Христиана поняла. У нее вырвался крик ужаса.
– Ах, так вы, наконец, сообразили? – усмехнулся Самуил. – Вот и прекрасно!
– Негодяй! – вскричала оскорбленная женщина. – Такие речи! В такую минуту!
– Я жду ответа, а не брани, – отозвался Самуил.
– Замолчите, несчастный! – сказала Христиана. – Иначе, мне кажется, Господь отнимет у меня мое дитя, чтобы невинное создание не сделалось невольным свидетелем подобных оскорблений, нанесенных его матери!
– Сударыня, – возразил Самуил, – я сказал то, что сказал, а вам пора бы знать, что своих слов я назад не беру. Время идет, и вы сейчас тратите даром не слова, а жизнь Вильгельма. Мое решение неколебимо. Я люблю вас сильнее, чем сам мог бы предположить. Пока вы колеблетесь, круп делает свое дело без колебаний. Через двадцать пять минут станет слишком поздно. Берегитесь, как бы ваша щепетильность не сделалась для вас источником вечных угрызений совести. Клянусь вам, что иного выбора у вас нет: или ваш ребенок в могиле, или вы в моих объятиях.
– Неужели это какой-то дурной сон? – вслух спросила себя Христиана. – Но нет, я слишком хорошо чувствую: этот кошмар вполне реален. Послушайте, сударь, – продолжала она с мольбой, – вы же умный человек, подумайте, возможно ли, чтобы я вам отдалась вот так, прямо сейчас? И что вам самому за радость овладеть мной таким образом? Нет, для этого вы слишком себя уважаете. Это было бы нравственным насилием, которое вы сами же презираете. В том, что я сейчас говорю, нет ничего оскорбительного для вас. Даже если бы я вас любила, я не могла бы принадлежать вам, так как уже принадлежу другому. И кому! Великий Боже, вы только вспомните, кому!
– Не тревожьте во мне Каина, сударыня, – пробормотал Самуил, и в его голосе вновь зазвучала угроза.
– Хотите, я вам отдам мое состояние? Все, что имею? Скажите только слово, и оно ваше. Это не пустая фраза. Клянусь Богом, памятью покойных родителей, я добьюсь от Юлиуса, не знаю как, но даю вам слово, добьюсь, чтобы он разделил с вами свое состояние или, если пожелаете, отдал его вам целиком. Примите все, что у нас есть, прошу вас!
– Спасибо, сударыня, за такой повод облагородить мое злодейство. Мне не нужно ничего, кроме вас.
Ребенок снова забился в судорогах.
– Что ж! – решила испытать другой путь несчастная мать. – Если вы хотите, чтобы я стала вашей, спасите мое дитя, и я, быть может, полюблю вас тогда за то, что вы поступили великодушно и благородно. Я не могу отдаться вам не любя, сделайте же так, чтобы я вас полюбила.
– Время уходит, – напомнил Самуил.
– Но в конце концов, – вскричала Христиана, – вы же врач, долг повелевает вам помогать тем, кто страдает, кто может умереть! Если вы откажетесь, правосудие вас накажет.
– Я не врач, сударыня, и наказать меня могут как раз за то, что я взялся кого-то лечить.
Несколько мгновений Христиана молчала, обдумывая, чем поколебать это неумолимое упорство, что еще ей сказать или сделать. Потом она бросилась к его ногам:
– Сударь, на коленях умоляю вас, неужели ничто не тронет ваше сердце? Если бы вы, сударь, действительно любили меня, как только что сказали, неужели вы бы стали доказывать мне свою любовь, убивая мое дитя?
– Ваше дитя, сударыня!.. А разве не вы сами однажды нанесли мне оскорбление посредством своего ребенка?
– Сударь, в последний раз молю: пощадите! Сжальтесь, я у ваших ног, я прошу, я заклинаю вас!
– Сударыня, попробуйте уговорить эти часы. Они идут, – сказал Самуил.
Христиана встала.
– Бесчестный человек! – прошептала бедная женщина, в отчаянии кусая себе руки. – Что ж! Я обойдусь без вас. Докторов привезут, они успеют. Вы же лгали, утверждая, что осталось всего полчаса.
– И того не осталось, – прервал ее Самуил. – Я говорил об этом десять минут назад. Теперь остается только двадцать минут.
