Но если было нужно, он преображался. Веселость покидала его лицо, взгляд становился серьезным, голос звучал как у человека, который требует, который приказывает; речь его, простая и безыскусственная, волновала, смущала, убеждала. Где бы он ни проходил (а он ходил всюду), возникали новые стремления, вопросы, чаяния. Известность его быстро возросла, проникла в хижины, взбудоражила города, просочилась в горы. Слово его будило людей, имя его пробуждало народ. Однажды ночью он выступил в Пазарджике{29}, и в результате были собраны по подписке добровольные пожертвования на сумму в миллион грошей! Левский нередко был груб, он никому не льстил, ибо проповедовал не какое-либо учение, но выполнение гражданского долга. Ему не хватало знаний, но этот недостаток искупался его передовыми убеждениями. Однажды его огорчили темнота и суеверие каких-то крестьян, и он сказал им гневно:
— Вы только тогда станете людьми, когда будете есть мясо по средам и пятницам.
Как-то раз жители деревень в окрестностях Софии, где он лихорадочно организовывал революционные комитеты, задали ему такой вопрос:
— Бай Васил! Когда Болгария получит свободу, кого мы поставим царем?
— Если мы сражаемся с турками только ради того, чтобы иметь царя, то мы дураки. У нас и теперь есть султан. Не правитель нам нужен, — нужны свобода и равенство людей, — хмуро ответил Левский.
— А ты тогда кем будешь служить?.. Ведь ты имеешь право на самую главную должность.
— Никакой мне не надо. Я уйду к другим порабощенным народам и там буду делать то, что теперь делаю здесь.
И он говорил искренно.
Дьякон не знал страха и не отступал перед явным риском для жизни. Несколько лет он ежечасно подвергался опасности, и опасность стала как бы его родной стихией, в которой он чувствовал себя превосходно и черпал новую уверенность в себе, подобно какому-нибудь военачальнику, который привык слышать бессильный свист пуль, проносящихся мимо его ушей.
В Сопоте, в комнате одного учителя, состоялось тайное собрание местного революционного комитета. И вдруг в комнату вошел незваный гость, разоблаченный провокатор на службе у турецких властей. Он сел. Все молчали, но гость не уходил. Тут Левский вскипел, поднялся и дал затрещину наглецу, крикнув:
— Убирайся вон! Подлец!
— Как? По какому праву ты меня ударил? — вопросил этот господин в замешательстве.
— Вон! Иди, выдавай нас туркам. Я — Левский.
Все собравшиеся содрогнулись от ужаса.
— Не бойтесь! — спокойно проговорил Левский, когда незваный гость удалился. — Я уверен, что этот мерзавец не посмеет нам повредить.
И Левский продолжал свою речь.
Действительно, никто не пришел и не потревожил собравшихся.
Все жители Сопота помнят, с какой невероятной дерзостью вел себя Левский и на какой риск он шел. Однажды пальто его попало в руки полиции, и в нем нашли несколько революционных прокламаций, сургучные печати, поддельные паспорта, яд и бумажник Левского. Власти без устали искали беглеца, вооруженные жандармы рыскали по улицам. А Левский, переодетый крестьянином, завязав себе лисьей шкуркой левый глаз и с простодушным видом глядя на все происходящее, можно сказать, под носом у полиции, спрашивал прохожих: «А где тут лекарь живет?»
В Левском соединялись энтузиазм Каблешкова{30}, твердость Бенковского и сила Караджи. Но он обладал и другими качествами, которых не хватало тем троим: он был одарен непобедимой выдержкой и упорством. Те трое пронеслись, как метеоры, по нашему темному небу — сверкнули, взбудоражили людские души и погасли. Можно сказать, что эти люди явились лишь для того, чтобы оставить истории свои три великих имени и потом уйти. Деятельность Левского была более длительной и плодотворной. Своенравная судьба захотела, чтобы простой писарь на службе у турок, какой-то полуграмотный дьячонок, показал миру, какие дела может совершить человек, вдохновленный великой идеей, и сколь велика идея, которая создала для нас этот титанический образ. Ведь что бы ни говорили некоторые скептики, в Левском воплотилась сила, возникшая из вековых страданий, из океанов унижения. Семь лет бродил Левский по Болгарии, посещал сотни городов и селений, создавал там революционные комитеты, учил и ободрял народ, устрашал богачей, переспоривал ученых, сердил турок, всегда последовательный до конца, настойчивый до безумства. Власти уставали охотиться за ним, а он не уставал воздвигать преграды на их пути; он преодолевал препятствия, убеждал неверящих, распалял сонных. Бессильным он оказался только перед изменой: некий священник, поп Крыстю из Ловеча, коварно предал его. Попав в руки тиранов, Левский, раненный двумя пулями, по слухам, принял яд, чтобы не нарушить своей клятвы; но яд не подействовал, и тогда Левский в Софийской тюрьме попытался разбить себе голову об стену, однако голова его оказалась более твердой, чем камень, и его повесили полумертвого.
