— Черт! — выругалась Натали. — Так не должно было получиться, я совсем не этого хотела.
— Я тоже.
Мы подошли к окну и заглянули в темный пустой класс. На стенах — рисунки, веселая мазня, какая бывает только у малышей. Над ними — большой рукописный плакат, на котором выведено «Моя семья». На самом ближнем к окну рисунке — улыбающаяся оранжевая обезьянка в окружении двух побольше.
— Видишь? Когда наш малыш научится рисовать, я хочу, чтобы на его рисунках были вы с Джиной, — торжественно объявила Натали. — А не только палка в юбке, которая держит за руку ребенка.
Поздно ночью, когда мне наконец удалось заснуть, в спальне неожиданно заскрипели половицы. Перепугавшись, я поднял голову и увидел, как к кровати приближается белая фигура.
Это же Натали в длинной белой ночнушке!
— Что случилось? — шепотом спросил я.
— Холодно… — сонно пробормотала она.
Дрожа всем телом, девушка легла на кровать и обняла меня за плечи, прижав к спине огромный круглый живот. Мой дружок сразу оживился, еще немного — и из пижамы вырвется! Что же делать? Что задумала Натали? Пока она не проявила инициативу, я даже прикоснуться к ней не могу. Остается набраться терпения и ждать.
А потом случилось что-то странное: рука Натали скользнула в нагрудный карман моей пижамной куртки и прижалась к сердцу. Я почувствовал, как оно трепещет, так и льнет к ее ладони.
— Твое сердце в моих руках, — пробормотала она.
— Возьми его, оно твое, — случайно перефразировал я слова до боли знакомой песенки.
Натали тихонько застонала в ответ, а потом заснула, и ее ладонь грелась у меня на груди.
Я даже не шевелился, боясь, что она уберет руку, и взводить себя не решался, чтобы не поняла, в чем дело. Даже если мои однообразные движения ее не разбудят, утром все равно догадается! Вот я и лежал, парализованный собственной хитростью.
Легкое дыхание щекотало затылок, округлые бедра прижимались к моим, и я всю ночь жарился в тепле, исходящем от ее промежности.
Рай, самый настоящий рай!
Я закрыл глаза, решив не тратить впустую драгоценные часы сна. Когда открыл их снова, было девять утра, и Натали гремела на кухне посудой.
Неделей позже мы с Джиной переехали в Лондон. Я тянул время, как только мог: мол, не хочу расставаться с друзьями по клубу.
— Мы нужны друг другу! С ума сойду, если не смогу разговаривать с ними хотя бы раз в месяц.
Джина спокойно выслушала эту чепуху и заявила: если клуб для меня так важен, незачем его бросать, раз в месяц вполне можно приезжать на собрания. На это возражений не нашлось. Из вещей собрали лишь самое необходимое, а когда уезжали, Натали специально ушла на прогулку. Ей не хотелось устраивать слезливую сцену: мы накануне ночью наплакались.
Переезд занял шесть часов. Войдя в новую квартиру, я не мог поверить своим глазам. Две комнаты и крошечная ванная на первом этаже разваливающегося викторианского дома — вот здесь теперь мы будем жить.
— Джина, — прошептал я, — в какие игры ты играешь? Это же самая настоящая трущоба!
— Зато аренда довольно низкая! — парировала она.
— Ну и что! Зачем вообще платить? У нас отличный дом в Хейзл-Гроув!
Коробки пришлось поднимать по грязнущей, вонючей лестнице. Нас перегнали парень с девушкой, застенчиво кивнули и скрылись в крошечной квартирке по соседству. Мы улыбнулись, кивнули, но, едва за ними закрылась дверь, спор продолжился.
— Я знала, что так получится! — бросилась на меня Джина. — Я знала!
— Знала, что получится как?
— Что ты будешь недоволен! Что приедешь в Лондон и начнешь возмущаться!
Не переставая спорить, мы распаковали вещи. В конце концов пришлось извиниться перед Джиной. Она права: я ведь согласился переехать, ни разу не взглянув на квартиру, значит, не имею права возмущаться. Но в душу закралось опасение: а что, если жена теряет рассудок?
На следующий день, в третье воскресенье после Богоявления, мы вышли осмотреться. После обеда сели на автобус, добрались до парка Финсбери, затем спустились в метро и по линии Виктории доехали до Оксфорд-серкус. Оттуда по Риджент-стрит прогулялись до Пиккадилли. Затем по набережной Виктории, вдоль серой грязной Темзы к собору Святого Павла. В Вестминстере оказались, когда Биг-Бен пробил пять, и спустились к Факингемскому дворцу. Королевы дома не было, а то обязательно зашли бы поболтать о социализме.
