- Мне показалось, что и ваши сыновья, Дмитрий Исаакович и Федор Исаакович, ни разу не перемолвились с гостями.
- Князь Иван заигрывает с Борецкими. Дмитрию пожаловал титул боярина московского. Он не понимает, что тот, кто с детства привык к воле, не может добровольно склонить шею под ярмо - даже под самое раззолоченное.
- Зато старец Зосима, в отличие от москвичей, показался мне человеком очень живого ума.
- Я перед ним виновата. Поначалу я думала, что это просто очередной попрошайка, явился клянчить подачки для своей обители, и отказалась его принять. Что тут началось! Промосковская партия сравнивала меня с Иезавелью - гонительницей пророков Божьих, с Иродиадой, погубившей Иоанна Крестителя, с императрицей Евдокией, сославшей Иоанна Златоуста. Хорошо еще, что мой покойный супруг облысел довольно рано, - а то сравнили бы с Далилой, остригшей Самсона. Нет, я не испугалась всей этой брани - но мне рассказали верные люди, как старец Зосима с помощниками создавали Соловецкий монастырь на голом месте, своими руками, своим трудом, сколько терпели они от злой непогоды и от злых людей. И тогда я послала за ним, умолила простить меня, почтить визитом и благословением мой дом.
- Все же мне показалось, что вы хотели задать ему какой-то вопрос и не решились.
- Вопрос все тот же, один и тот же. Самый главный для нас на сегодня. Который мы должны задавать каждому новгородскому священнослужителю: примет он благословение от патриарха Константинопольского, посланное через киевского митрополита, или будет по-прежнему держаться Москвы? Ибо то, на что мы надеялись, произошло. Со дня на день это станет известно всему Новгороду, так что я могу не таиться: киевский митрополит Григорий подтвердил, что он порвал с Унией, и патриарх Дионисий принял его обратно в лоно православной церкви. Теперь не осталось препятствий к тому, чтобы наш архиепископ ездил за благословением в Киев, а не в Москву.
Возвращаясь из дома Борецких, я, конечно, был преисполнен греховным чувством гордости и тщеславными мечтами. Еще бы! Знаменитая и могущественная посадница явно выделяла меня, удостаивала доверительной беседы. Хотя, по совести, я должен был бы горевать: ведь выход киевского митрополита из Унии означает огромную потерю для католического мира и всего нашего дела!
И еще одно тревожило меня: текст книги Цицерона, привезенной венецианским посланником, был не рукописный, а печатный! И он сказал в беседе с Борецкой, что печатные мастерские открываются по всей Германии и уже проникли в Венецию и Париж. Кто бы мог подумать, что изобретение этого Гетенбурга или Готентота так быстро начнет расползаться из Майнца. Ведь поначалу считалось, что это просто удобное приспособление для изготовления индульгенций. Если дело пойдет так быстро, завтра мы, чего доброго, увидим печатню в Новгороде! Представляете, какой это будет удар для нас переписчиков?
Единственный выход: попробовать нам самим обогнать конкурентов. Не могли бы Вы, дорогая фрау Урсула, выяснить в Любеке, где можно раздобыть чертежи печатного станка, рецепты красок, литеры различных шрифтов. Нечего и говорить, что я буду счастлив возместить Вам расходы по их приобретению.
Вкладываю маленький сувенир для моей любимицы Греты: колечко с персидской бирюзой, которое я купил у астраханского купца. Выбрал самое маленькое, надеюсь, оно не соскользнет с ее пальчика. А подарок для ее матушки в письмо бы не влез. Его вскоре привезет Вам добрый мейстер Густавсон.
Засим прощаюсь и молюсь о Вашем здравии и процветании.
Ваш Стефан, или, как дразнят меня местные, Степа Многоязыкий.
Ночной дневник
С закрытием Немецкого двора повар-эстонец остался без работы и собрался уезжать к себе в Ревель. Но я уговорил Алольцева нанять его, и теперь наши занятия продолжаются довольно успешно. Попробую пустить новые познания в дело. Есть вещи в душе, которые могу доверить бумаге только на эстонском.
Верую, Господи!
Господи, помоги моему неверию. Дай уверовать в таинство исповеди.
Исповедь. Вся правда. Но зачем? Ведь Ты видишь все и так. Каждый мой шаг, каждое слово, каждый умысел.