Таков был человек, которого называли Дьяконом, Василом Левским, Апостолом, которого судьба поставила во главе целой когорты борцов за свободу — проповедников и мучеников, чтобы расшевелить массы, чтобы подготовить события, чтобы построить будущее!..
Маленький Гус, который не стал гигантом лишь потому, что не было простора, где бы он мог развернуться, Левский в Иудее был бы распят, в средние века сожжен живым; но он жил в девятнадцатом веке — и был повешен… Три орудия пытки, три символа: распятие, Торквемадов костер, виселица — три казни, придуманные в веках, чтобы карать и бесчестных и бессмертных…
XII
— Хаджия, за твое здоровье!
— Пей, Асланов!
— За твое здоровье, желаю удачи!
— Ура, домнуле Гика! Пополней наливай чарки, чтоб у тебя псы голову отъели!..
— Ура! За наши успехи! Будем здоровы! — закричали еще несколько человек и, громко чокнувшись, осушили чарки, потом со стуком поставили их на стол.
Хэши вытирали себе усы,
— А где Каранов? Где Бебровский? Хаджия, ты разве их не позвал?
— Бебровский пошел свести счеты с Никулеску… придет сегодня вечером. Разве я мог забыть про этого балканского медведя?.. Каранов тоже придет; он пошел за своим братом, и они явятся вместе, а то брат сказал ему, что если его не возьмут, он подожжет лавку… вот юнак!
— А Гунчо?
— Ха, этот продал свое оружие, олух…
— Но я вчера видел, как он купил себе славный винчестер… Придет и он, — сказал кто-то третий.
— А Попик? — спросил четвертый.
— Попик отправился за Кирчо, Мырковым и Койновым. Койнов, бедняга, болен, очень кашляет, но тоже хочет прийти.
— Когда речь идет о святом деле, тут не до болезни, — заметил кто-то.
— Ничто не может помешать болгарскому герою умереть за родину, — глубокомысленно проговорил другой, вспомнив тираду из какой-то драмы Войникова.
— Кто теперь отвиливает, тот подлец.
— Будем здоровы, братья! Да здравствуют ветераны! — крикнул хэш, одетый в румынскую солдатскую куртку со споротыми погонами. — Да здравствует народ… а тиранам смерть!.. Гика, налей-ка еще, и Добре тоже, и Петре…
— Ура!
— Чтоб они лопнули, агаряне!
— А вы знаете? — крикнул Димитро. — Мравка опять попал на голубятню.
— Восемь раз его сажали в тюрьму за эту зиму, — подхватил Асланов, — и все по пустякам, Встретит он, например, какого-нибудь еврея и давай таскать его за пейсы. Еврей раскричится, подоспеет полиция и… пожалуйте в Курте де Курник[5]. Или стянет Мравка пару яблок в лавчонке и наутек. Поймают его — он не противится, не отпирается, и опять — пожалуйте к комиссару в лапы… Это он нарочно проделывает, когда есть нечего. В тюрьме кормят неплохо.
В это время Хаджия вполголоса говорил с двумя хэшами о Македонском, который все еще не вернулся.
— Ну, это полбеды, а вот если схватят Дьякона… Что тогда? — продолжал Хаджия озабоченным тоном.
— Тогда и наш план и чета — все на ветер, — сказал Добре встревоженно.
— Тс… — зашипел Асланов и мигнул Добре. — Корчмарь услышит.