Дальше к вокзалу Виктории, где прямо на асфальте сидели люди и заученно слабыми голосами клянчили мелочь, а потом орали «Да пошел ты!». Увы, Джина собиралась потратить мелочь на свечи в Вестминстерском соборе.
— Одну свечу поставлю за Натали, вторую за нас, третью — за бездомных.
— Бездомные «Да пошел ты!» не кричат. Эти проходимцы могут сами поставить себе свечку!
Крауч-энд ке район, а сплошная пробка: квадратная миля загнивающих викторианских домов, выхлопных газов и объявлений вроде «Спасите нашу библиотеку». Нервные, затурканные женщины в ужасных шерстяных шапках и лиловых резиновых сапогах возят по грязным шумным улицам издерганных детей в таких же ужасных шапках и сапогах. Эту так называемую деревню часто показывают в сериалах по Би-би-си, но не потому, что действие неизменно происходит в Крауч-энд, а потому, что здесь живет большинство режиссеров и продюсеров, которые наивно предполагают, будто любому телезрителю интересно увидеть их родной район.
Продюсеры и режиссеры живут в отреставрированных домах с одним-единственным звонком на двери, в то время как молодые художники, актеры и бедные истощенные ублюдки ютятся но соседству в сущих трущобах. По ночам эти муравейники буквально разрываются от грохочущих телевизоров и стереоустановок.
Примерно в такие же условия попали мы с Джиной. Над нами обосновался старый хиппи. Он жил там уже давно вместе со своими игрушками, пластинками Джоан Баэз и самодельными музыкальными инструментами. Каждую ночь, часов в двенадцать, он начинал регулярный плач о судьбе вселенной, подыгрывая себе на старой испанской гитаре. Больше всего так называемая песня напоминала предсмертный, положенный на музыку хрип. Если я пробовал жаловаться, хиппи замолкал и вежливо извинялся; впрочем, порой лучше было его не трогать, чтобы не слышать двух пьяных актеров, что расположились этажом ниже.
Днем они отдыхали, а по ночам устраивали шумные попойки, декламировали стихи и орали что-то несуразное вроде: «О Франция, о пастырь мой, прости!», хотя гораздо чаще просто: «Да пошли они все в задницу!» Чего я только не перепробовал: и ногами топал, и физическим насилием угрожал! Когда особо склонялся ко второму варианту, актеры тут же подмасливались ко мне, приглашая на чашку чая или, если поступали гонорары, на тепловатый «лагер». Используя весь драматический талант, убеждали, что они вовсе не эгоисты, а талантливые молодые люди, доведенные до пьянства страшным, жестоким миром. Я слушал, выпивал и уходил, растроганный их безработицей и кажущейся искренностью. Но уже на следующую ночь раздавались крики: «Да пошли они все в задницу!», и кошмар начинался сначала.
Джина ничего этого не слышала и спокойно спала. Прежде она страдала бессонницей, однако гудки машин, лай собак и ругань соседей в Северном Лондоне вводили ее в блаженное забытье.
Супруге в Крауч-энд действительно нравилось. Для меня это было первым доказательством ее неуравновешенности. Когда я пожаловался, что приходится жить в буржуазных трущобах, она не поняла, о чем речь, и все пыталась уговорить меня сходить с ней в местное кафе за углом, которое называлось «Идиотское». То есть, конечно, оно так не называлось, но совершенно напрасно, потому что собираться в нем могли только идиоты. А через дорогу была местная «Идиотская» студия звукозаписи, и самые известные музыкальные идиоты в перерывах заходили в кафе. Чтобы никто не узнал, эти, с позволения сказать, звезды надевали темные очки и береты, а потом садились у окна и не отрываясь смотрели на улицу, стараясь привлечь побольше внимания.
Возможно, я слишком вдаюсь в детали — просто очень хочется объяснить, как сильно я ненавидел Крауч-энд. С удовольствием бросил бы гранату в «Идиотское» кафе, чтобы посмотреть, как береты и тонированные «Рей-баны» взлетают к серому лондонскому небу. Мечтаю, пробежавшись по улицам, сдирать с женщин шерстяные шапки, отключать стереоустановки, убивать собак и мазать соплями те немногие книги, которые еще остались неизмазанными в библиотеке, которую не стоило спасать.
