Мы вышли на 125-й улице в Гарлеме.
— Наш дом прямо за углом, старик, — сказал мне Шнур. — Как видишь, у нас все получилось!
На улицу мы поднялись по ступенькам, и там было так же весело и светло, как и на 34-й, хотя мы проехали улиц сто до этого места. В общем, ты понимаешь, дед, Нью-Йорк — это тебе не наша деревня.
— Стой-ка, умоем тебе лицо, а то Шейле не понравишься, — сказал брат, останавливаясь около фонтанчика для питья, и хорошенько вытер мне рот своим носовым платком, а мимо шли и шли люди, был теплый вечер, и я был ужасно рад, что мы приехали в Нью-Йорк.
— Знаешь, Шнур, — сказал я, — я ужасно рад, что я здесь, а не у тети Гастонии, и мне больше не надо никого бояться. — И поглядел на улицу, по которой мы пришли, и добавил про себя: «И больше никакой Северной Каролины».
— Верно говоришь, солдат, — сказал Шнур. — А раз у нас с тобой все так замечательно, я хочу и Шейле кое-что купить вот в этом магазинчике, чтобы всем нам было хорошо в наш первый вечер дома.
Мы зашли в магазин грампластинок. Внутри было полно народу, все рылись на полках с пластинками и подпрыгивали на месте, как будто от нетерпения. Представь: музыка, шум и куча людей, которые ведут себя одинаково. Умора! Шнур, как и все, что-то выискивал и подпрыгивал, и, наконец, подскочил ко мне с пластинкой и завопил:
— Ура! Ты только посмотри, что я нашел! — подбежал к продавцу и сунул ему доллар.
Мы завернули за угол. Здесь уже было не так светло, но так же весело, и людей тоже много. Взбежав по ступенькам, мы очутились в обшарпанном коридоре, постучали в дверь и вошли.
Шейла мне сразу понравилась. Стройная, красивая; очки в красной оправе, красивый красный свитер и красивая зеленая юбка; на руках отличные побрякушки. Она стояла у плиты, варя кофе и одновременно читая газету, и, конечно, нас не ждала.
— Крошка! — заорал Шнур и бросился к Шейле, обнял ее, подхватил, закружил и чмокнул прямо в губы. — Посмотри-ка на нашего нового сыночка! Ну разве он не прелесть, дорогая мамуля?
— Это и есть Пик? — сказала Шейла, подошла ко мне и, взяв за руки, заглянула в глаза. — Ну и натерпелся ты, малыш, да?
Я удивился, как она догадалась, и попытался улыбнуться, чтобы она чего плохого не подумала, но не смог — очень уж оробел.
— А улыбаться-то ты, надеюсь, умеешь, — добавила Шейла, а я только выдавил из себя «угу» и застыл с дурацким видом, уставившись в пол. Черт меня подери! — Как этот малыш не умер от холода, пока вы сюда добирались? У него свитер весь в дырках. А посмотри на его носки — тоже дырявые. И штаны сзади совсем прохудились.
— И шапка тоже, — вставил я и показал Шейле шапку.
Теперь уже она не знала как быть: рассмеяться ей или рассердиться, но, покраснев, все-таки рассмеялась. Я думаю, дед, что растерялась она потому, что мальчишка вроде меня не должен перебивать женщину, когда та с ним говорит. Шейла добрая и хорошая, я это сразу понял, когда она покраснела и не стала меня ругать.
— Завтра первым делом куплю ему одежду, — сказал Шнур.
— На что, интересно? У нас нет ни цента! — ответила Шейла.
Но Шнур уже ставил новую пластинку на проигрыватель в углу. Тебе бы, дед, стоило на него посмотреть! Он хлопал в ладоши и пританцовывал на одном месте, и тряс головой, и повторял: «Где же моя дудка? Где же моя дудка?» — а потом посмотрел на нас и засмеялся — до того ему нравилась эта музыка.
— Давай, Слоупджо, покажи класс!
На той пластинке Слоупджо Джонс играл на саксе, то есть на саксофоне, а другие громко подпевали и колотили по клавишам, в ушах прямо звон стоял, такого я у нас в деревне не слышал. Похоже, люди здесь, в городе, хотят веселиться целыми днями и ни о чем не думать, пока совсем худо не станет, и даже когда худо, стараются этого не замечать.
— Как это — ни цента? — удивился Шнур.
— Я не хотела говорить сейчас… Ну, потому что ты, и Слоупджо, и Пик… Но позавчера я потеряла работу, понимаешь, дом на Мэдисон-авеню, в котором был ресторан, сносят — там будут строить новый офисный центр.
