Послание Кучума внимательно читали. Держал его в руках и начавший уже седеть и еще сильнее ставший похожим на Ермака Черкас Александров.
— Ну, атаман, что думашь? — спросил его помощник татарского воеводы Андрей Воейков.
Молчаливый и неразговорчивый с воеводами, Черкас спросил:
— Где вьюк? Вернуть немедля!
— Я не про вьюк! Как думашь, пойдет воевать Кучумка Тарский городок?
— Ты бы пошел? — глядя прямо в глаза воеводы, спросил Черкас.
— Да ты что? Воев — нет! Сам-собою — старец! Куды воевать-то?
— А я бы пошел! — сказал, круто поворачиваясь, Черкас и, уже протопав коваными сапогами по тесаным половицам атаманской избы, в дверях, повернувшись так, чтобы пролезли в дверь широченные плечи, добавил: — И Кучум-хан пойдет! Он — воин!
Воейков прикусил язык.
Следующим утром, собрав всех, кого можно было вывести из Тары, не обезоружив город, Воейков повел отряд в Барабинские степи, чтобы отыскать Кучума и упреждающим ударом разгромить его.
Кончался август 1598 года, со времени прихода отрядов Кольца и Ермака на Урал прошло ровно шестнадцать лет.
Вместе с Воейковым шел и голова Черкас Александров, ведший казаков и служилых татар. Всего в отряде было 400 человек.
Рассыпав казаков и татар на мелкие разъезды, Черкас приказал идти в подгляд и языков имати. Воейков следовал Черкасу по пятам, ведя ратных людей и обоз.
К вечеру привели языков. Черкас допрашивал их сам, без толмачей, по-татарски.
— Во, как лопочет! — удивлялись стрельцы.
— Дак у него все вой — татары, и жена татарка.
— Да он и сам татарин.
— Да не... Он — казак донской.
— А они что, не татары? Вольные-то казаки самые татары и есть! И энтого — то Иваном зовут, то Черкасом дразнят. А Черкас по-ихнему «военачальник» значит!
Стрельцы, постукивая повешенными на перевязях зарядцами, будто козы на водопое, чистили пищали, размеряли по зарядцам пороховой запас.
— Воеводитель он изрядный! Видать, его планида — черкасом-то быть!
Пленные показали, что Кучум кочует на Черных водах. При нем собраны 500 воинов и 50 бухарских торговых людей. Что он готовится к набегу на Тару и ждет подкреплений.
Скоро прискакала еще одна сторожа и доложила, что в двух днях пути от Кучума идет калмыцкая воинская орда в пять тысяч сабель.
— А куды идут и чо деять намерены, не ведомо.
Воеводы собрались на совет.
— Вот попали, дак попали! — говорил Воейков. — Тут не знаешь, куда и поворачиваться!
— А может, калмыки противу Кучума идут?
— Хорошо, когда противу Кучума, а ежели с ним на соединение? Вот они стакнутся, да на Тару! Мигом к ним воры всякие набегут, и станет их под острожком тыщ с десять! Вот тогда и завертимся.
— Чего ждать? — сказал Черкас. — Сейчас изгоном Кучума-хана брать надо! Ежели калмыки к нему идут, то до их подхода Кучума разбить...
— Разбить-то — погоди! Их небось нас больше на полторы сотни.
— Мы с Ермаком Тимофеичем с врагами лицо в лицо сходились сам-тридцать, и всегда их побивали! — припечатал Черкас.
Иного выхода не было. И утром 20 августа, совершив ночной марш, московская рать вступила в бой с воинами Кучума. Злая сеча шла до полудня, когда наконец кучумляне не устояли и начали отступать. Казаки изрубили бегущих 150 человек, в бою полегло 150 человек ханской гвардии, погибли брат и двое внуков Кучума, 6 князей, 15 мурз. В плен попали 5 младших сыновей хана, 50 телохранителей Кучума, 5 высших сановников и даже 8 цариц гарема.
Однако самого Кучума ни среди пленных, ни среди убитых не было. Говорили, будто он в Оби-реке утоп.
— Нет! — сказал Черкас. — Не может того быть. Это Ермак Тимофеевич утонул, а этот дед выплывет.
— Не пойму я тебя! — говорил ему Андрей Воейков. — То ты Кучума жалеешь, то ты его ненавидишь...
