— Хаджия читал его вслух.
— А где же Попик? — спросил кто-то.
Владиков встал.
— Собрание кончено. Ребята, в среду опять соберемся у меня.
— Хорошо.
— Но если снова какой-нибудь полицейский придет мешать нам, мы ему зададим жару, клянусь виселицами Митхада-паши.
— Ну уж нет, никто больше не придет.
— Пусть только посмеют!
— Прощайте!
— Спокойной ночи!
Все стали расходиться.
Прежде чем выйти со двора училища, Македонский направился в угол, где были сложены колотые дрова, взял под мышки десяток поленьев и направился вместе с Хаджией прямо домой, шепча на ходу:
— Это народные дрова, а мы с тобой служим народу.
Тьма была непроглядная. Улицы совсем опустели, дул сильный ветер. Хэши, торопясь поскорей дойти до своей лачужки, шли молча. В одном месте полицейский, стоявший на посту, остановил Македонского и спросил, что тот несет под мышками.
— То, что всего нужнее в такую ночь, братец мой, — ответил Македонский по-румынски, потом выругал полицейского по-болгарски.
Когда они пришли домой, Хаджия чиркнул спичкой и стал искать свечу. В комнате тоже стоял мороз. Жерло печи зияло, безмолвное и холодное. Македонский бросил дрова на пол.
— Погоди, вот набью пасть этому чудищу, что осклабилось на нас, словно бес, услышишь, как оно заревет, — сказал Македонский, потом со свечой в руке сунул голову в печь и стал разгребать золу, но вдруг отпрянул назад, ошарашенный, побледневший…
— Хаджия, у чудища в пасти змея! Видал ты когда такое?
— Как?
— В печке змея, свернулась кольцом в золе.
— Враг, черт и бес! — воскликнул Хаджия. — Змея? В такой мороз? Да она издохла, наверное.
— И правда, не шевелится; значит, окоченела, как мои ноги на Дунае… Погоди, я ее вытащу! — И. он зацепил змею длинными щипцами.
— Эге! Тяжелая, словно свинца наелась… Ой! Да это не змея… Это что-то из зеленого сафьяна. Постой!
— Осторожней, — вырвалось у Хаджии, и он тоже сел на корточки и заглянул в печь.
Македонский уже не просто сжимал, а тянул что-то к себе щипцами. Наконец змееподобный предмет был вытащен на самый край топки, откуда он тяжело упал на пол с металлическим звоном.
— Ох, да это пояс, а в нем деньги! — крикнул Македонский.
— Полный! — заорал Хаджия. Тут оба вцепились в пояс, но Македонский победил, и добыча осталась в его руках. Хаджия весь дрожал, а Македонский пыхтел и невольно старался держать пояс подальше от алчных взглядов товарища. И вдруг конец пояса развязался и оттуда посыпались блестящие золотые наполеоны. Хаджия кинулся к ним, как безумный.
— Стой! — прикрикнул на него Македонский, сжимая железными пальцами его шею. — Сколько бы ни было — разделим пополам.
— Да, поделим, поделим, — задыхаясь, бормотал Хаджия.
Из пояса вытрясли все монеты. На полу сверкала кучка золотых. Хэши оторопело переглянулись.
— Кто же это сыграл с нами такую шутку? — крикнул Македонский.
— Почем знать… может, нечистая сила.
— А почему она не подарила нам этот пояс вовремя, а дала его теперь, в конце зимы? Но все равно, и за то спасибо, — сказал Македонский и принялся считать золотые.
— Э-ге-ге! — вскричал вдруг Хаджия и ударил себя по лбу. — Какой же я дурак! Да это Попик сунул туда деньги. Вот прохвост! От нас скрыть захотел. Это он ограбил турка сегодня, понимаешь? А вот и сатира его валяется…
— Ну что ты? Неужели этот болван способен на такое дело? — с завистью проговорил Македонский. — Всего сто четыре наполеона. Бери свою кучку, а я суну эти кружочки за пазуху, чтобы их мышки не съели.
И они набили себе карманы весело звенящим золотом.
— Ох, я весь вспотел, разогрелся; правду говорят, что золото греет, — сказал Македонский. — Ну как, неужели мы тут и останемся ночевать, как скотина какая-нибудь?
— В отель «Петербург»! — закричал Хаджия.
— Да ну тебя с твоим «Петербургом»! Больно уж далеко!.. Впрочем, ладно, пускай «Петербург». Был бы у нас фаэтон — неплохо бы…
Хэши встали и пошли к выходу. Македонский бросил презрительный взгляд на убогую комнатушку и сказал:
— Дрова пусть достанутся Попику, когда он явится. А я-то целый час их тащил, принес ему готовенькими. Пускай знает, как старается для него его друг Македонский.