— Офисный центр? — завопил Шнур. — Ты сказала «офисный центр»? Зачем он им понадобился? А есть они где будут?
— Ты говоришь глупости, — сказала Шейла и печально посмотрела на Шнура. — Далеко им ходить не придется — за углом есть ресторан.
— А потом и на его месте построят офисный центр. И что тогда? — спросил Шнур и тяжело вздохнул. — Черт подери, что же нам теперь делать?
Он остановил пластинку и, оглядевшись, начал расхаживать взад-вперед по кухне. Я понял, что он ужасно переживает, я уже раньше заметил, что он из-за многого так сильно переживает. Лицо у него вытянулось, глаза уставились в одну точку, он сразу постарел на сто лет.
Бедняга, до сих пор не могу забыть, как он тогда переменился.
— Черт, черт, черт, — без конца повторял Шнур.
Он посмотрел на Шейлу, и (она этого не видела) его лицо передернулось, как будто у него глубоко в душе что-то заболело. И опять чертыхнулся, а потом долго-долго стоял и смотрел прямо перед собой. О Боже, мой брат всегда старался объяснить мне и другим, что у него на уме, вот и сейчас наконец заговорил:
— Черт возьми, неужели нас так и будут здесь все время пинать или когда-нибудь все-таки позволят заработать на жизнь? Когда же наши беды закончатся? Я устал от этой нищеты. Моя жена тоже устала. Думаю, весь мир устал от нищеты, как и я. Господи, у кого сейчас есть деньги? У меня их точно нет, смотрите, — и он вывернул карманы.
— Не стоило покупать эту пластинку, — сказала Шейла.
— Но я же тогда еще не знал! Да и какая разница, разве на такие деньги можно прожить? Будь у меня клочок земли, на котором я бы что-нибудь выращивал, я бы не нуждался в деньгах и не завидовал другим, что они покупают разные вещи, в том числе пластинки. Но у меня нет земли и нужны деньги, чтобы прокормиться. А откуда их взять? Нужно найти работу. Конечно, мне нужно найти работу, просто найти ра-бо-ту. Шейла! — позвал он. — Завтра первым делом я пойду искать ра-бо-ту. Ты же веришь, что я ее найду? Потому что она мне очень нужна. А знаешь почему? Да потому что у меня нет денег! — И продолжил разговаривать сам с собой в таком же духе, отчего только еще больше завелся, а потом опять загрустил. — Надеюсь, что завтра у меня будет работа.
— Да, я тоже постараюсь что-нибудь подыскать, — сказала Шейла.
— Очень сложно найти работу, если не собираешься горбатиться на ней всю жизнь, — сказал Шнур. — Я хочу играть на теноре в клубе, так зарабатывать и так жить и музыкой выражать себя. Хочу, чтобы, слушая меня, все понимали, что я чувствую, видели, как мне хорошо, и им самим становилось лучше. Хочу научить людей радоваться жизни, и делать добро, и понимать мир. И еще много чего хочу. Иногда играть про Господа, чтобы блюз был как молитва, я бы даже на колени вставал, чтоб не сомневались. Чтоб увидели, сколько я трачу сил, и поняли, как я стараюсь. Чтобы я со своей дудкой был как школьный учитель или как проповедник, чтобы показать, что, когда обыкновенный музыкант просто берет инструмент, дует в него и нажимает на клапаны, он не хуже учителя или проповедника. Где бы я ни играл, я всегда играю на разрыв сердца. Где я только ни был, везде одно и то же: людям, которым не нравится, что я цветной, которые не думают о себе, и им наплевать, что я хочу делать добро, я все равно играл от души. Только эта дудка может их заставить ко мне прислушаться. Они не станут разговаривать со мной на улице, но будут хлопать мне и визжать от восторга, когда я играю. Будут мне улыбаться. А я буду улыбаться им в ответ, и не буду злиться, и не буду по любому поводу лезть на стенку. Мне нравится разговаривать с людьми и слушать их. Я чувствую, что от них идет добро, и тем же отвечаю. Господи, как я хочу иметь свое место в жизни, как это у них принято называть! Я готов работать, но только с саксом, потому что мне это нравится, а во всяких там машинах и станках я все равно ничего не понимаю. Да, я пока ничему не научился, зато научился играть и больше всего это люблю. Я — музыкант, мастер своего дела, как Мехуди Левин, как обозреватель в газете, как разные другие. У меня миллион идей, и я могу их выдавать с помощью своей дудки, а если иногда обхожусь без нее, в этом тоже нет ничего плохого. Шейла, — вдруг сказал Шнур, — давай-ка поужинаем, все остальное потом. Я голоден, нужно восстановить силы. Давай сюда бобы, а после ужина приготовишь нам ланч на завтра.