– Лжете! – вскричала Христиана. – Вы это говорите, чтобы нагнать на меня страху. Но я вам не верю. Уходите. Вы мерзавец. О, даже будь я настолько безумной, чтобы поддаться вам, кто поручится, что вы после этого спасли бы моего ребенка? Вы бы всего лишь попытались, не так ли? Вы даже не врач, как сами только что признались. Настоящие врачи скоро будут здесь. Они спасут Вильгельма. Вы не нужны мне. Ничего вы не добьетесь, кроме позора за ваше гнусное предложение. А вот я добьюсь, чтобы вы понесли наказание. Я изобличу вас перед законом, вы ответите за зло, причиненное вами Гретхен. А теперь вон!
Самуил сделал шаг к выходу.
– Я удаляюсь, – сказал он. – Сегодня я пришел сюда вторично, так как вы вторично позвали меня. Вчера я потребовался для того, чтобы выдать меня вашему отцу, сегодня – чтобы самой отдаться мне. Так должно было случиться, но раз вы велите мне уйти, я повинуюсь.
Он двинулся к выходу, мимоходом бросив взгляд на часы:
– Прошло двенадцать минут, – сказал он.
Ребенок издал что-то вроде жалобного стона и стал задыхаться, хрипя.
– Сударь, вы слышите? – вскрикнула Христиана с отчаянным рыданием. – Ах, ведь даже дикий зверь, и тот был бы тронут, если бы услышал это!
Самуил склонился над колыбелью:
– Через четверть часа я уже ничего не смогу сделать. Но в эту минуту я еще мог бы вполне ручаться, что спасу его. Это вы безжалостны, сударыня. Да или нет? Нет? Я ухожу. Ждите ваших докторов. Они найдут здесь труп.
Он направился к двери.
После мгновения кошмарной нерешительности Христиана окликнула:
– Сударь!
Вздрогнув, Самуил обернулся.
– Сударь! Сударь! Вы понимаете, какой чудовищный поступок вы сейчас совершаете?
– Сколько пустых фраз и потерянных секунд! – сказал Самуил.
– Нет! – зарыдала Христиана. – Нет, я не могу!
– В таком случае прощайте!
И он с самым решительным видом сделал еще три шага.
– Сударь! – опять позвала его Христиана. – Послушайте, – начала она чуть слышным голосом, – раз вы ставите мать перед таким чудовищным выбором – погубить свое дитя или свою честь, что ж! Спасите Вильгельма, и… я клянусь, что стану вашей.
– Нет, – отвечал Самуил, – в сделках подобного рода платят вперед. Я спасу его после.
– Если так, нет, – сказала она. – Пусть лучше мой ребенок умрет.
Самуил уже открыл потайную дверь; Христиана в ужасе бросилась вслед за ним.
– У меня есть предложение, – сказала она. – Ведь вы чего хотите? Отомстить мне. Вы не любите меня, вы меня ненавидите. Что ж, вы можете наказать меня по-другому, и ваше тщеславие может быть вполне удовлетворено. Если сейчас я убью себя здесь, на ваших глазах, мой сын будет жить? Я спрашиваю вас об этом, вместо того чтобы сразу исполнить свое решение, потому что после моей смерти вы ведь способны все равно оставить моего ребенка умирать.
– Разумеется, – сказал Самуил. – И предложение ваше мне не подходит.
– О Боже мой! Боже мой! Боже мой! – простонала несчастная мать, ломая руки.
– А время идет, – заметил Самуил. – Сударыня, посмотрите на вашего ребенка.
Христиана обратила к колыбели затуманенный взгляд, и нервная дрожь сотрясла ее тело с ног до головы. Бедный малыш замер, скорчившись, и едва различимое дыхание, что вырывалось из его уст, уже походило на предсмертные хрипы.
Она повернулась к Самуилу, раздавленная, побежденная.
– Я готова, – пробормотала она слабым, угасающим голосом. – Но знайте: если я не покончила с собой до этого, я убью себя после!
– Почему? – спросил Самуил. – Если вы опасаетесь, что я стану злоупотреблять моими правами, я обещаю вам никогда более не показываться вам на глаза. Впрочем, Гретхен ведь не убила себя. А у нее не было ребенка. Христиана, я люблю вас.
– Я вас ненавижу! – воскликнула Христиана.
– Это мне известно! – сказал Самуил.
Ее гневный выкрик подстегнул его решимость. А стон ребенка подстегнул решимость матери.
– О несчастный! – прошептала она, когда почувствовала себя в его властных объятьях. – Может быть, настанет день, когда ты захочешь вымолить прощение, но ни Бог, ни я уже не сможем тебе его даровать.
