«Никто на свете не знает, куда я еду, но у меня есть брат, который теперь за мной присмотрит», — сказал я себе, когда уже сидел в этой громадине.
Тетю Гастонию я так больше никогда и не увидел.
8. Автобус едет на Север
Дед, я не буду долго рассказывать про эту поездку, потому что самое интересное начнется в НЬЮ-ЙОРКЕ, но тогда, в автобусе, я об этом не подозревал и во все глаза таращился в окно. Ну ты понимаешь.
Мы с братом заплатили человеку за рулем и прошли по автобусу назад, все на нас смотрели, и мы на них тоже. Сзади мы уселись на мягкое сиденье, которое оказалось не таким уж мягким, и, вытянув шеи, стали поверх голов смотреть на водителя. Он погасил свет, завел мотор, и мы под предводительством двух ярких лучей света понеслись вперед, все быстрее и быстрее. Брат сразу заснул, а мне спать совсем не хотелось. Я подсчитал, что примерно через полчаса мы выехали из Северной Каролины, ну, может, через еще полчаса, потому что дорога из черной стала коричневой и по обеим ее сторонам уже не было видно домов, как будто там была пустыня. Или сплошной дремучий лес. Нет, наверно, та самая ПУСТЫНЯ, про которую так громко молилась тетя Гастония: ни одного дома и кромешная тьма.
И вдруг на эту пустыню как польет ливень, дорога тут же стала мокрая и опустела. Смотреть было страшновато, зато можно было радоваться, что сидишь в автобусе, где полно людей. Я полночи на них поглядывал, но почти все спали, да и темно очень было, и я, как ни старался, не смог ничего разглядеть. А вот мне спать нисколечко не хотелось.
«Пик, ты едешь в Нью-Йорк, это же здорово, гордись!» — подумал я, и мне стало хорошо.
Глаза сами закрывались, потому что обычно в это время дома, да и у тети Гастонии, я уже спал, и я не заметил, как заснул. И ничего больше я той ночью не делал.
Уже под утро, открыв глаза и оглядевшись, я увидел, что еду в автобусе, хотя в это трудно было поверить, и я сказал себе: «Вот почему меня так чертовски трясет!» И посмотрел на брата. Он еще дрых, развалившись на заднем сиденье, и я обрадовался, что он так спокойно и безмятежно спит, потому что знал, как он устал. И снова стал смотреть в окно.
Раньше я никогда ничего такого огромного не видел; это потом, по дороге в Калифорнию, было много чего еще огромнее. Мне казалось, что я только сейчас впервые вижу мир, честное слово. Широченная река, по берегам деревья, и вдруг вода со страшной силой летит вниз, наверно, целую милю, а потом широко разливается, видно, спеша поскорей влиться в море. Потом на холме показался большой белый дом с колоннами, вроде фамильной усадьбы боевого генерала, героя Аппоматтокса, как сказал брат, которую мы видели вчера вечером, а на другом берегу реки я углядел до ужаса огромную крышу, всю белую и круглую, похожую на перевернутую чашку; вокруг были деревья и махонькие крыши других домов.
— Гляди, дорогая, вон там купол Капитолия, — сказал мужчина, который сидел перед нами, своей жене и показал пальцем.
Вот, оказывается, что это было. С берега на реку дул приятный ветерок, и отражения на воде дрожали и как будто извивались. Солнце осветило красивый громадный купол Капитолия, и на самой его макушке ярко засверкала какая-то непонятная золотая штуковина. Вот по какой земле мы ехали в этом автобусе всю ночь, а сейчас приехали в самое главное ее место, честное слово, потому что раньше нам такие белые и огромные города ни разу не встречались.
— Это Вашингтон, наша столица, где сидит президент Соединенных Штатов Америки и все такие прочие, — сказал брат, проснувшись, и протер глаза, а я уже не отрывался от окна; что в этом Вашингтоне было жутко много интересного, город так и гудел — это я услышал, высунув голову в окно, когда автобус притормозил на красный свет. Никогда еще не видел такого высокого неба и таких белоснежных облаков как те, что проплывали над нашей столицей Вашингтоном в то утро.
После этого, дед, мне больше и не удалось как следует поспать. В Вашингтоне, где мы вышли, чтобы пересесть на другой автобус, который идет в НЬЮ-ЙОРК, было очень жарко. Автобус был набит битком; казалось, половина людей на свете выстроилось в очередь на остановке, а вторая половина уже сидела внутри и потела. Я пытался задремать, уткнувшись брату в плечо, но сидеть на заднем сиденье можно было только прямо, а голову приходилось выворачивать, и плечо у бедняги брата было горячее.
— Следующая остановка — Балтимор, — объявил водитель, но дальше не поехал, а выпрыгнул на улицу и долго не возвращался.