Не скрою ничего от Тебя. Да и кто может скрыть? Грешный стою пред Твоим взором, грешный уповаю на милость Твою. Покрыт грехом, как Иов струпьями.
И священнику готов признаться во всем. В злых словах и гнусных деяниях, в корысти и зависти, в греховных помыслах и тайных вожделениях. Но не могу предать другого, другую.
Что делать, когда грешил не один? Что делать, когда твое исповедальное слово может обернуться для кого-то погибелью?
Тайна исповеди - пусть так. Но священник - не Ты. Он человек. Он знает и помнит. Судит и осуждает. Порой мстит и казнит. Лишен милосердия Твоего.
Да, это было. Ты знаешь все. Она приходила ко мне ночью. Там, в Любеке. Ласкала и учила. Утирала слезы счастья, приглушала стоны ужаса. Клала мою ладонь на себя, гладила, объясняла. "Ты хочешь стать священником, - говорила она. - Ты должен, по крайней мере, знать, чего ты лишаешь себя. Вот этого. И вот этого. И вот такого... Если не знать, твоя жертва будет слишком легкой".
Как я мог предать ее? Как мог открыться священнику? Чтоб ее объявили соблазнительницей и выжгли клеймо на щеках? Или ведьмой - и потащили на костер? А у меня пыткой вырывали бы показания против нее?
Ты знаешь ее грех, Ты будешь судить ее, как и всех нас. О милости молю для нее, о прощении!.. Но выдать ее не смогу никогда.
А нынче?!. Та была хотя бы вдовой, а эта - замужняя! Мы только коснулись пальцами. Я показывал ей тетради ее сына. Мы были одни. Ее пальцы легли на мои. Она говорила. Она улыбалась. Огонь жег мои пальцы. Адский огонь пылает во мне. Кто зажег его? Кто, кроме Тебя? Дьявол? Значит, дьявол сильнее Тебя? Или это Ты сам? Испытание, соблазн?
Ее голос. Ее лицо. Ее взгляд. Она видит. Видит все. Все в моих глазах. "Кто глядит на женщину с вожделением, тот уже прелюбодействовал с нею в сердце своем". Прелюбодей сердца.
Удали ее. Молю Тебя. Не выдержу испытания. Соблазн сильнее. Боль. В горле и в сердце. Кинжал. Удали...
Его преосвященству епископу Любекскому,
из Новгорода, декабрь 1470
Преподобный и святой отец!
Только что приказчик Алольцева сообщил мне, что караван с воском для Густавсона уходит в Псков завтра рано утром. У меня нет времени превратить разрозненные заметки в связный рассказ. Посылаю Вам свои записи в том виде, в котором делал их в течение последнего месяца. После смерти архиепископа Ионы в начале ноября события в Новгороде помчались, как всадники, как гонцы, посланные разгневанным властелином во все стороны. Умоляю простить мне все ошибки и погрешности стиля. Верю, что для Вас важнее узнать суть происходящего - и как можно скорее.
8 ноября 1470
В городе плач, шум, стенания. Звон колоколов. Скончался архиепископ Иона. Не то чтобы его так уж любили. Но людям свойственно страшиться любых перемен. Иона занимал архиепископский престол в течение двенадцати лет. Говорят, сам был несметно богат, жертвовал много на строительство монастырей и церквей даже из своей личной казны. Очень заботился о прославлении новгородских святынь и святых, платил обильно Пахомию Сербу соболями и золотом за сочинение канонов и жизнеописаний. Но главное - умел ладить с Москвой. И князю Ивану, и отцу его, Василию Темному, всячески выражал покорность и преданность, исправно отправлял дань, собираемую для уплаты Орде. Литовская партия в Новгороде и подумать не могла о том, чтобы привлечь его на свою сторону.
Теперь, с новым архиепископом, все может пойти по-другому.
11 ноября 1470
Снова колокола, снова толпы. Но повод уже другой и настрой праздничный: огромное литовское посольство въезжает в город. Блеск доспехов, звуки труб, флажки на копьях, серебряные шпоры. Лошадиная сбруя из расшитой парчи. Бояре в высоких меховых шапках, посадники, попы с крестами на груди выстроились для торжественной встречи. Марфа Борецкая среди них, с обоими сыновьями. Благодарственный молебен в Святой Софии.