XIV
В июне 1876 года, накануне войны между Сербией и Турцией{31}, в Бухаресте, в кофейне Лабеса, за столиком, на котором лежали западноевропейские газеты, сидели и беседовали несколько человек болгар. За соседними столиками расположились румыны, евреи, французы, немцы и другие иностранцы; одни разговаривали о политике, другие, поставив перед собой кружки с пивом, читали газеты.
Все общество было заинтересовано последними тревожными известиями о неминуемой войне между вассалом и сувереном.
Прислушавшись к разговорам, которые здесь велись, можно было сразу понять, что иностранцы сочувствуют туркам. Все они ждали часа, когда маленькая Сербия будет разгромлена громадными военными силами, которые Абдул-Керим-паша{32} уже сосредотачивал на сербской границе, и все радовались. То и дело раздавались восклицания и оскорбительные выражения по адресу сербов и славян вообще.
Лишь маленькая компания болгар чувствовала и думала по-другому.
— Только что стало известно, что Сербия мобилизовала девяносто три тысячи человек; если это правда, армия у них немалая, — говорил толстый, приземистый, смуглый болгарин с черной бородкой, полнота которого в сочетании с элегантным костюмом и цилиндром ясно свидетельствовала о том, что этот политикан — богатый человек.
Он очень напоминал бухарестцев, описанных Каравеловым.
— Да еще такой генерал, как Черняев{33}, — добавил глубокомысленно молодой человек со шрамом на щеке и с тупым взглядом, одетый тоже изящно.
— Агентство Гавас сообщает, что Россия мобилизует свои войска в Бессарабии, а русские добровольцы мощным потоком хлынули сюда. Россия ни в коем случае не покинет Сербию на произвол судьбы, — заключил третий собеседник, молодой человек лет тридцати с худощавым, печальным и приятным лицом.
— А куда подевались наши бродяги? Интересно было бы увидеть их в деле теперь… Посмотрим, как выразятся их патриотические чувства… Всю зиму только и делали, что оглушали нас своей болтовней! — проговорил кислым тоном первый собеседник и громко закашлялся.
Молодой человек со шрамом на щеке и с тупым взглядом три раза кивнул утвердительно.
— И я вчера говорил то же самое хозяину, господин Гробов. Все они попрячутся кто куда, а ведь Сербия, надо сказать, больше всего надеется на болгар.
— Ну к чему привело это их восстание? — продолжал господин Гробов. — Ни к чему! Только и вышло, что зря вырезано сто тысяч ни в чем не повинных болгар… Восстание! Дурацкая затея! А советовались они с кем-нибудь, когда затевали восстание?
И господин Гробов нахмурился.
— Представьте себе, — подхватил молодой человек со шрамом на щеке и с тупым взглядом. — Вчера, нет, третьего дня, является некто Македонский, сущий бродяга, в нашу контору… Я его спрашиваю: «Что тебе здесь надо?» А он мне: «Прошу помощи для нескольких бедных хэшей, которые отправляются добровольцами в Сербию…» Ха-ха-ха! Слышите? Какой-то Македонский просит помочь бедным добровольцам!.. Эти люди нагло врут без всякого стыда! Мерзавцы!
— Проходимец! Вы должны были выгнать его немедленно, — презрительно процедил Гробов и плюнул.
— А ему что? Проходимцы ведь ничего не стыдятся.
— Неужели вы дали ему денег, чтобы он пошел в корчму и напился как скотина?
Молодой человек со шрамом на щеке и с тупым взглядом иронически усмехнулся и многозначительно склонил голову налево с таким видом, словно хотел сказать: «Удивляюсь тебе: неужели ты думаешь, что я так наивен?»
— А по-моему, к нему отнеслись нехорошо. Ты его очень плохо отрекомендовал. Хозяин был чем-то рассержен и ругал его на чем свет стоит… А мне, знаешь ли, стало жаль этого несчастного, когда он от нас уходил, — проговорил молодой человек с печальным и приятным лицом; он служил в той же конторе, что и первый.
— Такие негодяи не заслуживают жалости, — сказал молодой господин со шрамом, — он способен убить человека среди бела дня прямо на улице… Шайка разбойников… По их милости стыдно бывает признаться, что сам ты болгарин.
Четвертый болгарин, все это время молча читавший газету «Норд», быстро положил ее на столик, внезапно побледнел, и, бросив суровый взгляд на того, кто произнес последние слова, сказал с дрожью в голосе:
— Не хулите столь бессердечно, сударь, эти несчастные, жертвы! Вспомните, что Македонский сражался в Болгарии…
Молодой человек со шрамом на щеке и с тупым взглядом удивленно взглянул на собеседника, который позволил себе противоречить ему в вопросе совершенно бесспорном, и спросил:
— Прошу вас, господин Говедаров, скажите, что он собственно сделал, когда сражался в Болгарии?