Добре отрицательно покачал головой.
— Этот торгаш не понимает по-болгарски.
— Но тайну надо хранить.
— Болтать про нее нельзя.
— Храни тайну, осел! — заорал какой-то полупьяный хэш, который все время сидел, прислонившись головой к стене, и смотрел куда-то вверх.
— А Иван Славков знает об этом? — спросил Асланов, повернувшись к Хаджии.
— Я его не нашел… но он наверняка узнал.
— Эта полоумная коза не придет; готов биться об заклад на свои царвули.
— Ну нет, он придет!
— Нет!
— Придет!
— А если не придет, я ему выдеру бороду, хоть он и мажет ее венской помадой; за одну лишь помаду платит франк в цирюльне.
— Говорят, будто он, ловкач этакий, обручился с Мариолицей! Каков гусь!.. Лакомый кусочек — так бы ее и съел! Гика, дай немножко закуски да налей еще; только настоящего, одобежского, без воды! Не жульничай.
Собутыльники опять чокнулись и выпили.
— Давайте выйдем на улицу, проветримся немножко! — крикнул Хаджия. Все встали.
— Но в чарки уже налито. Как… неужели не выпьете? Не обижайте меня, а не то выплесну вино вам на головы, — пригрозил хэш, угощавший вином товарищей, и протянул вперед левую руку, чтобы загородить выход.
— Как ты смел преградить царский путь? — заревел вдруг какой-то великан, входя в корчму и грубо отталкивая руку хэша.
— Бебровский! Добро пожаловать!
Несколько человек бросились к нему и расцеловали его в толстые губы.
— Добро пожаловать, братец! Домнуле Гика, еще чарку, чтоб тебя дьявол унес!
— Ну, давайте все еще по одной! Марков, расплачивайся.
Хэши шумно высыпали из корчмы и зашагали по длинной улице. Надвигался вечер, и становилось холодно. По площади с грохотом мчались фаэтоны, развозя пассажиров с последнего поезда. Под действием вина домнуле Гики хэши весело тараторили и громко здоровались со всеми встречными знакомыми. Как только вся компания свернула на узкую улочку, навстречу ей попался Попик, который шел с тремя товарищами — оборванными хэшами.
— Попик! Попик! — закричали несколько человек.
Попик, остановившись, ничего не ответил, только приложил палец к губам в знак того, что просит не замечать его, потом вместе со своими спутниками пошел дальше вслед за каким-то турком в длинном суконном кафтане.
XIII
У Владикова шло шумное собрание. Все головы были разгорячены вином Гики, и беседы велись оживленные. Естественно, что разговоры вертелись вокруг того нового дела, которое сейчас собрало вместе этих людей, скитавшихся по разным местам. Брычков восхищался ими. Он почувствовал, что еще больше полюбил Болгарию, которая рождает такие отважные сердца. Владиков тревожился за Македонского.
Вдруг из передней донесся громкий топот.
Дверь с шумом распахнулась, и в комнату как ураган ворвался Македонский. С усов его свисали ледяные сосульки.
Все вскочили и бросились к нему здороваться и пожимать ему руки. В ответ Македонский одних хватал за руку, других обнимал, а с Владиковым, Брычковым и великаном Бебровским расцеловался.
— Здравствуйте, юнаки!
— Ну, как? Все ли удалось сделать? — быстро спрашивали хэши.
— Все вышло, как мы хотели; только я чуть не утонул в Дунае. Большой вам привет от Апостола. Дела идут хорошо. Ну-ка, подвиньтесь, мне надо согреться. Эх, вот пришлось хлебнуть дунайского холода — в жизни так не мерз; если бы фунта три этого мороза да бросить в пекло, он бы и пекло остудил. Бебровский, скрути мне, ради бога, цигарку, а ты, Владиков, принимай вот это письмо от Левского.
И Македонский протянул руки к печке, в которой пылал огонь.
— Расскажи нам, как ты туда ходил и что делал!
