— О, об этом ничего сказать не могу, — ответил Уэр, снова раздражаясь. — Возможно, вы и правы. Давайте посмотрим в рубрике «Анонимные рукописи». Вот трактат без указания автора о пороках католицизма, относящихся к культу девы Марии, он написан джентльменом, никогда не издававшим своих произведений. Очаровательная вещь, но, полагаю, вы ищете другое. Есть еще работы без названия — большое количество проповедей, молитв, религиозных размышлений недавно скончавшегося пастора церкви Святого Стефания, издано в Литл-Эвердсене. Не то. Вот еще анонимные сочинения на самые разные темы, написанные каким-то ученым. Не слишком информативно, не правда ли? Но не стоит пренебрегать и этим, с моей точки зрения. Анонимные…
Других предложений не было. Уэр смотрел на меня с мрачным ожиданием.
— А не могу ли я ознакомиться с этими самыми рукописями на разные темы? — спросил я.
— Все они хранятся в кабинете Хобсона, — ответил Уэр с убеждением в голосе, но без малейшего намека на ожидаемую ответную реакцию: издам ли я животный вопль ужаса при этом известии, или зайдусь от хохота из-за чрезвычайной комичности и ничтожности просьбы, или натворю еще что-нибудь. Я повернулся к Дьюеринксу-Вильямсу.
— Полагаю, кабинет открыт для посещений посторонних лиц только с письменного разрешения ректора, — сказал тот, — но, как мне кажется, общее правило можно нарушить, если речь идет о мистере Эллингтоне, магистре искусств, выпускнике моего колледжа, за которого я счастлив буду поручиться.
— Разумеется, — сказал Уэр, испытывая теперь нетерпение и уже с ключом в руке.
В прежней манере администратора универмага он добавил:
— Не угодно ли пройти?
Как оказалось, кабинет Хобсона занимал целый этаж находившейся в противоположном углу двора башни, куда вела винтовая каменная лестница, а в его стенах с трех сторон были прорезаны маленькие окна. В комнате стояла прохлада, по всей видимости, это было первое помещение без удушающей жары, куда я попал за последние недели. Стены большей частью были уставлены дубовыми книжными полками времен короля Эдуарда, а два письменных дубовых стола и стулья с высокими спинками того же периода дополняли обстановку. На полках рядами стояли тома в серых папках, в которых, вероятно, и находились рукописи. Уэр старался рассмотреть, что написано в их верхней части сбоку, как делают, когда просматривают коллекцию граммофонных пластинок. Но мне было не до него: я силился разобрать надпись на корешке маленькой книги, которая втиснулась между другими, но не мог понять ни единого слова.
— А вот и она, — сказал Уэр. — Оказывается, есть даже форзац: «Томас Андерхилл», доктор богословия, olim Sodalis Collegii Omnium Sanctorum Universitatis Cantabrigiensis.
Последние слова ему пришлось произнести по памяти, потому что я, повернувшись, выхватил у него папку. Туда была вложена книжка или какая-то ее часть форматом в одну восьмую листа с сорванной обложкой — остались следы клея и брошюровки, — которая, если не считать редких бурых пятен, прекрасно сохранилась.
— Странно, что в анонимной рукописи на первой же странице во всю ее ширину выведено имя автора.
— Благодарю вас, — сказал я.
Редко мне хотелось так сильно, как сейчас, выставить обоих за дверь, чтобы заняться чтением того, что я держал в руках.
Дьюеринкс-Вильямс сразу же это почувствовал.
— Мы не станем вам мешать. Если, паче чаяния, освободитесь минут через тридцать, я буду счастлив пригласить вас на ленч в колледж Святого Матфея. Пища обычная — как в любой студенческой столовой, но вполне съедобная. Однако связывать вас этим приглашением мне бы не хотелось.
— Вас не затруднит закрыть дверь, когда будете уходить, и занести ключ в библиотеку, — сказал Уэр, протягивая ключ мне.
— Конечно, — ответил я, раскрывая книжку на одном из столов и включая настольную лампу. — Благодарю вас.
Наступила короткая пауза, во время которой они, вероятно, переглянулись или, к вящему моему удовольствию, скорчили мины, выдававшие бессильную ярость, затем звякнула железная задвижка на захлопнувшейся за их спинами дверью.