Попробуйте понять: я ненавижу Крауч-энд всей душой отчасти за его дух, отчасти из-за того, что случилось потом.
Джина старалась держать себя в руках, правда старалась. Прежде всего сходила к какому-то новому светиле в области аллергии, который назначил салатно-бобовую диету, и ее состояние быстро улучшилось. А еще нашла недавно открытую после реставрации церковь Святого Спасителя в Камдене, при которой работал «Благотворительный фонд Блэкулла». Его целью было помочь заблудшим художникам и артистам вновь встать на путь истинный: несчастным предлагались не подробные карты местности, а совершенно бесплатная поддержка, ободрение и сочувствие.
Если бы я занимался благотворительностью, то выбрал бы именно этот фонд. В церкви был рояль, и Джина стала ходить туда три раза в неделю учиться играть перед зрителями. В первый же день она вернулась сияющая от гордости: кто-то сказал, что у нее талант. Я твердил это несколько лет, но жена не принимала всерьез: дескать, пристрастность налицо, и мое мнение не в счет.
Натали позвонила после обеда, когда я уже в который раз пытался написать первую страницу первой главы «Тайного шовиниста» для «Современницы».
Так здорово было вновь услышать ее голос! Я страшно соскучился и пообещал: скоро, через неделю или через месяц, мы опять будем жить вместе.
— Что? Джина так сказала? — радостно встрепенулась свояченица.
— Ну, не совсем…
Я объяснил: ее сестра снова интересуется музыкой и играет на рояле в Святом Спасителе, а также упомянул о высоких целях и благих деяниях «Благотворительного фонда Блэкулла».
— Bay! Здорово! Даже не верится!
Однако я чувствовал: Натали просто храбрится. Последние события мы понимали одинаково: чем счастливее Джина в Лондоне, тем меньше шансов, что мы когда-нибудь будем жить под одной крышей.
— Кстати, звоню я не из-за Джины, — неожиданно объявила свояченица. — Кто-то оставляет тебе на автоответчике странные сообщения.
— В смысле непристойные?
— Нет, просто странные. Звонит взрослый мужчина и просит какого-то Кнопку перезвонить.
Дошло до меня далеко не сразу.
— Подожди! — попросил я. — Ты уверена, он сказал Кнопка, а, скажем, не Попка?
Повисла долгая, в стиле Натали, пауза.
— Кнопка, Попка, какая разница? Главное, этот парень мелет полную чушь.
Но я не сдавался: как представился звонивший, случайно не Террористом? Свояченица сказала, что так и есть, а мне пришлось объяснить: «Попка» было моим прозвищем в средней школе Мейпл-холл.
— Хм-м, недаром я всегда была против элитных школ! А твой дружок просил перезвонить. Он всю эту неделю в Лондоне, остановился в «Ярборо». Продиктовать его номер?
Я записал номер, а потом, после секундного колебания, позвонил. Судя по голосу, Террорист страшно обрадовался.
— Привет, дружище! Привет! Думал, ты знать меня не желаешь! Я недели две тебе звонил и каждый раз нарывался на чертов автоответчик. Решил уже, что ты зазнался: мол, я известный писатель, а он тупой торгаш, зачем тратить на него время?
— Да ладно, Джон, я в жизни бы так не подумал, — соврал я.
«Ярборо» вовсе не йоркширский курорт для страдающих дефектами речи, а пятизвездочный отель в Бейсу-отере. Террорист жил в «люксе» на последнем этаже с видом на Кексингтон-Гарденз. Не то чтобы Круглый пруд, статуя Питера Пэна или галерея «Серпантин» имели для него какое-то значение, плевать он хотел на наше национальное наследие! Одного взгляда на его задницу было достаточно, чтобы убедиться: он сто лет не ходил никуда пешком.
Когда я пришел, Ланкастер в одной рубашке лежал на диване и смотрел телевизор. Необыкновенной красоты девушка, широкоскулая, с длинными белокурыми волосами, сидела рядом с ним и делала отметки в глянцевом журнале. В ее облике просматривалось что-то скандинавское. Явно гордый собой Террорист представил ее как Джо.
— Джо? — переспросил я. -
— Джозефина, — ухмыльнулся Ланкастер. — Детка, познакомься, это Гай. В школе он был моим лучшим другом. Понимаю, он самый настоящий урод и пахнет ужасно, зато сердце у него доброе.