LXIII
Довершение всех бед
Спустя несколько недель после той ужасной ночи Гретхен, только что вернувшаяся в свою хижину, бормоча один из тех невнятных монотонных напевов, какие часто твердят безумцы, увидела, что дверь вдруг отворилась. На пороге стояла Христиана, бледная, угрюмая, страшная.
Во всей ее фигуре было столько отчаяния и безысходной муки, что пастушка очнулась от своих грез.
– Что еще стряслось? – спросила она.
Христиана не отвечала. Она соскользнула на земляной пол, уронила голову на грудь и, закрыв лицо руками, замерла в молчании, скорчившись, похожая на статую Скорби.
Пораженная, Гретхен опустилась на колени с ней рядом.
– Сударыня! Моя добрая госпожа! Да что с вами? – сказала она. – Вот уж семь дней, как я вас не вижу, и от этого мне неспокойно. Теперь ведь нам с вами нельзя вот так покидать друг друга. Что случилось? В конце концов ваша беда ведь не может стать еще ужаснее?
Христиана медленно подняла голову и пробормотала:
– Может!
– Ох, да как же это? Нет, не верю, Господь не допустит!
– Господь? – повторила Христиана с горькой усмешкой. – Господь! Так слушай же, Гретхен, слушай, что допустил Господь. Я теперь не знаю, чьего ребенка ношу под сердцем – дитя ли это моего Юлиуса или Самуила.
Гретхен не сумела сдержать крик ужаса.
С той роковой ночи она больше не избегала Христианы, а Христиане никого не хотелось видеть, кроме Гретхен.
В тот вечер, когда Самуил, наконец, позвонил, чтобы вызвать служанок и потребовать все необходимое для лечения Вильгельма, Гретхен, караулившая у двери спальни, вошла первой.
Пока горничные суетились, а Самуил наклонился над колыбелью малыша, Гретхен подошла к Христиане, которая стояла в стороне, неподвижная, с сухими глазами.
С минуту она глядела на нее сочувственно и печально. Потом, взяв ее за руку, тихо сказала:
– Недаром он нам угрожал.
– Что такое? – переспросила Христиана, краснея, но гордо выпрямившись.
– А, ты не доверяешь своей сестре, такой же мученице? – проговорила Гретхен.
Она сказала это со слезами глубокой скорби, с таким нежным упреком, и в самой ее фамильярности было нечто столь возвышенное, что высокомерие Христианы не устояло и она протянула пастушке руку:
– О, молчи, сестра, ни слова!
Потом, так, словно этот миг доверительности облегчил ее душу, она залилась слезами.
Самуил со своей стороны выполнил условие ужасного договора. Погубив мать, он спас дитя.
Когда доктора, наконец, прибыли, они нашли, что Вильгельм уже вне опасности.
И тогда на лице Христианы мелькнуло удивительное выражение, какого, быть может, никогда не выражало человеческое лицо: то была смесь небесной радости и отчаяния души, осужденной на вечные муки.
Врачи, полагая, что их присутствие здесь более не нужно, удалились. В замке оставили лишь одного – на случай какой-нибудь новой напасти.
Самуил с видом почтительным и суровым склонился перед Христианой.
– Сударыня, – сказал он, – я вам больше не нужен?
– Сударь, – отвечала Христиана дрожащим голосом, не поднимая на него глаз, – вы помните то, в чем мне поклялись?
– Что вы меня больше не увидите, если сами того не пожелаете? Да, сударыня. Вы обе знаете, – прибавил он, окидывая взглядом Христиану и Гретхен, – что я держу свое слово, каким бы оно ни было.
Он еще раз отвесил поклон и удалился.
С этой минуты ни Гретхен, ни Христиана его больше не встречали.
Два дня спустя барон возвратился из Остенде и привез Христиане последний прощальный привет от Юлиуса.
– Ты подготовилась к отъезду? – спросил он.
– Куда мне ехать, отец?
– В Берлин. Разве мы не договорились?
– Нет, – сказала Христиана. – Я передумала.
Она сослалась на болезнь Вильгельма: потрясения позапрошлой ночи на какое-то время надломили его силы и было бы неосторожно сейчас подвергать его тяготам путешествия.
– Но как же быть с Самуилом? – напомнил барон.
– О, теперь я его больше не боюсь, – отвечала Христиана, покачав головой.
– Ты виделась с ним?
– Вы верите моему слову, не так ли, отец?
– Без сомнения, Христиана.