У Андерхилла был хороший четкий почерк, не пользовался он и какой-либо собственной системой быстрого письма: сокращения встречались редко и сразу же поддавались расшифровке. Он начал записи 17 июня 1685 года (а умер в 1691 году), начав с того, что воздал самому себе хвалу за ученость, и перечислил книги, которые прочел, коротко их описав. Очевидно, у него была обширная собственная библиотека. Большинства из упомянутых им авторов и книг я не знал, но философы неоплатоновской школы, на работы которых он ссылался и которые являлись его современниками, а возможно, и сокашниками, безусловно, были мне знакомы: это относится к «Интеллектуальной системе» Кадворта, «Божественным диалогам» Мора и паре других вещей. Я даже вспомнил, что Мора был членом секты (или близок к ней), которая занималась магией и в которую входил небезызвестный датский барон, пользовавшийся дурной славой. Что о нем говорили? Не имеет значения, возможно, его имя послужило бы любопытной подсказкой для школьника, но я не школьник и мой интерес к Андерхиллу далеко не ученический.
Я стал читать дальше, но находил все те же проникнутые мистикой рассуждения, которые были либо банальны, либо неразборчиво написаны, и я почувствовал, что чтение меня утомляет. Неужели и дальше не станет интереснее? Наконец я дошел до записи от 8 сентября.
«Мой человек Гарни, в соответствии с моим поручением, посоветовал мне посмотреть на дочку вдовы Тайлер, что пришла к моим дверям, для продажи овощей и фруктов. Когда это было сделано, спросил ее, не выпьет ли (она) чашку шоколада в гостиной, ибо на дворе ненаст(ье). Она охот(но) согласилась, мы говорили ок(оло) получаса. Расписыв(ал) чудеса, кои вершить могу, и как, по обычаю своему, осыпаю дарами угожд(ающих) мне. Она все выслушала и, клянусь, поверила каждому слову моему. Наконец сказал, что ежели желает доброго мужа, здоровья, богатст(ва) и удачи до самой могильной черты, должна прийти завтра вечером к десяти часам, но наложить печать на угта ибо искусен я в разоблачении обмана и, проговорившись, лишится (она) благодеянии, мною обещанных. Она сказ (ала), что страшится ночной тьмы. На это ответил — пусть держит в руках распятие (и сунул ей сию дешевую игрушку), ибо оно дарует покровительство удвоенное и нерушим(ое) Господа нашего на небесах и мое на земле. Она спросила, огражу ли ее от зла неодолимым заклятием? Самым непреодолимым, дорогая /(я) улыбнул(ся)/. Тогда (она сказала) приду, как не прийти.
А роста она — среднего, осанки — превосходной и грудь — как полная чаша. С местным людом (вовсе) не схожа: щечки розовые, не красные, зубки белые, ручка маленькая, как у настоящей леди. Четырнадцати лет от роду. Смею утверждать, что сам царь Соломон не обладал более восхитительной девкой».
После этого признания Андерхилл, очевидно, с обычным усердием возвратился к чтению: после полудня изучал латинский трактат некоего Алануса Кандидуса о тайной силе ветра, вернее, о предсказаниях с помощью наблюдений за интенсивностью, направлением и устойчивостью ветра; а после обеда у него начиналась совсем иная жизнь, о которой я раньше ни от кого не слышал. У меня было чувство, что его бесстрастное отношение к дочери вдовы Тайлер не сулит той ничего хорошего. Как зачарованный, со страхом я открыл записи Андерхилла, сделанные на следующий день.
