— Это земля Чингизидов.
— Нет, мил человек. Это земля Сибирская, а живут тут люди вольные, кои в подданство Русскому Государю сами пришли, еще сто лет тому, а Кучум их примучил да в рабство продавал.
Пошли разговоры о том, кто здесь старше да как хорошо на государевой службе, тем более что все вины будут прощены. Мещеряк слушал не только то, что говорилось за столом, что переводили толмачи. Он прекрасно понимал, о чем говорят между собою и мурзы. Понимал татарскую речь и Ясырь, и многие казаки, сидевшие за столом. А между собою мурзы говорили совсем не то, о чем переговаривались Сеид-хан и Чулков.
Казаки почти ничего не ели. И прислуживавшие за столом стрельцы меняли блюда нетронутые.
Подали на больших деревянных блюдах огромных рыб.
Карача, вероятно, считался у мурз весельчаком, во всяком случае, на каждое его слово они либо хихикали, либо откровенно смеялись, а он потешался над русскими, над их манерами, над их бородами, слабостью, малочисленностью, не подозревая, что казаки понимают его.
Подвернув рукава, Карача потянулся к блюду.
— Это рыба казачья! — сказал он соседям. — Посмотрите, какая она большая и жирная, наверное, отъелась на тех казаках, которых мы утопили в реках. А может быть, это они превратились в рыбу. Особенно я помню одного, самого задиристого... Ермака.
Страшная рука притиснула сверху руку Карачи к столу.
— Что? Что такое? — загалдели мурзы.
— Мещеряк! — крикнул Чулков.
— По обычаю, сначала берет с блюда хан, — сказал Мещеряк, — а уж потом — его холопы!
Сеид-хан улыбнулся, зато Карача побагровел, пытаясь вытащить руку из-под черного кулака казачьего атамана.
— Убери свою грязную клешню, — пробормотал он по-татарски. — Не то я вырву ее!
— Самая грязная рука чище твоей души! — по-татарски сказал Мещеряк. — Подними свою поганую рожу и посмотри мне в глаза, может, вспомнишь?
— Воевода! — плохо понимая, что происходит, закричал Сеид-хан. — Твои люди нарушают обычай и затевают ссору.
— Атаманы! — закричал Чулков.
Татарские воины схватились за сабли.
— Обычай? — все так же по-татарски проговорил Мещеряк. — А иу-ко, вспомни, Карача, как ты заманил атамана Кольца, который шел тебе на помощь, и убил их, безоружных, на трапезе!
Карача вырвал руку, вскочил и плюнул в лицо Мещеряку. Страшный удар повалил его навзничь. Карача рухнул, потянув за собою воинов. Черкас размозжил лицо Карачи деревянным блюдом.
— Бей их! — проревел Мещеряк, перепрыгивая через стол и круша тяжелым рукавом кольчуги головы врагов.
Исходившие гневом казаки кинулись на стражу. Изрубленные и увечные, они били молодых и сильных воинов, которые даже не успевали выхватить сабли или прикрыться щитами.
Перевернув столешницу, атаманы придавили пятерых татар к стене, и тут пошли в ход засапожные ножи.
Видя, что началось то, чего он опасался, но не мог предотвратить, Чулков метнулся к окну и крикнул:
— Сполох! В ножи басурман!
Сеид-хана давили в углу и вязали ремнями стрельцы. Мещеряк вытащил за ноги Карачу и, еле сдерживаясь, прохрипел ему в самое размозженное лицо:
— Ну, держись, супостат! За измену твою — в муках кончишься! Ты у меня долго умирать будешь! — Оглянувшись в дверях, он вывалился с окровавленной саблей на крыльцо. Там вовсю шла рукопашная. Казаков было много меньше. Стрельцы были на стенах, при воротах, отбивались на узких лестницах, ведущих на стены, а казаки бились внизу во всю ширь, во всю удаль боевого мастерства. Ярость и выучка брали свое.
Схватив вторую саблю, Мещеряк прямо с крыльца прыгнул на трех татар и сразу зарубил их. Отмахнувшись, рукоятью сабли в лицо, от четвертого, двумя клинками принял и отбил пущенное в него копье. Черкас бился ногами, крутясь по земле волчком.
