Я приступил к утомительной процедуре вставания — со всей этой дюжиной действии, имеющих, думается, не больше смысла, чем религиозный обряд, который совершает человек, забывший его значение. Бреясь в ванной, я обнаружил на подбородке справа новый прыщ. Иногда я все еще страдал от этих незваных мет молодости, говорящих о том, что с утратой ее привлекательных черт не приобретаешь гарантии на прощание и с ее отвратительными чертами. Этот экземпляр, в частности, был в совершенно цветущем состоянии, словно зрел много дней подряд и так хитро и глубоко укоренился, что подрезать его бритвой мне бы не удалось, а выдавить — означало пожертвовать десятой долей собственного лица.
— Инструкция для назревающего прыща, — сказал я себе, когда сбривал щетину над верхней губой. — Первое.
— Завтра спозаранку она вернется к похоронам. Но, если хочешь, попрощайся с ней за меня.
— А может, мне заняться расчетом жалованья, печатями и всякими другими делами, как ты считаешь?
— Решай сама. Мне нужно ехать.
Второпях я хлебнул в гостиной пару глотков и вскоре на «фольксвагене» уже огибал дорожные повороты на ветке А595. День был по-настоящему жарким, духота сразу же проникала во все поры, через зыбкое марево просачивались солнечные лучи. Машины сверкали и искрились на ходу, их металлическая фурнитура казалась полированной, а окрашенные части лоснились. Они проносились мимо, мчась мне навстречу; впереди, у перекрестков, то сворачивали с шоссе, то вылетали на него; стремительно сворачивали вбок, чтобы на полной скорости обогнать соседа, напоминая актеров, желающих покрасоваться на выгодном для себя фоне. Даже в густой тени деревьев, окаймляющих дорогу, отдельные ветви, переплетения листьев и участки почвы отражали свет с такой интенсивностью и, одновременно, с такой глубиной и точностью открывали взгляду свои собственные цвета, что подобную картину я обычно наблюдал только в приморских Альпах. На середине пути то и дело стали возникать и тут же исчезать призрачные полоски воды — миражи, вызванные рефракцией света. После Ройстона, где сходятся ветки А10 и А505, поток машин увеличился, но я сохранял свою прежнюю среднюю скорость — сорок пять миль в час и выше. Остались позади окраины Кембриджа с пышной зеленью деревьев и кустарника около дороги, что, скорее, говорило о близости леса, чем города. Затем все это исчезло. В болотистом просторе, характерном для данных мест, где даже по уграм в разгаре учебного года никогда не наблюдалось большого наплыва людей, появились знакомые названия: школа Лейс, госпиталь Эдденбрукс, улица Фицвильям (где я занимался зубрежкой в свои студенческие годы, в 1933-м), Петерхауз, Пемброк и впереди, почти бок о бок с колледжем Святой Екатерины, на перекрестке улиц Трампингтон и Силвер, длинное, с неровными стенами, прямоугольное, с плоским фасадом здание колледжа Святого Матфея, построенное в тюдоровские времена и совсем неплохо отреставрированное в конце восемнадцатого столетия.
Я нашел место для стоянки только в ста ярдах от главных ворот. На стенах здания здесь и там мелом или белой краской были намалеваны лозунги: «ОБОБЩЕСТВЛЯЙТЕ И ПЕРЕДАВАЙТЕ В КОММУНУ ИМУЩЕСТВО КОЛЛЕДЖА», «БАСТУЕМ ГОЛЫМИ, В 14.30, В СУБ., В ГИРТОНЕ», «ЭКЗАМЕНЫ — ПРИЗНАК ТОТАЛИТАРИЗМА». Вначале один юнец с бакенбардами в открытой облегающей рубашке, затем другой, с длинными волосами, похожими на паклю, поравнявшись со мной, замедлили шаг, практически до полной остановки, чтобы разглядеть в упор и хорошенько проверить, не проступают ли на мне телесные признаки фашиста, душителя свободы слова, потенциального расового насильника и тому подобное. Я все это пережил, пересек двор (который выглядел, с моей точки зрения, убийственно чистым), прошел под низкой аркой и поднялся в квадратный, обшитый дубовыми панелями кабинет, окна которого выходили в сад колледжа, расположившийся по вытянутому склону холма.
Дьюеринкс-Вильямс, худой, сухопарый человек, выделяющийся сутулостью и сильной близорукостью, хотя и был лет на десять с гаком моложе меня, встал и, пристально вглядываясь мне в лицо, улыбнулся. Я встречался с ним по делам Ника, видимо, не один десяток раз.
— Salut, vieux — entrez donc. Comment ca va?
— Oh, pas trop mal. Et vous? Vous avez bonne mine.
— Faut pas se plaindre [5].
Затем он сделался серьезным, вернее, стал еще серьезнее.