— Я себе должна приготовить, — сказала Шейла, и они стали думать, куда деть меня завтра, и Шнур решил, что я пойду с ним искать работу и мы вместе поедим.
— А ты и сделай, как для себя, только побольше. У нас есть хлеб? Положи что-нибудь на него и будет в самый раз. Надеюсь, кофе-то есть. И термос есть? Отлично, завтра у нас будет с собой горячий кофе. Пик, мы ведь с тобой еще и не начинали путешествовать! Проехали всего ничего, у нас еще все впереди. Сейчас поедим — и на боковую, завтра рано вставать. Вот тебе мой любимый старый свитер, наденешь его завтра. И чистые носки. Продолжение следует. Мы отправляемся в путь. Леди и джентльмены, внимание, вот они мы! — закричал брат, зажмурился и замер.
Вот так прошел мой первый вечер в Нью-Йорке. Мы поужинали и просидели за столом аж до десяти, разговаривая и вспоминая. Шейла рассказывала, что, когда ей было столько же, сколько и мне, она жила в Бруклине, и еще много всякого интересного, а мне не терпелось узнать, что будет завтра, и я все время выглядывал из окна. И говорил себе: «Пик, ты ушел из дома и теперь ты в Нью-Йорке!»
Я проспал до утра на мягком матрасе. Но следующий день был не таким чудесным, как эта ночь.
10. Как Шнур за один день потерял две работы
Я никогда не забуду тот день — столько всего тогда произошло. Мы с братом встали, как только показалось красное солнце, Шнур сам пожарил яичницу, чтобы Шейла смогла подольше поспать. Нет ничего лучше, дед, чем яичница на завтрак, потому что у тебя всю ночь ни крошки не было во рту, и теперь все так аппетитно пахнет, прямо слюнки текут, и кажется, что ты запросто слопал бы и завтраки всех соседей. Понимаешь, о чем я? Когда мы вышли на улицу и я увидел, что люди в забегаловке на углу тоже едят яичницу, мне тут же захотелось съесть все завтраки в Нью-Йорке! На улице было холодновато, понятное дело, время около шести. Но у меня были новые носки и братов черный свитер, а дырки на штанах Шейла зашила. И знаешь, что сразу произошло? Мы стояли около дома, Шнур читал объявления в газете, было холодно, я бы даже сказал очень холодно. Прохожие, кашляя и отхаркиваясь, спешили на автобус, и непохоже было, чтоб они радовались, что едут на работу, некоторые читали газету, и у них были такие хмурые и разочарованные лица, будто в газетах писали совсем не то, что им хотелось прочитать. И вдруг от толпы отделился человек, который знал Шнура.
— Здорово, друг, — сказал он и поднял руку, Шнур протянул свою, и они стукнулись ладонями. — Только не говори, что ты опять ищешь работу, — добавил тот парень, и Шнур ответил, что так оно и есть. — Ну, раз так, то у меня есть для тебя кое-что. Помнишь моего братца Генри? Сегодня утром он не захотел вставать. Все-таки я с ним поговорил. «Генри, — спрашиваю, — разве тебе не надо на кондитерскую фабрику на какой-то там улице?» А он спрятал голову под подушку и бормочет: «Вроде как надо», — но сам не шевелится. Я говорю: «А ну-ка вставай! Давай-давай, Генри, раз-два!» Но он решил выспаться. — Приятель моего брата вроде бы ушел, но, сделав несколько шагов, вернулся.
— Думаешь, его теперь уволят? — с интересом спросил Шнур.
— Уволят? Генри уволят?
Представляешь, дед, он опять отошел, и опять вернулся, и, покачав головой, сказал:
— Ты про Генри? — и посмотрел куда-то в сторону и прямо уронил голову. Наверно, он очень устал, и сил хватало, только чтоб качать головой. — Да у него мировой рекорд по этой части. Его увольняют чаще, чем берут на работу!
— А где эта фабрика? — спросил Шнур, и его приятель объяснил, а потом еще отпустил несколько шуток. А еще крикнул нам вслед: — Держись, там несладко придется! — И оказался прав.