— Я и сам себя не пойму, — отвечал Черкас. — И растолковать мне некому.
Воейков плавал по Оби на плотах, искал след Ку-чумов, но нигде его не нашел.
А Кучум с тридцатью воинами вернулся на место сражения и два дня хоронил убитых. По сопкам маячили казаки, но хоронить не мешали и войска не приводили.
Калмыцкая орда растворилась в бескрайних Барабинских степях.
Осенью татарские воеводы, прослышав, что Кучум жив, опять послали ему грамоту с приглашением поступить на государеву службу, обещая вернуть жен, детей и дать жалование. Но при Кучуме не осталось ни одного писца, потому он велел передать устно:
— Не поехал я ко Государю по государевой грамоте, своею волею, когда совсем цел был, а ныне мне ко Государю ехать не по что. Я нынче стал глух и слеп и безо всякого живота.
— Все! — сказал Воейков. — Победили мы Кучума. Отняли у него царство Сибирское!
— У одного отняли, да другим отдали... — сказал Черкас. И, пойдя на берег реки, присел там на корточки и стал бросать камушки, пуская блинчики по воде.
Там и нашел его все еще крепкий Гаврила Ильин.
— А меня аж за сердце схватило! — говорил он, обнимая Черкаса. — До чего ж ты на Ермака Тимофеевича стал похож. Это ж надо такое сходство иметь! Будто вновь Ермак воротился.
— Ермак бы воротился, да на художество нонешнее глянул — еще неизвестно, что бы сказал, — грустно ответил Черкас.
— Да нет! — возразил Гаврила. — Жизнь-то здеся стала не в пример как лучше. И народ сюды, в Сибирь, валом валит, потому — и воля, и простор, и утеснений меньше. С Кучумовым-то правлением не сравнить — кого хошь спроси...
— Я не про то. Мы ж страну Беловодье искали... А вот, не она это! Не она!
— Может, кто и сыщет?
— Навряд... Не в миру она. Не в земном миру, — вздохнул Черкас. — Ермак что-то такое знал, что для нас сокрыто, — потому и до последнего светел душою был. А мы все — в тоске.
— Да ладно тебе! — сказал Ильин. — Я с хорошей новостью. Кучум сына своего Каная в Бухару отослал, к матери. Один остался, да с калмыками в степи и схватился. Они его разбили навовсе. Он побег в ногаи, да там, сказывают, его и задушили. А Канай-царевич говорит, что это по бухарской-де указке Кучума убили в калмыках... Надоел он Бухаре.
— Ну и где ж твоя весть хорошая?
— Так ведь нет супостата! Врага нашего! — сказал, удивляясь, Гаврила Ильин. — Как не радоваться? Он же Ермака Тимофеича погубил.
— Чему радоваться? — сказал Черкас. — Слепого старика задавили! Он нам враг был, когда был в силах, а теперь что... Ермак-то все одно не воскреснет!
— Ну, ты уж вывел! А держава-то у нас какая
стала! Края-то какие! Об чем мечтать!
— А я вот все молюсь! — повернул лицо к Ильину Черкас. — Чтобы как помереть — так бы нам снова, всем вместе, с Ермаком быть, в воинстве Христовом...
Эпилог
В лето 1621-е все население Тобольска высыпало на узкие улицы, облепило бревенчатые стены острога, понабилось на острожные башни. С утра толпилось у пристани. Наконец из-за поворота Иртыша показались белопарусные струги, мерно заблистали по высоким бортам красные весла.
— Едет! Едет! Владыка едет!
Ударили в колокола застоявшиеся звонари, прянули из-под крыш воробьи и голуби.
Владыка Киприан легко прошел по шатким сходням на пристань, привычным жестом благословил повалившуюся на колени толпу. Пристально и с любопытством вгляделся в этих новых подданных Царя московского — сибиряков.
Толпа была пестра и разнолика. Рядом с желтыми, зелеными, алыми кафтанами стрельцов, несших тут службу, синели чекмени городовых казаков, но эти яркие пятна тонули в серо-белом месиве армяков, зипунов — все как в Москве и других городах Руси... Все, да не все! Среди этой толпы явственно виднелись татарские архалуки и прежде не виданные Киприаном расшитые бисером меховые уборы. А лица! Среди кудрявых, седых, рыжих и черных бород мелькали лица вовсе безбородые, скуластые, цвета кирпича... Когда же под благословение протиснулись женщины, то на архимандрита из-под белых платочков, из-под высоких вызолоченных кик да заморских шалей заблестели сплошь черные да карие глаза. Не было северной озерной голубизны, столь привычной ему в Новгороде.
