Роймер расхохотался.
– Не смейтесь, – с меланхолическим укором вздохнул Трихтер. – Увы! Мне привелось узреть одновременно конец и моих денег, и моего друга. Фрессванст, расправившись с последней бутылкой, умер от кровоизлияния в мозг. Сколь прискорбное падение! Между нами, – прибавил Трихтер, понизив голос, – я не уверен, что Фрессванст в полной мере заслужил свою репутацию. Но каков бы ни был суд потомства относительно этого пьяницы, я был разорен. Я уговаривал Самуила Гельба, моего благородного покровителя, чтобы он устроил нам еще одну эмиграцию в Ландек. Славная деревушка этот Ландек: там можно спать в гнезде, пить потрясающую водку, да еще вывезти оттуда пять тысяч флоринов! Но Самуил не пожелал внять моим просьбам. Зато вчера, в возмещение за свой отказ, он мне посоветовал подать это прошение, соблаговолил собственноручно написать его для меня и поручился, что оно будет удовлетворено.
– Однако, – заметил Роймер, – это значит, что у вас, по-видимому, есть какие-то права на расположение Наполеона?
– У меня был дядюшка, и он погиб, служа Наполеону, потому что, дорогой, надобно вам знать, что я сам по материнской линии наполовину француз. Вот почему, будучи немцем и студентом, я тем не менее могу обратиться к императору с просьбой, отнюдь не роняя себя. Я говорю по-французски лучше, чем сам Расин. Покойный дядя был для моей матери единственной опорой. Наполеон отнял у нее эту опору, а стало быть, справедливость требует, чтобы он пришел к ней на помощь. Если он поместит ее в приют, о чем я и прошу, это избавит меня от сыновних забот и я смогу в одиночку довести до завершения исследования, которые были прерваны столь прискорбным образом вследствие недостатка средств и безвременной кончины этого немощного Фрессванста. Вы можете быть уверены, что если я пью, то отнюдь не ради низменной цели личного самоуслаждения. Я уже давным-давно не испытываю ни малейшего удовольствия, ни вообще каких бы то ни было ощущений, заливая себе в глотку безвкусные напитки простых смертных. Вишневка и абсент для меня то же самое, что молоко и мед. За исключением того особенного сорта водки, которой мне довелось испить в Ландеке и которая, должен сознаться, наполнила мое нутро неким сладостным жаром, все остальное, на мой вкус, не более чем вода. Нет, если сей перегонный куб, что имеет честь говорить с вами, продолжает усердствовать на избранном поприще, то с целью сугубо бескорыстной, во имя науки и ради чистой любви к человечеству. Теперь вам должно быть понятно, сколь важно для мира, чтобы император принял мое прошение и внял ему.
– Он его исполнит, я в этом не сомневаюсь, – сказал Роймер. – Однако, насколько я слышу, толпа кричит «Виват!».
– Неужели это едет сам великий Наполеон? – спросил Трихтер, заранее трепеща.
– Нет. Кричат только «Да здравствует Франция!». Вероятно, пока это только какие-нибудь генералы свиты или адъютанты, которые следуют впереди него.
– В добрый час! – сказал Трихтер, переводя дыхание.
– А где вы передадите ему вашу просьбу? – полюбопытствовал Роймер.
– О, место у меня уже намечено. При входе во дворец князя-примаса. Император должен прибыть туда, чтобы позавтракать и принять депутации от окрестных жителей. Двое егерей, стоящие там в цепи ограждения, большие почитатели моих талантов по части выпивки, обещали пропустить меня к великому человеку. Моя собственная робость – вот единственное, чего я боюсь. Ах! Если бы я мог напиться! Вам, верно, кажется, что я ужасно болтлив. Но если я без умолку трещу вот уж целых полчаса, то вовсе не затем, чтобы докучать вам рассказом о моих делах, а чтобы прийти в себя на случай, если мне предстоит говорить с императором. Это я устраиваю разминку своему языку, оттачиваю его, чтобы он привык к беглости и не заплетался.
Внезапно речь Трихтера оборвалась, а сам он весь затрясся.
– Ах! – пролепетал он. – Теперь-то они точно кричат «Да здравствует император!».