Во главе посольства - литовский князь Михаил Александрович Олелькович. Именно его король Казимир предлагает новгородцам в князья. Он и православный, и в боях уже отличился, обороняя Киев от татар вместе со своим братом Семеном. По знатности не уступит и князьям московским. Ведь его мать - родная сестра Василия Темного, так что он князю Ивану - двоюродный брат. Литовская партия празднует, московская - затаилась.
14 ноября 1470
Отец Денис пригласил меня встретиться с литовским книжником, приехавшим вместе с посольством. Среди привезенных им книг - латинская Библия, медицинские трактаты и - к моему изумлению - "Логика" Аристотеля в переводе на русский язык. Мы провели вечер, обсуждая различные отрывки из Ветхого Завета и расхождения в их переводах на греческий и на латынь. Наш гость показался мне человеком весьма сведущим и искушенным в вопросах веры. Но вдруг в какой-то момент он сказал:
- Нет, а в нашем тексте эта фраза отсутствует.
- Что вы имеете в виду, говоря "в нашем"? - спросил я.
- В еврейском, - спокойно ответил он. - На иврите.
Оказалось, что он вовсе не литовец и даже не христианин, а еврей. Зовут его Захария. Первый иудей, с которым мне довелось беседовать о вопросах веры. На губах - снисходительная улыбка: мы все это знали за тысячу лет до вас. Не знаю, согласился бы я прийти, если бы отец Денис предупредил меня заранее. Но он не предупредил. Намеренно? Или сам не знал?
18 ноября 1470
Солнечный холодный день. Смолкает гул колоколов. После торжественного молебна из Святой Софии выходит процессия священников, дьяконов, монахов.
На площади - море голов. Поднятые, ждущие лица.
На помосте - трое в рясах: Варсонофий - бывший духовник покойного архиепископа Ионы; Пимен - его казначей ("ключник"); Феофил - домоправитель ("ризничий").
Под напряженным тысячеглазым оком пятилетнему сыну посадника Борецкого подносят перевернутую бобровую шапку. В ней - три свернутые бересты с именами. Мальчик запускает в шапку свою безгрешную ручонку и извлекает коричневую трубочку. Отдает ее отцу. Тот разворачивает ее, читает. Молчание. Лицо посадника непроницаемо. Он поднимает развернутую бересту над головой и оглашает имя:
- Феофил!
Приветственные крики, звон колоколов, пение.
Избранник кланяется народу, кланяется духовенству, кланяется собору.
Марфа Борецкая глядит прямо перед собой - губы сжаты, брови нахмурены, птичья рука сжимает ворот шубы у горла.
25 ноября 1470
Пир для литовцев в доме Борецких.
Я приглашен переводить. Литовцы все говорят по-русски, но среди них посланник патриарха Дионисия из Константинополя, епископ Пафнутий. Он знает только греческий и латынь. Я при нем, за литовским столом. Перевожу его слова для остальных на русский, делая вид, что литовского не знаю. Кубок с медом епископ подносит к губам, как святое причастие. Русские напитки ему весьма по душе. Особенно мед малиновый и вишневый. Просит меня достать для него рецепт.
После пира я снова в кабинете Марфы Борецкой. Востроглазая посадница заметила, что за столом я стеснялся есть, велит принести мне ужин. Управившись с гусиной ногой и гречневой кашей, я пересказываю ей, о чем гости толковали между собой по-литовски.
О том, что их король, Казимир Четвертый, поступил дальновидно, не придя этим летом на помощь татарам против Москвы. Что Москва, прогнав татар от Оки, чувствует себя уверенно. И это от страха перед усилением Москвы Новгород стал искать союза с Литвой. Но и с новгородцами, скорее всего, король будет действовать в своей обычной манере: все обещать и ничего не делать, выжидая, чтобы соседи ослабили сами себя раздорами и войнами.
Еще они говорили о том, что Новгород, конечно, богат, но разучился ценить воинскую доблесть. Что если уж смелому человеку искать военной службы, то лучше ехать к князю Московскому. Похоже, он умеет ценить храбрецов и награждает их щедро. А новгородцы-де уже привыкли от врагов не отбиваться, а откупаться. Потому что больше всего боятся, чтобы какой-нибудь сильный военачальник не укрепился у них со своей дружиной навсегда и не покончил с их вольницей.