«Другой народец! — подумал владыка. — Иных родов люди!»
Но люди эти новые, рекомые сибиряками, ему нравились. Было в них что-то крепкое, здоровое. Не увидел пастырь в лицах ни страха, ни подобострастия.
— Хороший народец! Не порченый! Крепкий. Бысть на месте сем опора державе православной, — сказал он.
И владыка новый, первый архиепископ Сибири Киприан сибирякам глянулся! Задолго до его приезда судили и рядили о нем на все лады и не находили изъяна.
Был Киприан образован, деятелен, а пуще того славен тем, что в бытность свою архимандритом Хутынского монастыря в Новогороде, под шведами оказавшись, не дрогнул, не слукавил, но твердо стоял за Русь Православную супротив супостатов-захватчиков.
Иные бояре, как появились шведы в Нова-городе, кинулись им прислуживать. «Мы-де люди не московские! Нам-де Новгород дороже царского стола! Нам воля да господин Великий Новгород любы!» Шведы за то их и жаловали землями да вотчинами: краденое не больно дорого! Им легко наделять.
А с Киприаном не вышло! «Люди мы не московские, но русские! И ежели хотите Государства Новгородского, то быть оно может только под рукою Москвы, в составе Руси Великой». И стоял на том смертно! Потому и претерпел немало, были на него и гонения, было и заточение в темницу. Однако не сломился! За пример считая мученика Патриарха Московского и всея Руси Ермогена, поляками в монастыре Чудовом голодом умерщвленного.
Отполыхала, отгремела по Московии смута. Отстроились сгоревшие города и посады, сел на высокий стол Московский Государь Михаил Романов... Сыскалось и Киприану достойное дело — страну российскую — Сибирь окормлять.
«Яко же сподобил Господь Сибирь Ермаковыми трудами в державу нашу великую войти, тако же и мы под омофором вашим в Православии пребывати станем», — приветствовал тобольский воевода Киприана. Тогда-то и услышал владыка впервые имя Ермака.
И далее, в странствиях по Сибири, в разговорах, в названиях островов, мысов, урочищ, постоянно будто эхо отдавалось: «Ермак... Ермак... Ермак...»
Остяки показывали на мысу его могилу, приносили на ней жертвы, привозили больных и немощных, потому было погребение святым, исцеляющим.
— Это бог ваш языческий, Ермак? — спрашивал владыка.
— Бог, бог... — согласно кивали остяки. — Хороший бог, добрый! Он казак был! Кучум побивал! Нам добро делал! Мы его любим шибко. Мы ему в бубен бьем, шаманим маленько... Он помогает. Баба не разродится никак — полежит на могиле — родит, однако. Который глазами болеет — с могилы землю возьмет, в святой воде размешает, глаза промоет — и опять видит! Ермак сильный бог! Добрый шибко!
— Да никакой он не бог! — говорили русские поселенцы. — Ермак — атаман казацкий, тута татарских ханов побивал, в покорность Царю Московскому приводил. Да не столь давно — лет сорок назад. Поди, и товарищи его живы еще.
Киприан справился у писцов, с какого времени Сибирь — вотчина Царя Московского? Выходило, чуть не с Куликовской битвы, когда Дмитрий, князь Московский, рекомый Донской, нечестивого Мамая посекоша. При чем тут Ермак, коего молва иначе как покоритель Сибири и не зовет? Кто это был?
Воевода Тобольский, не мудрствуя лукаво, приказал по всем монастырям да по погостам сыскать еще живых казаков, кои в походе на нечестивого хана Сибирского Кучума были, да на двор к владыке свести.
Таковые сыскались. Однако участь их была незавидна, и пребывали они в таком художестве, что Киприан просил местного воеводу проявить о них заботу. Воевода был и не рад, что розыск затеял.