И в самом деле, гром приветственных кликов возвестил о приближении чудо-человека. Огромная людская масса прихлынула туда, где стояли наши двое собеседников, и поглотила их.
LXIX
Яд
Смысл восторженных воплей и бурных движений толпы был очевиден, сомневаться тут не приходилось.
– На сей раз это и вправду император, – сказал странник Трихтеру. – Поспешим и мы.
И они пустились бегом в направлении дворца князя-примаса.
– Прошу вас, мой дорогой Роймер, – сказал Трихтер, – не покидайте меня, будьте рядом как можно дольше, а потом оставайтесь поблизости, не уходите. Подождите здесь, пока я вернусь. Мне надо ощущать на себе взгляд друга, пусть он придаст мне сил, когда я приближусь к грозному видению, и я нуждаюсь в дружеской руке, что поддержит меня, если я лишусь чувств.
Он без труда отыскал своих знакомцев-егерей, которые велели ему держаться подле них, чтобы пропустить его в ту минуту, когда император будет сходить с лошади.
Подоспели они вовремя, так как почти тотчас площадь, и без того похожую на муравейник, затопила настолько густая толпа, что Трихтер и Роймер, зажатые в ней, более не могли ни двинуть рукой, ни рассмотреть что-либо в непролазной людской гуще.
Трихтеру казалось, что время несется с быстротой молнии. В висках у него отчаянно стучало. Сердце в его груди трепетало, словно суденышко, тонущее в бурном море. Он страстно жаждал отказаться и от затеи с прошением, и от куска хлеба для своей матери.
У него даже мелькнула надежда, что император повернет назад, заключит мир с Россией и вернется во Францию, не заходя во дворец князя-примаса.
Вдруг грянули фанфары, загремели барабаны, и Наполеон вступил на площадь, сопровождаемый ураганом восторженных криков.
Император ехал верхом рядом с каретой императрицы. Он приветствовал толпу.
А Трихтер чувствовал, что он совсем растерялся при одном приближении этого властителя, который, подобно Атласу, держит мир на своих плечах, в своей голове, а то и на ней – вместо короны.
Подъехав ко дворцу князя-примаса, Наполеон спешился.
Князь-примас, обнажив голову, ждал его на пороге вместе со своей свитой.
Он обратился к Наполеону с выражениями пламенного восторга, и тот произнес в ответ какие-то слова благодарности. Потом императрица вышла из кареты, и властительная чета направилась к лестнице, ведущей во дворец.
– Иди же! – сказал Трихтеру один из егерей. – Самое время. Скорее!
Трихтер бросил на Роймера душераздирающий взгляд.
– Молись за меня! – шепнул он.
Потом, с лихорадочным жаром стиснув ему руку, он бросился вперед, шатаясь, увы, не от вина!
– А, немецкий студент! – промолвил Наполеон. – Люблю это гордое юношество. Чего ты хочешь, друг мой?
Трихтер хотел отвечать, но голос его сорвался, и он не смог произнести ни слова.
Все, что Трихтер сумел сделать, – это протянуть прославленному императору прошение, которое он держал в правой руке, причем из-за этого ему пришлось пожертвовать своей фуражкой, которую он сжимал в левой руке, и, не будучи в силах удерживать два предмета сразу, уронил ее.
Император принял прошение с улыбкой.
– Ну, успокойтесь же, – сказал он. – Вы говорите по-французски?
Сделав над собой чудовищное усилие, Трихтер пролепетал:
– Моя мать… Ваше величество… Мой дядя тоже… умер… Но я… я не француз.
Он и сам чувствовал, что говорит нечто противоположное тому, что собирался сказать.
– Что ж! – произнес император. – Поскольку вы владеете французским, идемте со мной. Вы мне сами расскажете, в чем состоит ваша просьба.
Торжественно загремели барабаны, и император стал подниматься по лестнице, все еще держа в руках прошение.
Трихтер плелся следом, ошеломленный, отчаянно смущенный тем, что он пробрался в этот пышный кортеж, раздавленный всей этой славой, опьяневший от всего этого блеска, тонущий и готовый раствориться в сиянии столь ослепительного светила.
И вот он вошел в приемную залу.
Император милостиво приветствовал королевских и княжеских посланцев. Для каждого у него нашлось какое-нибудь любезное слово.