А после пятого-шестого кубка начали хвастать, что сейчас их королевство простирается от Балтийского моря до Черного, а в будущем сыновья Казимира, рожденные ему женой из рода Габсбургов, будут иметь права на троны Венгрии и Богемии. И если удастся и Новгород сделать литовской провинцией, то добавится еще и вся земля от Ладоги до Урала, от Ильменя до Белого моря. И станет их государство размером с Древнюю Римскую империю.
Тут Марфа Борецкая перестала расхаживать взад-вперед по шкуре белого медведя и спросила, участвовал ли князь Олелькович в этом хвастовстве.
- Он же и начал, - отвечал я. - И первый поднял тост за Великое княжество литовское, омываемое тремя морями.
Она только кивнула и ничего не сказала.
30 ноября 1470
Алольцева вызывали в дом Борецких. Вернулся встревоженный. Его расспрашивали о настроениях во Пскове. Если разгорится война у Новгорода с Москвой - на чьей стороне будут псковичи?
Алольцев сознался, что Псков страшится союза Новгорода с Литвой. Если это произойдет, он окажется зажат между новоявленными союзниками, как между двумя челюстями. А с северо-запада - вечно враждебная Ливония и Тевтонский орден. У Пскова нет иного выхода, как взять сторону Москвы.
Тогда Марфа Борецкая стала расспрашивать о делах церковных. Ведь в прошлом году псковичи пытались избавиться от опеки новгородского архиепископа, но покойный Иона не допустил этого. Новый архиепископ Феофил тоже будет во всем придерживаться старины. Но вот если бы на пост владыки удалось провести другого кандидата - ключника Пимена, - все могло бы пойти по-другому. Он всей душой на стороне литовской партии и согласен получить благословение от киевского митрополита Григория, а не от московского Филиппа. И по отношению к Пскову он будет гораздо уступчивей. Разве это не подтолкнет псковичей поддержать литовскую партию? А то, что эта партия никогда не отдаст Литве новгородскую вольность, в том Псков может быть уверен. Мы, сказали Борецкие, хотим союза с Казимиром только потому, что он дальше от нас, чем Москва, и воцариться над нами никак не сможет. Новгород и Псков как были испокон века в дружбе, так и останутся.
Алольцев обещал поговорить обо всем этом со своими земляками, разузнать их мысли. Но мне сознался, что Пскову все больше и больше нужен мощный союзник для борьбы с Тевтонским орденом. На Новгород в этом плане надеяться нельзя, потому что у них нет постоянного войска, которое можно быстро послать на помощь. А у Москвы есть. И она уже несколько раз посылала войска в помощь псковичам. Сам Алольцев готовится к отъезду из растревоженного города, зовет меня с собой. А я не могу ему сознаться, что чем сильнее волнения в городе, тем громче голос долга велит мне оставаться здесь, чтобы доносить Вам о всех важных переменах. Ссылаюсь на дела в переписочной мастерской.
5 декабря 1470
Московская партия, вдруг осмелев, повалила на улицы. Загудел вечевой колокол. Ключника Пимена схватили, притащили на площадь, обвинили в том, что он грабил казну архиепископа, порученную ему, а деньги передавал Борецким. Тут же избили кнутом и бросили в тюрьму, требуя уплаты штрафа в тысячу рублей. Потом кинулись к домам богатых бояр, колотили в запертые ворота, кидали за ограду зажженные факелы. Где-то начались пожары, слышалась стрельба из пищалей.
Господи, сохрани и помилуй! Смилуйся, сохрани и сбереги!
18 декабря 1470
Две недели город гудел и бесчинствовал. Но вчера из Москвы вернулся посол Никита Ларионов. И зачитал перед всем вечем послание князя Ивана Московского:
"Отчина моя, Великий Новгород!
Прислали вы ко мне бить челом о том, что взял Господь отца вашего, а нашего богомольца архиепископа Иону. И избрали вы себе по своему обычаю священноинока Феофила, и я, Князь Великий, вас на том жалую и велю тому Феофилу прибыть к себе в Москву безотлагательно, чтобы наш митрополит Филипп благословил его архиепископом Новгородским и Псковским, без всяких зацепок, но по прежнему обычаю, как было при отце моем Великом Князе Василии и при деде и при прадеде моем и при прежде бывших всех князьях, правивших Владимиром и Новгородом Великим и всеми русскими княжествами".