— Во всяком случае, он сделал больше, чем вы и я, — ведь мы-то с вами спокойно сидим в Бухаресте и, чтобы убить время, подло клевещем на этих патриотов-мучеников.
Бледное лицо Говедарова вспыхнуло. Он был членом революционного комитета в Бухаресте.
— А не тот ли это, что стоит вон там, — высокий, в мадьярской шапке? — быстро спросил господин Гробов и показал рукой на дальний конец кофейни, где какой-то человек, размахивая руками, говорил, обращаясь к четырем другим.
— Именно! Он и есть Македонский! — воскликнул господин со шрамом на щеке.
— С ним еще несколько человек оборванцев, бродяг, — пробормотал Гробов, надевая монокль, — даже в эту кофейню затесались.
— Вы знаете, кто они такие? Когда узнаете, восторженное отношение господина Говедарова к «патриотам-мученикам» поостынет.
— А сам ты знаешь их? — спросил Гробов.
— Мне о них рассказывали на днях. Вот этих троих неделю тому назад выпустили из коптильни (так в Румынии образно называют тюрьму), где они просидели три года.
Все четверо собеседников с любопытством воззрились на компанию, о которой шла речь.
— А за что их арестовали? Опять какой-нибудь грабеж, вероятно…
Господин со шрамом на щеке и с тупым взглядом просиял от удовольствия, небрежно усмехнулся и, вызывающе посмотрев на Говедарова, начал:
— Я вам расскажу, — это целый роман. Надо бы сюда приехать Евгению Сю, — он бы здесь нашел для себя тему. Три года назад эти «патриоты-мученики» ночью проникли в контору Петреску в Браиле, взломали какими-то инструментами кассу и похитили около двух тысяч наполеонов звонкой монетой и бумажными деньгами!
— Так, так, об этой краже мы слышали, — перебил его Гробов. — Значит, это и есть те господа, которых тогда поймала полиция?
— Они самые… А теперь поглядите на них! Делают вид, что «мы лука не ели, луком не пахнем» — честные люди…
И господин со шрамом на щеке громко расхохотался.
— А я полагаю, что надо скорее жалеть этих пропащих людей, чем смеяться над их несчастьем… Три года в тюрьме!.. Страшно подумать… Эти люди заслуживают сострадания… Они искупили свой грех… — сказал печальный молодой человек с приятным лицом.
Говедаров молчал.
Господин со шрамом на щеке, с торжеством заметив явное смущение Говедарова, бросил на него нахальный взгляд и снова начал:
— А вы знаете, как эти почтенные господа объяснили на суде, что именно побудило их совершить ограбление?
— Как?
— Дам золотой, если догадаешься! Вы как думаете, господин Говедаров?
И молодой человек со шрамом нагло рассмеялся в лицо Говедарову.
— Представьте себе: они заявили, что пошли на грабеж с целью послужить народу! Ха-ха-ха!
— Опять — «послужить народу!» — заорал во все горло Гробов. — Теперь у нас все разбойники — народолюбцы. Приходят и раздевают тебя догола во имя народа! В нынешние времена все благородные слова исходят из уст всяких негодяев… В прошлом году у меня пропал новый цилиндр в саду Ставри, так, может, это они его стащили, а потом пропили в корчме во славу народа?.. А я себе голову застудил, пока искал его!
Господин Говедаров сидел, задумавшись; сейчас он невольно улыбнулся и посмотрел на блестящую, без единого волоса плешь на круглой голове Гробова.
Господин Гробов заметил усмешку Говедарова и рассердился.
— Что, господин Говедаров, вы смеетесь, да? Неужели это смешно? А что скажете вы о «патриотах-мучениках», которые взламывают двери и пробивают железные кассы?
— Скажу, что у нас, болгар, нет сердца! Великодушие — качество, чуждое нам, господин Гробов.
Господин со шрамом на щеке и с тупым взглядом принял еще более наглый вид…
— Великодушие?! По отношению к авантюристам, которые позорят честь нашего народа? Которые взламывают кассы честных людей, вместо того чтобы работать, и говорят, что украли две тысячи наполеонов не для себя, а чтобы вооружить какую-то новую чету! Хорошенькое великодушие!..
— Но все это правда, — хмуро проговорил Говедаров, — ведь вы на подобную цель не дали бы и ломаного гроша…
Господин со шрамом на щеке рассердился на эти слова, оскорбляющие его патриотизм. Он почувствовал себя обязанным пылко защищаться и особенно потому, что здесь присутствовал Гробов.
Но вдруг какие-то крики и говор прервали разговор собеседников. Все повернулись к дальнему концу кофейни, где несколько человек громко бранились с двумя венграми, грозя им кулаками.