«Как только явилась она ровно в срок, дал ей выпить зелья для гостей, с кларетом, и бренди, и с другими примесями, Якобусом Магнусом в его „De Inductione Luxurize“ предписанными. Разжег жаровню и бросил в оную, искусно последовательность просчитав, и ладану, и порошка, и прочих трав из запасов моих, а сделав так, воскурил дивное и сладострастное благовоние, с дымом чудным и многокрасочным смешанное. Когда же, как и положено тому быть, поддалась (она) дурману, внушил, будто слышит (она) сладкую музыку и голоса, возносящие любовные похотливые напевы. Затем призвал духов являться ко мне по первому зову в обличьях пастухов, пастушек, нимф, дам и кавалеров, гуляк, ведьм, машкерадных масок, героев, цариц античного мира и велел некоторым совокупляться. Потом возжелал, чтобы сбросила она одежду свою. Почему, сэр (сказала она), вводите меня во грех? Велико заблуждение твое, дитя (сказал я): какой грех в том, чтобы явить красоту свою тому, кто вложил столько труда ради веселья твоего и кто не устает заботиться о радостях твоих? Посмотри (указал я на греческого юношу и девушку в толпе), чем занимается сия пара на глазах твоих, дабы и тебе удовольствие доставить. Раздеться и только? (спросила она лукаво). Отчасти. Не противься желаниям моим (ответил я). Ну, что ж (сказала она), раз им дозволено, чем я хуже (как не плениться шаловливостью ума ее), и сразу сбросила одежду, представ в наготе своей. О quae deliciae! [6]
Затем показал ей создания, отвращающие видом своим, — ослов, грифонов, турок, гарпий, химер, кентавров, палачей, червей, которые бились между собой и пожирали один другого. Наполнил уши ее и воем диких животных, и раскатами грома, и стонами грешников. И разразилась она воплями, и умоляла изгнать видения сии. Надрывайся сколько душе угодно (сказал я), никто тебя не услышит, слуг я отпустил, а сии твари — не видения, посмотри, как вьются они вокруг, и, стоит приказать, разорвут (тебя) в клочья (утаил я, что это — лишь призраки, пугающие, но бессильные). Когда, по наблюдениям моим, ужас переполнил ее, я надругался над нею, бросив на пол, а потом вытолкал вон, швырнув следом скомканную одежду и предупредив, дабы не размыкала (она) рта, иначе дьяволы мои станут преследовать непокорную до могилы и за гробовой чертой, а сама снова являлась ко мне по первому зову, и была она во власти моей.
Я осушил стакан эля, дабы утолить жажду, и удалился в комнату, и открыл Иоганна Понтийского на строках, где повествует (тот) о яде жаб и змей, но доварим моего сии описания не вызвали, ибо фантастичны сверх меры, и отложил их в сторону с неудовольствием, и, от усталости обессилев (хотя и в ясном уме), отошел ко сну».
Как выяснилось, и в кабинете Хобсона бросало в жар. Мне сразу захотелось как можно скорее выпить — это просто безумие, что я не захватил с собой фляжку, — но вначале надо было привести в порядок мысли или, по крайней мере, самому в них разобраться. Однако какой уж тут порядок! Я не знал, умел ли в действительности Андерхилл вызывать духов, поднимать шум и так далее, но в одном не сомневался: и он сам, и девочка верили в его могущество, и ужас перед случившимся заставлял малышку постоянно держать язык за зубами, так как мне ни разу не довелось услышать даже намека на подобные любовные авантюры. Мне не удалось вспомнить дату смерти миссис Андерхилл, но я предполагал, что умерла она после 1685 года и, вероятно, все это время жила в доме, но пока, в тех записях, которые я прочел, о ней не было ни единого упоминания. Наверное, она понимала, слушая крики девочки, что ей лучше не вмешиваться. Мне стало ясно, что Джозеф Торнтон, будучи ученым, не мог не рассказать о существовании дневника и о месте его хранения, но, как моралист или просто как человек, он решил оградить своих читателей от тяжелого чувства, которое охватило его самого, когда он познакомился с этим дневником. Аналогичные мотивы, желание уберечь других от чтения, убрать записи из поля зрения, должно быть, охватило и того человека, который заносил эту рукопись в каталог за семьдесят лет до Торнтона. Мне тоже захотелось как-то помочь дочке вдовы Тайлер, но она была мертва уже два с половиной столетия, если не больше.
Через десять минут, съев сэндвич с ветчиной, который намазал суррогатом горчицы из тюбика, и сполоснув шотландским виски и бутылкой содовой, я возвратился и сразу же снова принялся за чтение дневника Андерхилла. Когда я подошел к записям конца 1685 года, то понял, что их характер начал меняться. Конспектирование стало более лаконичным, об определенных работах имелись только замечания, полезны те или нет для «целей», о которых он умалчивал. Вначале мне подумалось, что эти цели связаны с девочкой Тайлер (которая, как мимоходом заметил Андерхилл, «возвращалась в объятия его» почти каждую неделю), а может быть, кроме нее, и с другим существом под кличкой Канавка (его пренебрежение их христианскими именами само по себе было отвратительно); двенадцатилетняя Канавка попалась в его когти в начале декабря, и конечно, для отлова он воспользовался той же техникой, хотя сам об этом не распространялся. В тот период, очевидно, Андерхилла больше всего занимала его далеко идущая цель или, как он сам написал в январских заметках 1686 года, цели. Меня привело в бешенство одно обстоятельство — не успел я с удовлетворением отметить полноту информации о прочитанных им книгах, как он стал упоминать только авторов и названия, иногда в сокращенной форме. Разобраться в этих сокращениях я не мог, например: «Гео. Верул. — о духах и тому подобном»; однако напрашивалось заключение, что в любом случае интересы Андерхилла оставались постоянными.