С генералом Шварценбергом, представителем Австрии, он повел речь о его талантах полководца, заверив, что они ему известны и он их ценит.
Барону фон Гермелинфельду, явившемуся засвидетельствовать почтение от имени короля Пруссии, он сказал, что наука не признает границ между странами и что умы, подобные его собеседнику, самым своим существованием служат сближению людей и народов.
Когда же ему назвали имя посланника герцога Саксен-Веймарского, он с живостью устремился ему навстречу, отвел его в сторонку, несколько минут тихо беседовал с ним, а прощаясь, произнес:
– Господин Гёте, вы человек в полном значении этого слова.
Аудиенция подошла к концу, и князь-примас предложил императору пожаловать в пиршественную залу.
– Соблаговолите проводить туда императрицу, – сказал Наполеон. – Я сейчас присоединюсь к вам. Мне надо лишь отдать кое-какие распоряжения. Ах, да! Где же мой студент?
Трихтер, успевший несколько прийти в себя в то время как внимание императора было устремлено на других, почувствовал, что проклятое смятение снова овладевает им. Кто-то подтолкнул его, и он вошел в кабинет, куда император направился в сопровождении всего-навсего одного секретаря и двух адъютантов.
Наполеон присел к столу.
– Итак, мой друг, – обратился он к Трихтеру, – о чем вы хотели меня просить?
– Сир, моя мать… или, вернее, мой дядя… Да, сир, храбрый солдат вашего величества… – коснеющим языком попытался вымолвить Трихтер.
– Да придите же в себя, – сказал император. – Где ваше прошение? А, вот оно.
И он протянул его Трихтеру:
– Вот, возьмите. Если не можете говорить, читайте.
Студент взял прошение, распечатал и трясущимися руками развернул. Но едва лишь он бросил взгляд на него, как побледнел и зашатался.
– Ну же! Что там еще? – спросил император.
Трихтер рухнул на пол, бездыханный, скорченный.
Адъютанты бросились к нему.
– Не приближайтесь, господа! – крикнул император, вставая с места. – Здесь что-то кроется.
– Не сходить ли за доктором? – спросил адъютант.
– Нет, – отвечал император, вглядываясь в распростертого Трихтера. – Ступайте за бароном фон Гермелинфельдом. Но не поднимайте шума: никаких скандалов, ни слова. Пусть барон придет один.
Минуту спустя вошел барон.
Император обратился к нему:
– Господин барон, вот человек, который только что упал, будто сраженный молнией, взявшись прочесть эту бумагу. Посмотрите, она здесь, на полу. Не прикасайтесь к ней: он рухнул, едва успев ее развернуть.
Барон приблизился к Трихтеру.
– Этот человек мертв, – сказал он.
Потом он подошел к камину, взял каминные щипцы и с их помощью подержал бумагу над дымом, не позволяя ей вспыхнуть.
С особенным вниманием он при этом следил, как дым, касаясь бумаги, мети цвет.
Затем, спустя минуту, он с большими предосторожностями взял бумагу, неторопливо рассмотрел ее, пощупал, понюхал.
И вдруг побледнел так, что это ни от кого не укрылось.
Он узнал ядовитую смесь, рецепт которой, найденный в средние века, во всем современном мире был известен лишь двоим: ему самому и Самуилу.
– Вы побледнели, – заметил император.
– Это ничего, – отвечал барон. – Должно быть, остаточные испарения яда…
– Так вы узнали этот яд? – спросил Наполеон. – Может ли он навести нас на след убийцы?
Барон фон Гермелинфельд на миг заколебался, охваченный смятением. Ведь жизнь Самуила Гельба вдруг оказалась в его руках.
После секундного замешательства он произнес:
– Сир, пока я не могу ответить на вопрос вашего величества. Мне надо прежде подвергнуть эту бумагу анализу. Возможно, я смогу обнаружить какой-либо признак, указывающий на преступника.
– Хорошо, – сказал император. – Я полностью доверяю и вашим знаниям, и вашей преданности, господин барон. Но прежде всего вот что: нас здесь пятеро. Вы отвечаете своей честью, господин барон, а вы, – он повернулся к секретарю и адъютантам, – вы, господа, своей жизнью, если тайна того, что здесь произошло, будет разглашена. Я требую полнейшего, нерушимого молчания. Предать гласности покушение Фридриха Штапса, покидая пределы страны, – это еще куда ни шло, но вступая в нее, допускать подобное немыслимо.