Воины Сеид-хана, в большинстве своем хорошо обученные, побывавшие не в одном сражении, никогда прежде не сталкивались с казаками... Они прекрасно держали строй, владели оружием, но не умели драться в одиночку и не владели казачьим спасом.
Казаки дрались всем, что попадало под руки. Легко бросали сабли и наносили оторопелому противнику страшные удары кулаками, локтями, плечами, головой, ногами... Скоро клубки тел, что, сплетясь, катались по двору меж строений и землянок, рассыпались, оставляя распластанные или ползающие тела. Окровавленные казаки споро отряхивались, поднимаясь, готовясь на вылазку.
Мещеряк строил казаков, растолковывал им смысл и цель атаки.
— Черкас, прорубайся к лесу и не пускай их туда... Ясырь, прямо в голову бей, с первым десятком.
В ворота уже ломились оставшиеся за ее стенами воины Сеид-хана. Чулков торопливо выкатил прямо перед воротами пушку и выставил десяток стрельцов.
— Отворяй!
Створки раздались.
— Пли!
Грохнуло в толпу прямо с досками ворот.
— Сары, айда! — закричали атаманы и кинулись на оторопевшего врага в клинки и бердыши.
Грохнули стрельцы со стен.
Во тьме порохового дыма Черкас повел казаков и десяток стрельцов к лесу.
— Готовсь! Пли! — слышал он зычный голос воеводы Чулкова.
Что-то по-татарски, вводя в заблуждение ханских воинов, кричал Мещеряк.
Черкас вывел казаков во фланг и грохнул из всех пищалей, перезарядил и опять грохнул. Однако ханское войско было значительно многочисленней казаков. Опытные есаулы успели перестроить воинов и, прикрываясь конницей, с флангов попятились к лесу.
— Бегом! Шибче... — приказал Черкас. Задыхаясь в дыму, казаки успели пересечь дорогу к отступлению и, дав несколько залпов, рассыпали плотные ряды Сеидовой рати. Всадники и пешие, уцелевшие в сече, хлынули кто куда.
Черкас видел, как на пригорок выскочил Мещеряк, услышал, как он прокричал:
— Это вам за Кольцо! За Ермака!
И вдруг, словно наткнувшись на что-то, потянулся вверх, прочертил над головою саблей и нырнул головой вниз, как в омут с пригорка. Не помня себя, распихивая бегущих татар и стрельцов, кинулся к нему Черкас.
Когда он подбежал к Мещеряку, того уже перевернули на спину. Мещеряк был жив, но в горле у него торчала короткая обломанная стрела, и алая кровь лилась из углов губ.
Он поманил застывшего в ужасе Черкаса и, когда тот наклонился, прохрипел свое Божье имя — Матвей.
Раба Божия Матфея отпели и похоронили на высоком берегу. Справили помин.
Чулков, крутя головой и посмеиваясь, похлопал Черкаса по плечу:
— Ей-бо, таких удальцов и резвецов сроду не видывал... Шутка ли, полтыщи воев меньше чем сотней положили. Вот те и войско Сеидово! Было, и нет его!
Черкас отвыл в одиночестве своего побратима, принял чулковский приказ:
— Вести хана и мурзаков в Тюменский острог, а оттедова пущай воевода Сукин его в Москву отправит. Уважительно!
— Будет им уважительно!
Казаки покидали татар, как мешки, в струги и отчалили. Верстах в десяти от Тобольска Черкас велел причалить к лесному берегу, сгреб обезумевшего от страха Карачу и ушел в лес. Часа через два он вернулся один...
Казаки не расспрашивали, куда делся Карача. Сукину доложили, что в дороге помер, как был в лицо сильно раненный, и его в реку выкинули...
А лесные люди — остяки видели в лесу, высоко на березе, чей-то истлевший труп, насаженный ребрами на сук. И, прищелкивая языками, удивлялись, как это медведь или росомаха сумели так высоко добычу подвесить...
Черкас много лет спустя встретил Сеид-хана. Узнать его было трудно. Хан был стар, одутловат. Вышел он за верную службу Царю московскому в богатые дворяне, был и спом
А разнесло казаков повсюдно, по всей Сибири. Ни одна военная операция, ни одна закладка крепости не проходили без них.