Затем в записи от 29 апреля 1686 года я наткнулся на следующий пассаж:
«Нужно отказаться от плотских радостей и волнений (на данный момент). Теперь, когда мой метод до совершенства доведен, мне можно отбросить осторожность с теми, кто волнует меня. Место сие подходящее (id est [7]через густой ужасный лес лежит к нему путь, а там в достатке кустов и деревьев). То, чем отныне владею, осененное заклятием, несомненно дарует мне мощь невиданную в Королевстве ни во времена готические, ни при саксах, а доступную лишь диким первобытным племенам, жившим до пришествия Господа нашего Иисуса Христа, когда люди деревьям и кустам поклонялись (по жалкому невежеству своему или из мудрости? Для пам(яти): поразмышлять на сей счет и затем высказать суждение). Благословляю случай, открывший мне сей механизм, и талант, сподвигнувший понять пользу его.
Что касается второй цели моей, не сравнимой с первой по величию своему, то сейчас не о ней речь, но замечу: кто знает устремления ума моего, несомненно разыщет последнее хранилище, где я скрыл от глаз людских орудие, дающее силы для достижения этой цели и познания тайны, которая сделает сего избранника Хозяином собственного естества, а значит, владыкой всего и всея на земле (vide достопочт(енного) Вольдемара Пров. Verum Ingenium)».
Эти строки почти целиком заполнили правую страницу, и когда я ее перевернул, то других записей не обнаружил: последние двадцать или тридцать листов рукописи были чистыми. Я налил себе еще немного виски и стал размышлять.
Торнтон, как я и думал раньше, не прошел через испытание, выпавшее мне на долю в лесу на вершине холма, напротив моего дома, и поэтому не мог сделать никаких замечаний по поводу лесных зарослей, описанных на последней странице дневника. Он, должно быть, выпустил из поля зрения первую цель Андерхилла, сочтя ее слишком неясной и поэтому не заслуживающей упоминания, а возможно, воспринял ее как пустое бахвальство или обман. Если говорить о второй цели, то и здесь Торнтону, в отличие от меня, не привелось беседовать с призраком Андерхилла, и понять, что эта цель связана с какой-то формой жизни после смерти, он был просто не в состоянии. Если же Торнтон все-таки составил правильное представление о природе тайного места, описанного в заключительной части дневника, то, как я могу предположить после прочтения его книги, он, несомненно, являлся глубоко верующим человеком, и сама мысль о том, что будут потревожены останки усопшей души пусть даже «отвратительного создания», подобного Андерхиллу, показалась бы ему кощунственной. Меня не останавливали религиозные запреты, и я решил вскрыть могилу и гроб, чтобы посмотреть, какие «книги и бумаги» (о которых упоминал Торнтон), а также другие вещи там находятся.
Сидя на жестком ученическом стуле перед раскрытым дневником, я испытывал тот же восторг и тревогу, что и перед отъездом из дома, — пожалуй, они даже усилились. Мне было ясно, что надо действовать как можно осторожнее, но в то же время одно упоминание об осторожности вызывало отвращение. До встречи с Даяной жизнь долгие годы не предоставляла мне случая выйти за рамки тривиального легкомыслия и никогда прежде степень риска не была так высока. В предполагаемой тайне скрывался некий ключ — безусловно, вызывающий острый интерес, — который позволит мне стать хозяином собственной судьбы. Я, единственный из всех людей, мог узнать этот секрет. Не стану утверждать, что выпустил из виду, чем обернулись обещания, которые Андерхилл давал девочке Тайлер и, вероятно, той же Канавке. Фактически обе они каким-то образом повлияли на мое решение начать это расследование, хотя тогда я еще не мог сказать — как и насколько.
Но перейдем к Даяне… Было без двадцати пяти три, времени как раз достаточно, чтобы сделать копию последней страницы дневника Андерхилла, спрятать ее, закрыть комнату на ключ, возвратить его Уэру в библиотеку, оставить у привратника колледжа Святого Матфея записку с благодарностью Дьюеринксу-Вильямсу, доехать до Ройстона, вступить в яростный спор с тощим сморщенным молодым человеком, поставлявшим мне спиртные напитки, и принять меры предосторожности, дабы впредь он никогда не пытался всучить по завышенной цене товар, пока рост налога на него только намечается, доехать до Фархема и на условленном углу в три тридцать посадить в машину Даяну.