Мне страшно хотелось, чтобы мы снова оказались в том НОЧНОМ автобусе посреди ПУСТЫНИ. В разных концах автобуса плакали дети, им, наверно, было так же плохо, как мне. Я выглянул из окна, но увидел с одной стороны стену и с другой стороны стену. Солнце прямо прожигало крышу автобуса, уфф, от адской жары меня чуть не стошнило. «Почему никто не откроет окно?» — спросил я себя и огляделся: все истекали потом, но ни один руки не протянул к окну.
— Давай откроем окно, не то задохнемся, — сказал я Шнуру, и он сначала потянул, а потом с силой дернул окно, но даже приоткрыть не смог.
— Фу-ух! — выдохнул он. — Где же эти новомодные автобусы с кондиционером?! Фу! Ну давай уже, автобус, езжай и проглоти хоть немного свежего воздуха.
Какой-то мужчина, обернувшись на нас, тоже попробовал открыть окно, но у него тоже ничего не вышло, он только еще больше вспотел и выругался. Здоровенный парень в военной форме поднялся и со всей силы стал тянуть стекло — оно даже не шелохнулось. Ну и все так и сидели, глядя перед собой и истекая потом.
Тут наконец вернулся водитель. Шнур в это время опять пытался победить чертово окно, и водитель, увидев это, сказал:
— Пожалуйста, оставьте окна в покое, этот автобус с кондиционером.
Он нажал у себя, где заводит автобус, какую-то кнопку и задул самый лучший в мире — точно говорю! — холодный воздух, и через минуту уже все замерзли, и пот у меня на лице превратился в ледяную воду. Шнур снова принялся дергать окно, чтобы впустить хоть немного горячего воздуха, но у него, понятно, ничего не вышло. Мы стали смотреть в окно на чудесные зеленые поля, и брат сказал, что это МЭРИЛЕНД и что ему бы сейчас хотелось посидеть на этой травке и погреться на солнышке. Уверен, остальным тоже бы хотелось.
Знаешь, дед, путешествовать — не так уж легко и приятно, зато можно увидеть много всего интересного. И никогда не возвращаться назад.
Когда мы приехали в Филадельфию, все высыпали из автобуса, а мы со Шнуром шлепнулись на сиденье прямо перед водительским окном, до этого прикупив ледяной апельсинной содовой — от нее сразу перестает тошнить.
— Нам можно здесь сидеть, потому что мы уже пересекли линию Мэйсона-Диксона[4], — сказал брат, и я спросил его, что это значит. Он ответил, что это граница, которую провели по законам Джима Кроу[5]. А когда я спросил, кто такой этот Джим Кроу, он сказал:
— Это ты, парень.
— Никакой я не Джим Кроу. Ты же знаешь, меня зовут Пикториал Джексон.
— Ой, правда что ли? — удивился брат. — Хм, а я и не знал. Скажи, Джим, ты и впрямь ничего не слышал о законе, который запрещает сидеть на передних местах, пока не переедешь линию Мэйсона — Диксона?
— Почему ты называешь меня Джим?
— Послушай, Джим! — воскликнул брат и опять с важным видом хмыкнул. — Ты хочешь сказать, что действительно впервые узнал об этой линии?
— О какой еще линии? — спросил я. — Я ничего такого не видел.
— Что-о?! Да мы как раз через нее перемахнули в Мэриленде. Неужели не видел, как Мэйсон и Диксон держали ее поперек дороги?
— А мы по ней проехали или под ней? — я пытался что-нибудь припомнить, но не смог. — Ладно… Наверно, я тогда спал.
Тут Шнур расхохотался, взъерошил мне волосы и хлопнул себя по колену:
— Ну, Джим, ты даешь!
— А на что она похожа, эта… как ее… линия… — все-таки спросил я, потому что, ясное дело, был еще слишком мал, чтобы понять, в чем тут шутка.
Шнур ответил, что не знает, на что она похожа, потому что, как и я, никогда ее не видел.
— Дело в том, что этой линии нет ни на земле, ни в воздухе, она есть только в головах Мэйсона и Диксона. Как и разные другие линии — государственные границы, 38-я параллель[6], железный занавес. Все они существуют только в умах людей и никак не обозначены на земле.
Знаешь, дед, Шнур сказал это очень задумчиво, он больше не называл меня Джимом и только еще пробормотал себе под нос: «Вот оно как, сэр».
Водитель вернулся и объявил:
— До НЬЮ-ЙОРКА — без остановок.