LXX
Самуил бледнеет
В тот самый час, когда в Ашаффенбурге происходили описанные выше события, Самуил в подземных покоях замка объяснял совету Семи, в чем состояла его попытка и какие средства он использовал.
– Сейчас начало одиннадцатого, – говорил Самуил. – В эти минуты, господа, Наполеон уже мертв, Империя рухнула, Германия свободна.
Семеро безмолвствовали.
– Вы молчите? – продолжал Самуил. – Это что же, неодобрение? Вы осуждаете то, что я сделал?
– Фридрих Штапс пожертвовал собой, – заметил один из Семи.
– Мелочная щепетильность! – усмехнулся Самуил, пожимая плечами. – Генерал сам не палит из ружья. К тому же мне сдается, что ваше возлюбленное Провидение действует теми же методами, что и я, распоряжаясь нами всеми так же, как я распорядился Трихтером. Оно нас использует для осуществления своих предначертаний и убивает без малейшего сомнения, если наша смерть может послужить его замыслам. Разве я не так же поступил? Я пожертвовал Трихтером, моим другом. Он был пьяницей, а я из него сделал мученика. Не думаю, что он много проиграл при таком превращении. Ну, полно, покончим с ребяческими сантиментами! Вы мною довольны?
– Средства, тобой избранные, – заговорил наконец предводитель, – касаются только тебя и твоей совести. Если ты в самом деле освободил Германию, мы закроем глаза на все прочее и будем принимать во внимание только достигнутый результат: твои заслуги будут признаны отечеством и Союзом Добродетели. Когда же мы получим известия?
– Неккарский странник уже в дороге. Подождем.
Они стали ждать, охваченные глубочайшей тревогой.
В час пополудни колокольчик зазвонил.
– Это он, – сказал Самуил.
И пошел отворять.
Неккарский странник вошел медленным шагом, с суровым видом.
– Ну, что? – спросили все в один голос.
– Вот что я видел, – начал тайный вестник. – Я скрупулезно выполнил все указания Самуила Гельба, переданные мне от вашего имени. Я не оставлял Трихтера до той минуты, когда он вручил Наполеону свое прошение. Император приказал ему последовать за ним во дворец князя-примаса.
– Отлично! – сказал Самуил.
– Подождите, – остановил его Роймер. – Поскольку я не заметил, чтобы Трихтер оттуда вышел, я стал бродить вокруг дворца, в поисках способа проникнуть внутрь. Прокрадываясь мимо черного хода, я заметил двух людей, которые вышли оттуда с крытыми носилками и направились в сторону больницы. Я последовал за ними. Занавеска носилок на мгновение отошла в сторону. Мелькнула рука. Я заметил перчатку, похожую на те, что носил Трихтер. Тогда я расспросил больничного привратника. Тот сказал мне, что занес в журнал поступление неизвестного покойника, который должен быть погребен сегодня же вечером.
– Это Трихтер! – пробормотал Самуил, бледнея.
Вестник продолжал:
– Я вновь приблизился ко дворцу. Подойдя к нему, я увидел императора: он вместе с императрицей как раз садился в экипаж, чтобы отбыть в Вюрцбург под ликующие и полные восторга вопли черни.
Долгое молчание было ответом на эти слова, не оставлявшие ни малейшего сомнения, никакой надежды.
– Хорошо, – выговорил наконец предводитель, обращаясь к неккарскому страннику. – Ты можешь идти.
Тот отвесил поклон и удалился.
– Самуил Гельб, – заговорил тогда предводитель, – Бог сильнее тебя. Ты добился лишь того, что убил друга. Единственный совет, какой мы можем тебе дать, это как можно скорее скрыться отсюда, найдя более безопасное убежище.
И, повернувшись к своим собратьям, чьи лица по-прежнему были скрыты масками, он прибавил:
– Господа, осторожность велит покинуть это место. Разъезжаемся.
И Семеро удалились, оставив застывшего, безгласного, словно пораженного громом Самуила.