– Так поверьте, что с этой стороны мне уже ничто не угрожает.
Тон, каким были сказаны эти слова, показался барону несколько странным, но он объяснил это себе тем, что нервы Христианы расстроены треволнениями, связанными с отъездом Юлиуса и болезнью Вильгельма. Тем не менее он попробовал настаивать на переезде Христианы, опасаясь оставить ее одну в уединенном замке. Но молодая женщина проявила непреклонную твердость. Жить под одной крышей с отцом Юлиуса было бы для нее невыносимо. Ей казалось, что глаза свекра рано или поздно разглядят у нее на лбу и устах следы позорных лобзаний негодяя, продавшего ей жизнь ее ребенка.
Ничего ей теперь не нужно было, кроме одиночества. Она, подобно Гретхен, желала бы остаться одна в целом свете и запереться в хижине, куда никто не придет.
Барон, видя, что Христиану ему не убедить, волей-неволей был вынужден уехать несколько дней спустя. Прощаясь, он предложил прислать к ней ее маленького племянника Лотарио.
– Ах, ну да, вечно эти дети! – выкрикнула она. – Оставьте его у себя. Дети – вот что нас губит. Иметь хотя бы одного – уже и за это мы платим слишком дорогую цену.
– Ты так его любила прежде!
– Да, я слишком любила детей. В этом моя беда.
Барон и эти странные замечания также отнес на счет материнских и женских тревог. Должно быть, полагал он, рассудок Христианы несколько сдал от двух столь непредвиденных испытаний, постигших ее почти одновременно. Но за время отсутствия мужа она оправится, душевное равновесие будет возвращаться к ней по мере того, как станет крепнуть здоровье ее ребенка.
Таким образом, барон уезжал до некоторой степени успокоенным. Христиана попросила его только об одном: прислать врача, который мог бы жить в замке постоянно. Барон был коротко знаком с одним старым доктором, известным как большой знаток детских недугов, и тот с радостью согласился поселиться в тихом, спокойном месте. В ожидании его прибытия Христиана, панически боясь повторения чего-либо похожего на недавнюю кошмарную ночь, убедила одного неккарштейнахского доктора задержаться в ее доме.
Короче, все устроилось, и барон вернулся к себе в Берлин, Христиане же осталось в удел лишь одно горькое утешение – возможность сгорать от стыда и плакать вдали от посторонних глаз. Первый месяц она провела между молельней и колыбелью Вильгельма.
Она не разговаривала ни с кем, кроме Гретхен, и обе находили своего рода мрачную отраду, делясь друг с другом своей скорбью и бесчестьем. Новые узы, отныне нерасторжимые, связали их навек. Верно сказала Гретхен: они стали сестрами.
Иногда Гретхен приходила в замок, чаще Христиана навещала хижину: здесь они были совсем одни и могли говорить куда свободнее.
– Что делать? – спрашивала Христиана. – Звать на помощь Юлиуса? Но письмо не сможет догнать его посреди моря. А когда он вернется, как быть? Рассказать ему все? Он захочет драться, и этот дьявол убьет его! Все скрыть? Ах, у меня же ни за что не хватит духу на подобное низкое притворство! С какими глазами я встречу его? Как смогу позволить ему прильнуть устами к этому оскверненному челу, где запечатлелось прикосновение чужих губ? Всего проще было бы умереть. Ах, если бы не Вильгельм! Какое несчастье для нас, женщин, что мы хотим иметь детей! Мой ребенок уже обрек меня на позор, а теперь он же приговаривает меня к жизни!
– Да, надо жить, – говорила Гретхен. – Умереть значило бы усомниться в Господнем правосудии. Верь, сестра, этот человек будет наказан. Будем терпеливы, дождемся, когда настанет час кары. Кто знает, может статься, нам суждено способствовать этому? Мы нужны здесь, нет у нас права бежать от воли Провидения.
Суеверные наваждения пастушки стали передаваться надломленной отчаянием Христиане. Ведь безумие заразительно. Гретхен, все больше терявшая связь с миром реальным, увлекала Христиану за собой в царство призраков и химер. Бедной, нежной душе Христианы жизнь и будущее уже представлялись не иначе как окутанными бредовым лихорадочным туманом, который все сгущался. Ее сознание трепетало и колебалось, словно пламя на сильном ветру, любой пустяк приобретал в ее глазах какие-то преувеличенные, пугающие размеры, расплываясь и меняя очертания, как бывает со всеми предметами при наступлении сумерек.