То были хэши, с которыми сидел Македонский. Официанты старались прекратить ссору, которая все разрасталась, грозя перейти в драку.
Больше всех горячился молоденький хэш с изможденным от лишений лицом, длинными растрепанными волосами и голубыми, горящими яростью глазами. Но он не мог проронить ни слова. Голос у него пресекся от бешенства.
А Македонский громко кричал, со злобой тараща налитые кровью глаза на венгров.
— Глумитесь, а? Туркофилы! Варвары! Стыдно вам, европейцам!.. Если я еще раз услышу от вас такое, я вам зубы вышибу. Будете помнить, что за человек Македонский… Или ведите себя как христиане, или убирайтесь вон отсюда! Болгария горит, а вы издеваетесь… Посмотрим, как их поколотят, ваших турецких героев… Всех их уничтожим, всех до одного! Да здравствует генерал Черняев!
— Долой Турцию! — выкрикнул другой хэш, тощий и бледный, топнув при этом ногой с такой силой, что вокруг зашатались все столы.
Все посетители встали и окружили ссорящихся. Венгры не отступали и ругались по-немецки. Один из них еще сжимал в руке газету «Нойе Фрайе Прессе». Среди публики начался ропот: она явно сочувствовала венграм, а те осмелели, увидев общие симпатии на их стороне. Болгарские хэши остались в одиночестве. Слышался только громкий голос господина Гробова, который встал с места и, не приближаясь к группе ссорящихся, громко кричал:
— Безобразие! Безобразие! И сюда забрались пьяные!..
Эти слова явно относились не к венграм. Оба собеседника господина Гробова уже ушли из кофейни.
Но вдруг Говедаров, пробившись сквозь толпу, подошел к молодому разъяренному хэшу, который все еще стоял в угрожающей позе и, немой, бледный, дрожащий, показывал кому-то кулак. Говедаров схватил его за руку и сказал сострадательным и умоляющим голосом:
— Брычков, успокойся, прошу тебя.
И, взяв Брычкова под руку, Говедаров увел его и заставил снова сесть за столик, за которым, опасливо оглядываясь, смирно сидел другой хэш с остроскулым болезненным лицом, длинной косматой, нечесаной бородой и в шляпе, надвинутой на испещренный пятнами лоб. Этот человек не участвовал в ссоре. Говедаров поздоровался с ним, хоть и не знал, кто он такой. А это был бывший учитель в Браиле — Владиков.
Осужденный вместе с Брычковым, Хаджией и Бебровским на пятилетнее тюремное заключение за взлом кассы Петреску (на одном заседании хэши решили ее экспроприировать, чтобы получить возможность вооружить, одеть и снабдить всем необходимым новую чету, без чего она не могла выступить), Владиков провел под замком три года и недавно бежал из тюрьмы, а теперь, переодетый, присоединился к своим уже выпущенным на волю товарищам. Если четверо хэшей отделались сравнительно легким наказанием, то этим они были обязаны красноречию своего адвоката. На судебном заседании в присутствии многочисленной публики адвокат, признав перед судьями, что преступление действительно совершено четырьмя обвиняемыми (чего те и не могли отрицать), остановился чрезвычайно проникновенно и пылко на причинах, побудивших их совершить ограбление. Он пространно описал тяжелое положение соседнего порабощенного народа; великие труды и жертвы сынов этого народа в борьбе за освобождение; их многократные попытки поднять восстание — попытки, которые враги подавляли ценой крови тысяч несчастных жертв; необходимость иметь громадные средства для организации новой четы на гостеприимной земле «великодушных потомков древних римлян»; увлечение этой идеей, которому поддались пылкие головы болгарских патриотов, решивших во что бы то ни стало, — хотя бы жертвуя своей честью, которая им дороже жизни, — помочь своему отечеству; патриотический характер и величие цели, которая оправдывает все; благородные стремления обвиняемых, которые уж, конечно, не воры от природы, но стали ворами из самых высоких побуждений. Адвокат доказал при помощи документов и других свидетельств, что «чету действительно собирались организовать», а для нее «нужны были деньги»; он обратил внимание судей на моральный облик обвиняемых, особенно на Владикова, которого назвал тружеником и народным учителем, и на Брычкова — поэта и патриота (о Хаджии и Бебровском он не упомянул); он воззвал к человеколюбию и благородству судей, которые на сей раз призваны были судить не уличных воров-рецидивистов, но молодых интеллигентов — надежду и гордость своей порабощенной родины, — и, наконец, растрогал всю публику, которая в восторге рукоплескала ему. Суд удалился на совещание. Приняв во внимание смягчающие вину обстоятельства, он уменьшил наказание подсудимым: вместо пятнадцати лет тюремного заключения один из них получил пять, остальные три года. Публика аплодировала приговору и жала руки адвокату.