Большинство оставшихся в живых казаков пребывали в монашестве. Но монах монаху рознь, и обитель от обители разнится. Казаки вступали без вклада — вкладывать в монастыри им было нечего. Потому и монастыри были один другого беднее, в иные их не брали. Местный архимандрит доносил владыке о казаках: «Стригутся все служивые люди увечные, раненые и которые очьми обнищали. За убожество, иные и без вклада стриглись, еще из ермаковских казаков постриженнии, лет во сто и больше...»
Владыка Киприан испросил в Москве разрешения на устроение богадельни в Тобольске, где и нашли наконец покой, кусок хлеба и крышу над головой участники ермаковского сибирского взятия, что «служили в Сибири лет по сорок и больше, с сибирского взятия, и на боях ранены и за старость, и за увечье от службы отставлены и волочатся меж двор, помирают голодною смертию».
Владыка Киприан не единожды собирал ветеранов и заставлял диктовать их «скаски» о походе, «како они прийдоша в Сибирь, и где у них с погаными агаряны были бои, и кого из них именем атаманов и казаков побиша».
Так появились первые записи рассказов участников похода. Однако за сорок лет, отнюдь не мирных и не больно сытных, казаки многое позабыли, многое путали. Тем более что счет годам у них никто не вел, да и не умел этого делать. Года помнились по событиям, события — по церковным праздникам, а церковные праздники казаками рассчитывались в походе далеко не точно...
Старички, собравшись вместе, ругались и даже дрались между собою, споря о событиях, датах и героях. Каждому был люб его атаман, а атаманов было несколько: Иван Кольцо, Никита Пан, Матвей Мещеряк, есаулы Брязга, Кичига, Окул... Одних и тех же людей называли разными именами. Поскольку свои церковные имена казаки таили, считая их «Божьими» именами своих ангелов-хранителей. Постригаясь в монахи, они меняли и эти имена, а при Ермаке пользовались именами домашними, или прозвищами.
Однако бросалось в их «скасках» в глаза: бои были нешуточные, и если иные атаманы были не безупречны, дела их во многом «сумнительны», то Ермак возвышался среди боевых своих товарищей. И никто не мог сказать о нем ничего худого. По всеобщему признанию, ежели Ермак ничего не смог бы без казаков, так и они без него вряд ли вообще бы в Сибирь пошли...
Совершенно запутавшись, кто как звался, где погиб, Киприан первым повелел «кликати» Ермаку со товарищи вечную память ежедневно, вместе со всеми мучениками во славу Божью.
Однако если слово архиепископа было законом для Сибири, а там поминали их при полном одобрении помнивших поход жителей во всех церквах, то на Москве такая затея энтузиазма не вызвала.
Великий Государь Алексей Михайлович и патриарх всея Руси Филарет помнили казаков по Смуте, и по-другому, чем ворами, их не называли. Составленная попечением патриарха Филарета летопись и Ермака, павшего до Смуты, возвела в разбойники. Только в 1636 году было учреждено на Москве «вселенское» поминание Ермака и его казаков.
Крепла Россия, становилась могучим государством, и богатства ее во многом прирастали Сибирью. Множились города на бесконечных ее просторах. Всего за пятьдесят лет казаки-землепроходцы дошли до Великого океана, перемахнули Берингов пролив и остановились в своем стремлении в новые земли, только повстречав солдат во французской Канаде. Там легла установленная казаками граница Российской Империи. Таял образ казака-разбойника, вставал образ казака-воина, опоры престола. Все большее число исследователей обращалось к документам о походе. Вот тут-то как нельзя кстати и всплыла повесть «О взятии Сибирской земли како благочестивому Государю Царю и великому князю Ивану Васильевичу всеа Русии подарова Бог Сибирское государство обладати... и како просвети Бог Сибирскую землю святым крещением и утверди в ней святительский престол архиепископию».
Заголовок, витиеватый и торжественный, был списан с труда дьяка Саввы Есипова, который много потрудился, разыскивая сведения о Ермаке для второго архиепископа Сибирского — Нектария. Только не его труд стал известен широко в России, а составленная в вотчине Строгановых одноименная и во многом скопированная неизвестным писцом легенда о Ермаке, беглом рабочем Строгановых. И это-де их радением Сибирь была покорена.
Строгановский писец послушно выполнил, как мы теперь говорим, социальный заказ. Что получил он за свою заведомую ложь, какими угрозами заставили его писать легенду, неведомо. Может быть, используя природное писательское право на вымысел, он сам все сочинил...