Довольный своей шуткой, Террорист оглушительно заржал, а Джо церемонно протянула мне руку. Я осторожно ее пожал и поклонился.
— Джон, надень штаны, у тебя яйца торчат, — повернувшись к Террористу, велела девушка.
Все ясно, никакая она не скандинавка! Голос писклявый, а грубый ист-эндский выговор выдает красавицу с головой.
— Врешь! — с опаской взглянув на себя, воскликнул Ланкастер.
— Еще как торчат! — не сдавалась Джозефина. — Вон, вижу, волосатые!
Заказав в номер кофе и тосты, Террорист усадил меня в плетеное кресло у окна и рассказал, что делает в Лондоне.
— На этой неделе в Эрлз-Корт проходит Международная выставка кабеля и штепселей. Теоретически я должен сидеть в павильоне «Кабелей Абеля», но, черт побери, кому хочется там торчать, когда можно кувыркаться в койке с этой крошкой?
Боже, ну и грубиян! Я сочувственно посмотрел на Джо, стараясь показать, что не одобряю махровый шовинизм Ланкастера. Девушка поморщилась и кивнула.
— Что здесь выбрать? — спросила она, ткнув в глянцевую страницу.
— А я почем знаю? — беспечно оттолкнул журнал Террорист. — У Гая спроси, он у нас чертов умник!
Похоже, девушка не верит, что кто-то из друзей Ланкастера обладает хотя бы зачатками интеллекта.
— Правда? — нерешительно спросила она, обернувшись ко мне. — Ты правда умный?
— Ты у-умный? Ты пра-авда умный, папаша? — безжалостно копируя ее выговор, повторил Террорист.
— Ну, по крайней мере поумнее Джона! — парировал я.
Девушка показала мне журнал: на развороте напечатан тест, значит, издание скорее всего подростковое. Так и есть, журнал «Штучка». Но ведь Джозефина не подросток, ей уже за двадцать, и, строго говоря, давно пора читать что-нибудь более интеллектуальное. «Современницу», например.
«Можно ли доверять твоему бойфренду?» — спрашивал тест. Предлагалось десять вопросов и к каждому по три варианта ответа. Читательницы должны были выбрать наиболее подходящий, потом подвести итог и оценить, насколько верны их приятели. Если обведенными оказывались буквы А, «Штучка» утверждала: «Твой парень хорош до невероятности, держись за него обеими руками!» Если В — заявляла: «Ты встречаешься с бабником! Быстрее ищи себе другого, не то наживешь неприятности!»
— Застряла на седьмом пункте! — посетовала Джозефина.
Я взял у нее журнал и внимательно прочитал поставивший в тупик вопрос:
Ты в клубе с бойфрсндом. У барной стойки он неожиданно встречает свою бывшую, и та пытается его заболтать. В ответ он:
A) познакомит ее с тобой;
Б) ограничится легким флиртом;
B) назначит свидание.
Читая, я изо всех сил старался не показывать презрения, а потом удивленно поднял глаза:
— И в чем тут проблема?
— Ну… — нахмурилась Джозефина, — в том, что я не уверена, как поступит Джон. Он мой бойфренд, но знакомы мы недавно, и полной уверенности нет.
— Джо, нужно смотреть правде в глаза, — на секунду задумавшись, сказал я. — Он сделает сразу все: познакомит тебя с бывшей, пофлиртует с ней, а когда отлучишься в туалет, назначит свидание, чтобы переспать.
Террорист этого не слышал, потому что ушел в спальню одеваться.
— Да, знаю, — нетерпеливо заерзала Джозефина. — Так какой пункт выбрать?
* * *
Чуть позже мы отправились в «Ритц» на чай. «А эти куда?» — судя по виду, подумал официант, спросил, заказан ли столик заранее, и, получив от Террориста утвердительный ответ, буквально почернел от разочарования.
Не то чтобы мы были грязные или плохо одетые, скорее лица доверия не внушали.
Устроившись за столиком, заказали чай и выбрали к нему жирные, напичканные холестерином кексы. А потом, к моему невероятному удивлению, Джозефина, порывшись в сумочке, протянула мне порножурнал. Назывался он «Распутница», на обложке — темнокожая девушка. Абсолютно голая, она стояла, изогнувшись в талии, и смотрела на читателей с видом, который иначе, чем наглым, не назовешь. Интуиция настойчиво подсказывала: снимал ее не Сесил Битон[4].