И мы (потому что в путешествии, как я тебе уже говорил, никогда не возвращаются назад) поехали вперед. Ихха! По дороге, которая вела прямо в Нью-Йорк. Здесь все подрезали и обгоняли друг друга, рычали и ревели, но наш водитель сидел спокойно, и рука на руле у него ни разу даже не дрогнула. Он смотрел только вперед и гнал свою огромную машину так быстро, как только мог. Все, кто выезжал с боковой улицы, завидев нас, останавливались как вскопанные и ждали, пока мы проедем. Этот водитель просто расчищал себе путь, ни до кого больше ему и дела не было. Да и другим было нипочем: они просто пропускали нас, а потом сами разгонялись и неслись вперед. Мне кажется, наш автобус не остановился бы, даже если бы кого-нибудь переехал, а то, что осталось бы от этого несчастного, нельзя было б нигде поблизости отыскать, разве что за тридевять земель. Да, дед, ты точно никогда не видел водителя, который так уверенно гнал бы свой автобус и в ус не дул. Честно тебе скажу, мне прямо страшно было смотреть.
Шнур опять заснул, и теперь его голова упала на мое плечо точно так же, как моя — на его, когда мы проезжали через Вашингтон. Он спал, закрыв глаза и не глядя на дорогу, которая была у него перед носом и по которой его вез этот водитель, и ничуточки не боялся, ему вообще не было страшно — неважно, спал он или не спал. И я теперь еще больше его любил, и даже сказал себе: «Пик, зря ты боялся прошлой ночью, когда он пришел за тобой, и повел по темному лесу, и говорил, чтобы я не боялся и что все будет хорошо. И теперь, Пик, ты должен вести себя по-взрослому и показать брату, что ты больше не деревенский мальчишка».
Я смотрел через окно прямо вперед, а наш сумасшедший автобус мчал нас на север к НЬЮ-ЙОРКУ.
9. Первая ночь в Нью-Йорке
Пришло время рассказать о том, что было в Нью-Йорке, но пролетело все так быстро, что я даже не успел толком разобраться, какой он, этот город. Мы приехали, кажется, 29 мая, но уже к концу третьего дня пришлось оттуда выкатываться, и мы снова оказались в дороге. Жить здесь нужно очень быстро.
Впервые я увидел город из окна автобуса. Шнур толкнул меня в бок и сказал: «Ну вот мы и в Нью-Йорке». Я посмотрел в окно: все залито красным солнцем. Я снова посмотрел и протер глаза, чтобы окончательно проснуться. Представляешь, дед, мы ехали по огромному длинному мосту над крышами, и из-за этих крыш я ничего не видел, кроме детей, которые бегали внизу, между домами. Шнур сказал, что это еще не Нью-Йорк, а только ХОБОКЕНСКАЯ ЭСТАКАДА, и ткнул пальцем вперед, показывая, где Нью-Йорк. А там все было как будто затянуто дымом и еле видны бесконечные стены и узкие крутые улочки. Я повертел головой: вокруг было ужас как много крыш, улиц, мостов, железнодорожных путей, лодок на воде, большущих штуковин, которые Шнур назвал газгольдерами, и везде стены, свалки, столбы с проводами, а посередине — поросшее высокой травой грязное болото с желтыми пятнами масла и ржавыми плотами вдоль берега. Вот уж не думал, что когда-нибудь такое увижу! А когда мы свернули с моста, я увидел всякого разного еще больше. Все в дымке, огромное-преогромное, и тянется далеко-далеко, не поймешь, где кончается, думаешь, это последнее, а там еще всего много, в дыму и тумане. Вот так-то, дед. Я уже говорил тебе, что солнце было красным, но это еще не все. Оно поглядывало с небес сквозь большую дыру в облаках, то там то сям высовывая длинные сверкающие пальцы, и все вокруг было таким румяным и нарядным, как будто сам Господь спустился вниз, чтобы этот дым не мешал ему смотреть на землю. Я подумал, что, наверно, в Нью-Йорке еще до того, как я проснулся, повсюду зажгли свет, потому что там все время темно, но в красном солнечном свете огни эти казались тусклыми и ненужными, и, куда ни глянь, везде попусту сгорало электричество: на улицах и в переулках, на стенах домов и на мостах, здесь, в густом тумане, и там, над розоватой водой. Огни дрожали и качались, как будто древние люди еще до захода солнца развели огромные костры и не стали их тушить, потому что знали, что скоро опять будет ночь. Ну да ладно. Потом солнце сделалось красно-фиолетовым и, оставив всего один отблеск на стае облаков, ушло. Начало темнеть.
— Прямо будто праздник какой, — сказал Шнур. — Сил нет, до чего хочется вечером куда-нибудь пойти.
— А разве нам некуда идти? — спросил я.
— Я про такое место говорю, где отрываются парни и девушки. Отродясь в таком не бывал. Вот о чем сейчас мечтают наши ребята.
— Какие ребята? — спросил я, и брат показал пальцем на Нью-Йорк.
— Которые сейчас в тюрьме.
И тут, дед, я спросил его, был ли он когда-нибудь в нью-йоркской тюрьме, и он ответил «да». Однажды его