Гаврила Иванов ставил Тюмень-городок, рубил Тобольск, а после резни с Сеид-ханом пошел ставить Пелымский и Тарский остроги. В старости был атаманом конных казаков в Тюмени.
Алексей Галкин, тот самый ермаковец Карга, как звали его на кыпчакский манер, был атаманом казаков в Березове.
Гаврила Ильин возглавлял в Тобольске сотню «старых казаков». Но было одно слово, которое срывало их из любого дальнего угла, заставляло хватать любое оружие и скакать, плыть, бежать, шагать на лыжах, в пургу и мороз, только бы настичь врага. Таким словом было имя — Кучум.
Супостат
22 октября 1586 года произошло событие неслыханное. Доведенные до отчаяния поборами, жадностью и насилиями Строгановых, взбунтовались посадские люди. Они захватили острог и, вооружившись пушкой, пошли к строгановскому двору. Был схвачен и растерзан Семен Аникеевич. Строгановский торговый дом лишился главы.
Как ни странно, подавив бунт, власти, однако, не стали на сторону как бы пострадавших купцов и отобрали в казну укрепленные городки на Каме и Чусовой, а в отобранные городки были назначены царские воеводы Безобразов и Окинфов.
Причиной были не сложившиеся отношения между младшими Строгановыми и Борисом Годуновым.
Царь Борис поумерил купеческие аппетиты, которые разгорелись невероятно, как только до них дошла весть о разгроме казаками Кучума. Строгановы почувствовали себя Царями Приуралья! Угроза нападения из-за Камня была уничтожена, и они поспешили использовать плоды казачьих побед. Немедленно были приведены к присяге «инородцы» на Каме, Чусовой, Сылве, Яйве, Обве, Инве, Косьве... Строгановские приказчики кинулись обирать не только остяков, но и татар, к которым прежде и подойти не смели.
Опираясь на грамоту, полученную от Ивана Грозного, дававшую им право основывать городки по Тоболу, срок которой истекал в 1594 году, они были готовы, как при захвате Камы, объявить земли пустыми, никому не принадлежащими и присвоить их себе. Вот тогда-то и стала всячески раздуваться та мысль, что рейд Ермака снаряжался и готовился исключительно Строгановыми, что без купцов казаки-воры и за Камень не пошли бы. Были подкуплены все сибирские воеводы. Купцы чувствовали себя господами и за Камнем, прибирая к рукам Кучумово наследство.
Но времена переменились, и в Москве очень хорошо разбирались в сибирских делах. В 1588—1589 годах, как говорится, «подсели лутшие люди». Василий Сукин, а с ним и воевода Иван Мясной, и Данила Чулков...
На их места были присланы новые воеводы: Кольцов-Масальский, Лобанов-Ростовский, Михаил Ноздреватый. Эти крамол не чинили, потому понимали — денно и нощно за ними идет царский догляд. Опасались шкодить, опасались доносов, а пуще всего опасались казаков и служилых татар, коих в русских отрядах было много больше, чем стрельцов. А казаки-ер-маковцы были безупречны. Ни одна копейка, ни одна беличья шкурка не прилипла к их рукам. Точно Ермак отмолил у Господа это искушение от казаков.
Они шли и шли по Сибири. Срубили вместе с Иваном Нагим острожек на Лозьве, а дальше с воеводами Петром Горчаковым и Никифором Трахониотовым пошли бить ненавистного Аблыгерима, который продолжал «примучивать» местное население и чинить смуту в Пелымском царстве. Приказано было «Аблыгерима приманить и повесить за злодейства его, вместе со старшим сыном, племянниками и пятью-шестью злодеями, громившими Русь». Простой же народ — черных людей — не трогать. В наказе воеводам прямо писалось: «Черных людей всех обласкать и обнадежить, чтобы жили по своим юртам, платили ясак и приходили в город, ничего не опасаясь».
Все пункты наказа были казаками и служилыми татарами исполнены в точности. С падением Пелымского князя открылся скрываемый от Ермака короткий и удобный путь на Вешеру, Лозьву и Тавду. Поход закончился на Оби, где поставлен был городок Березов, а вместо старого Обского городка был поставлен Сургут.
В 1591 году со Строгановых опала была снята, им были возвращены городки и солеварни, но закабалить Сибирь им не удалось. Видя такую политику царской власти в Сибири, местные князьки и простые люди — вогуличи, остяки, татары — толпами шли принимать присягу.