Македонский не стал ждать новых просьб. Он гордо подкрутил свои обледеневшие усы, подмигнул нескольким товарищам и принялся подробно рассказывать о своих приключениях, которые называл «мытарствами». Особое удивление он возбудил у всех, рассказывая о том, как спасся от смерти, когда возвращался в Румынию по дунайскому льду: тут ему снова преградила путь полынья, а так как за спиной у него свистели пули дозорных, он разбежался и перескочил через эту полынью, но чуть не шлепнулся в воду.
Владиков все это время читал письмо, но вот лицо его осветилось радостью.
— Ребята! — сказал он, поднимая глаза, — готовьтесь!
— Скажи, скажи, что пишет Левский! — раздались жадные голоса.
Кто-то негромко постучал в дверь.
— Держу пари, что это Попик стучит — до чего деликатный, мерзавец, — сказал с улыбкой Хаджия.
Но вошел полицейский комиссар с двумя жандармами. Все опешили.
— Что вам угодно? — взволнованно спросил Владиков и пошел навстречу комиссару.
— Кто здесь господин Брычков? — спросил комиссар, и его испытующий взгляд обежал всех присутствующих.
— Что вам угодно? — повторил Владиков.
— Кто тут Брычков?
— Это я, — ответил Брычков и побледнел.
Комиссар подошел к нему.
— Именем закона предлагаю вам следовать за мной, — и, обернувшись к Владикову, добавил: — Сегодня вечером в городском саду обобрали и чуть не задушили одного турка. Подозрение пало на господина Брычкова. Он гулял по саду как раз в это время.
Владиков посмотрел на Брычкова в замешательстве.
— Да, я сегодня вечером действительно гулял в саду, но я не имею никакого отношения ко всему этому.
— Это мы выясним, — сказал комиссар, понимавший по-болгарски, — ну, вставайте!
Брычков встал.
Владиков вспыхнул, и губы его задрожали. Он встряхнул волосами, подошел к представителю власти и заявил:
— Я не позволю никого уводить из моего дома ночью.
Комиссар бросил на него удивленный, недоумевающий взгляд.
— Если не ошибаюсь, сударь, вы преподаете в здешнем болгарском училище?
— Да.
— Так позвольте мне верить, что вы знаете законы нашей страны. И вам известно, на каком основании я так поступаю…
— Я знаю и законы и основания, но еще лучше знаю, что вы глубоко ошибаетесь. Брычков не тот человек, которого вы ищете.
— Клянусь честью, что Брычков на такие дела не способен, — сказал Македонский, бросая холодный взгляд на Брычкова.
Однако комиссар вежливо возразил:
— Я обязан отвести его куда следует. А там пусть начальство разбирается.
— Но я не могу допустить, чтобы мой гость провел эту ночь под замком.
Македонский вскочил, стал перед комиссаром и крикнул:
— Да, и я не позволю! Что за безобразие…
Пример Македонского оказался заразительным. Поднялся негодующий гомон. Несколько человек повскакало с мест, готовясь оказать сопротивление.
Лицо у комиссара сделалось серьезным, и он властным тоном приказал жандармам:
— Взять этого господина!
— Нет, нет, не допустим! — раздались голоса.
— Он болгарин.
— Он не виновен.
Ожесточение нарастало. У некоторых хэшей были револьверы, да и в головах у них не совсем прояснилось. Еще немного — и началась бы свалка со всеми ее неприятными последствиями.
— Перестаньте, я пойду! — сказал Брычков решительным тоном.
— Я возьму Брычкова на поруки до завтра, — проговорил Владиков и, махнув рукой, попросил хэшей угомониться.
— Это вы можете сделать, но лишь испросив разрешения у моего начальника.
— Хорошо, я пойду с вами.
Владиков оделся, надел шапку и рукавицы и вместе с комиссаром и Брычковым вышел, не сказав больше ни слова товарищам.
Спустя час он вернулся вместе с Брычковым.
— Все разъяснилось, — сказал он, — хорошо, что я пошел. Турок сам признал, что не видел Брычкова среди тех, кто его грабил. Это, оказывается, тот самый, что приехал из Мачина, турецкий шпион. Комиссар просил извинения у Брычкова.
Владиков сел на стул, дочитал письмо и сказал:
— Юнаки, пятнадцатого марта мы тронемся в Бухарест. А пока все должны оставаться здесь и готовиться по мере сил. Вы прочли письмо Дьякона?