницы, ходил он по городищу. Зашел в пустую атаманскую избу. Сел за длинный стол на свое место. Пуст был этот некогда тесный круг — нет Кольца, нет Пана, нет Саввы Волдыря... И вдруг на старшем месте Мещеряк увидел Ермака. Тот сидел, как всегда, сутулясь и набычившись, но лицо его было светло и беспечально. Он что-то сказал, но Мещеряк не расслышал, а когда закричал: «Что, батька, что?» — очнулся.