Мы поехали на метро, потом прошли вниз по улице до реки, и там стояла кондитерская фабрика. Это был просто большой старый дом с трубами, внутри лязгали какие-то машины, а наружу выходил такой сладкий запах, что мы сразу заулыбались.
— Наверняка, работа здесь хорошая, раз так здорово пахнет, — сказал Шнур.
Мы бегом поднялись по ступенькам и вошли в офис. Там сидел начальник, который поглядывал на часы и, наверно, удивлялся, где же Генри. Мы прождали с полчаса, а потом начальник сказал, чтобы Шнур принимался за работу, потому что, похоже, никто приходить не собирается. Брату было нужно подписать бумаги, и он сказал мне погулять в парке напротив, а потом, в полдень, прийти сюда и мы вместе перекусим. А сейчас ему надо было прямо сразу начинать работать.
«Вот Шейла обрадуется», — подумал я.
Все утро я прождал в парке. Парк был крошечный: за железной оградой несколько кустов и качели. Я почти все время просидел на скамейке, глядя на других детей и представляя, как они живут. Я успел подружиться с маленьким белым мальчиком, который пришел с мамой. На нем был синий костюм с золотыми пуговицами, носки до колен и красная охотничья шапка. Он ужасно красиво говорил и красиво сидел. Его мама сидела на другой скамейке и читала книжку, поглядывая на нас и улыбаясь.
— Кого ты ждешь? — спросил он.
— Брата, он работает на фабрике, недалеко отсюдова, — ответил я.
— Почему ты говоришь «отсюдова»? Ты что, с Запада, из Техаса?
— А Техас на Западе, да? — удивился я. — Не, я не оттуда. Я из Северной Каролины.
— Там есть ковбои?
И я соврал, что есть. И мы еще поговорили. Мне очень понравился этот мальчик, мы бы поболтали подольше, но ему было пора домой. А мы-то собрались побегать наперегонки… Жаль. У него были золотые волосы и прозрачные голубые глаза. Больше я его никогда не видел.
В полдень я пошел на фабрику и через открытое окно увидел Шнура с лопатой. Я сел на какой-то бак напротив и стал ждать, когда брат освободится, чтобы мы перекусили.
Он работал так быстро, что не замечал меня, а когда наконец меня увидел, то у него только и хватило времени крикнуть «привет». Он каждую минуту наклонялся, набирал с тележки на лопату такую сладкую массу, из которой делают сливочную помадку, и бросал на ленту, которая ехала мимо на колесиках и увозила помадку в другой конец фабрики. Пока лента не успевала далеко уехать, брат руками быстро пришлепывал на ней массу, потом она попадала под большой валик, который ее раскатывал, а специальная машина вырезала из этого сладкого листа кружочки. Шнуру приходилось хвататься за лопату и сразу ее бросать и работать руками, не останавливаясь ни на минуту, потому что лента все время двигалась. Когда он на секунду прервался, чтобы высморкаться, человек, который работал рядом, тут же его поторопил: «Подбрось-ка еще шоколадной!» Вот как быстро все работали и как быстро ехала лента. Со лба у Шнура капал пот прямо в эту массу, а утереться он не успевал. Кто-то уже подкатывал тележку с другой массой, теперь ванильной, белой и очень красивой, а брат набирал ее той же шоколадной лопатой, и помадка становилась вроде как полосатой. Расшлепав массу на ленте, брат поднял голову и перевел дух, другого времени у него на это не было.
Да, я сразу понял, что работа очень тяжелая.
— Если я остановлюсь, вмиг руки скрутит! — крикнул мне Шнур и снова схватил лопату.
Потом он сказал: «Ох!», чуть погодя сказал: «Уф!», а потом я услышал, как он сказал: «Господь милостивый, никогда больше в рот не возьму сладкого!»
Ровно в двенадцать загудел гудок, машины остановились и все разошлись. Только Шнур прислонился к столбу и, повесив голову, смотрел на свои руки. И тут у него вывернуло кисть правой руки. «Вот и скрутило», — сказал он. Потом рука согнулась в локте, будто он хотел показать, какие у него мускулы, но ничего он показывать не хотел, это опять ему скрутило руку. Он этой рукой подвигал, с трудом ее выпрямил, выдохнул и выругался.
Потом он вышел, и мы поели на ступеньках перед офисом под горячим солнцем.
— Надеюсь, теперь руки будут получше, — сказал он, но все равно был мрачный и больше не проронил ни слова, даже когда я рассказал ему про того мальчика, с которым познакомился. Примерно через час опять прогудел гудок, и Шнур вернулся к работе.