— Ник рассказал мне о вашей утрате. Примите мои самые искренние соболезнования.
— Благодарю вас. Знаете, отцу было около восьмидесяти и последнее время он себя неважно чувствовал. Его смерть не застала нас врасплох.
— Вот как? Судя по собственному опыту, полагаю, — он произносил слова с таким выражением, словно его опыт восходил к временам основания колледжа плюс-минус одно столетие или что-то в этом роде, — такие вещи нельзя предугадать заранее. Но я рад, что все это вас не сломило. Не хотите ли промочить горло? Шерри? Пиво? Портвейн? Кларет?
Как всегда, он проявлял доброжелательность и ум, давая понять, что плохо разбирается в напитках и предлагая мне самому, без всякого смущения, выбрать все по собственному вкусу. Я ответил, что с удовольствием выпью один-два глотка виски. Вынимая для меня бутылку и по-прежнему демонстрируя полное отсутствие навыка, так как пролил чуть ли не полпинты на пол, он сказал несколько лестных слов о Нике. Затем, когда мы расположились у великолепного камина, сохранившегося со времен короля Георга, он спросил, чем может быть полезен. Я ограничился рассказом о своем интересе к истории собственного дома и, в частности, к Андерхиллу и его дневнику, упоминание о котором нашел в книге, случайно попавшей мне в руки; я выразил надежду, что он, Дьюеринкс-Вильямс, свяжется по телефону с библиотекарем колледжа Всех Святых и убедит того в моих самых бескорыстных и честных намерениях.
— М-м-м. Как срочно вы хотите познакомиться с дневником этого человека?
— Особой срочности нет, — солгал я. — Просто у меня так редко выпадает случай отлучиться из дома, что хотелось бы этим воспользоваться. Конечно, если есть какие-то…
— Нет, нет, я буду счастлив сделать все, что в моих силах. Просто библиотекаря может не оказаться в помещении. В колледже Всех Святых не любят сидеть на одном месте. Но я сразу же все выясню. Если позволите, я на минутку?
Он позвонил и вскоре вернулся.
— Нам повезло, Морис. Он не только на месте, но и совершенно свободен. Не хотите ли еще… этого самого? — спросил Дьюеринкс-Вильямс, будто не помнил, что именно я пил.
— О… нет, благодарю вас.
— В таком случае, мы можем отправиться. Нет, нет, уверяю вас, это не доставит мне никаких хлопот. Отсюда три минуты ходьбы, не больше. Да вы сами знаете.
Четыре минуты спустя через старинную резную деревянную дверь мы входили в библиотеку колледжа Всех Святых, узкую с высокими потолками комнату, вытянувшуюся в форме гигантской буквы «L», в угловой части которой были окна из цветного стекла. В воздухе чувствовался характерный запах, главным образом пыли и чернил. Библиотекарь пошел нам навстречу, в его манерах уживалось высокомерие с подобострастием — черта, характерная для администратора универмага из Вест-Энда. Последовало официальное представление и разъяснения.
— Андерхилл Да. В колледже учился где-то в 1650-е годы. Да, — сказал библиотекарь, носивший, по всей видимости, фамилию Уэр, и добавил с видимым воодушевлением: — Понятия не имею, кто это такой.
— У вас в библиотеке большая коллекция рукописей, не так ли? — спросил Дьюеринкс-Вильямс.
— О, она, действительно, очень большая, — сказал Уэр, слегка раздраженный этим неуместным замечанием.
Кроме того, личные документы студентов, собранные в вашем фонде и проверенные в начале века, как я понимаю, хранятся у…
Уэр, кажется, слегка смягчился:
Возможно, у нас и имеется рукописный каталог, датируемый сороковыми годами восемнадцатого века. Тогда библиотеки впервые стали проявлять интерес к рукописям и материалам более раннего периода. Скорее всего, мы основоположники этого дела. Вот и он. Вернее, его фотокопия. Великолепное изобретение. Андерхилл. Андервуд. Обри. Несколько случайных стихотворений — отрывки из «Филоктета», героической поэмы в стиле господина Драйдена. Ужас что такое. К вашему типу отношения не имеет? Нет. Надо сказать, Андерхилл — сомнительная фамилия. Ничего даже отдаленно на нее похожего нет. Какая жалость. Примите мои извинения.
— У вас нет другого каталога, в котором он может быть упомянут?
— Датируемого временем, которое указали вы, — нет.
— Но автор, на которого я ссылаюсь, видел рукопись где-то около 1810 года.
Дьюеринкс-Вильямс вглядывался в тексты, написанные четким каллиграфическим почерком.
— А не мог ли дневник войти в одну из подборок рукописей, которые не имеют авторства, такое случается при особых обстоятельствах, например, при утрате первого или первых листов, вырванных из сброшюрованного текста?