Оставался непобежденным и непокоренным один хан Кучум. Его владения стремительно сужались, но власть у него еще была. Даже те волости, которые присягнули Царю, продолжали половину ясака отдавать в Москву, а половину Кучуму. Боялись! Знали, что затравленный, как раненый медведь, Кучум никого щадить не станет.
Старый хан изворачивался, как мог. Он тянул время, ожидая, когда его покровитель, могущественный владетель Бухары Абдуллах-хан разделается наконец с Хорезмом и пришлет войско в подмогу Кучуму.
Потому и слал в Москву грамоты Кучум, прося отпустить к нему плененного Маметкула и вернуть сибирский юрт, который-де хан будет блюсти под высокою царскою рукою.
Но в Москве не забыли убийства посла, не забыли измен Кучума, неоднократного нарушения им присяги Царю, помнили набеги на Пермские земли, а потому прекрасно понимали, зачем Кучуму нужен лучший военачальник Сибири — Маметкул...
Было и другое — обласканный Царем Маметкул жил в Москве припеваючи и назад в ханские холопы не хотел. Он писал Кучуму, уговаривая его покориться. А когда на сторону Москвы перешел Чин-мурза Исупов, мать Маметкула уехала в Москву к сыну и была там с почетом встречена.
Кучуму никто не верил. Воеводе Елецкому был дан прямой приказ: хану-де «приказывать гладко и его оплашивать, покамест город не укрепится».
Город был построен в устье реки Тары, при ее впадении в Иртыш. В нем стоял полуторатысячный гарнизон, где кроме казаков было 500 сибирских татар на царской службе да 400 башкир из Уфы, Казани и Свияжска. Так что противу Кучума воевали его соплеменники, и даже те, кто прежде служил у него.
Кучум метался в поисках союзников. Он заключил договор с нарымским ханом Пегой Орды, Воней, который собирался разорить Сургут, но просчитался в другом своем дипломатическом шаге. Хотя стоит ли называть его дипломатическим? Конечно, военном!
Кучум поссорился с ногайским мурзой Авлином Мурзиным из-за пастбищ. Внук Кучума, сын Алея, пленил людей Мурзина. Никакие приказы Бухары вернуть людей и замириться для совместной войны с русскими не помогли.
А с юга подпирали кочевавшие в Европу калмыки. Они шли постоянно. И постоянно сталкивались с воинами Кучума. Сталкивались и побеждали. Войска Кучума разбегались: кто — к русским, кто — в ногаи, кто — в Казахскую орду.
Дальновидный и умный Борис Годунов, прекрасно информированный о бедственном положении Кучума, несколько раз предлагал Кучуму перейти на царскую службу.
Ему писал находившийся в почетном плену в Москве царевич Абдул-Хаир — сын Кучума. Он просил отца перейти на службу Москве, а в знак своих добрых намерений прислать аманатом одного из многочисленных своих сыновей — ему здесь-де «худа не будет, а станет лутше, как в Сибири».
Ему предлагали Маметкул и Абдул-Хаир поступить, как поступили они сами: нести в Москве службу и получить в удел города и волости. Или Царь «учинит его на Сибирском царстве, под высокой рукой Москвы». Была составлена от царского имени опасная грамота, для беспрепятственного приезда в Москву...
Но хан не сдавался. Свое последнее письмо он прислал воеводам, начав его высокомерно: «От вольного человека, от Царя, боярам — поклон!» Грамота сохранилась.
Но ее текст говорит о том, что о многих обещаниях Москвы он просто не знал, как не знал и об «опасной» царской грамоте. Он просил много меньше, чем обещал ему Царь, — не Сибирского ханства, а только волостей по Иртышу, населенных татарами.
От прежнего лютого Кучума не осталось и следа.
Истории было угодно провести удивительные параллели. Когда-то Кучум захватил караван с припасами, шедший из Бухары к Ермаку и ставший причиной гибели атамана. Теперь стрельцы захватили бухарский караван, шедший к Кучуму. Кучум просил вернуть ему только один вьюк с лекарствами: «Очи у меня больны, и с теми послы были зелия, да роспись тем зелиям...»