Если бы княжна Екатерина Долгорукова знала, к чему приведёт её «нет», сказанное в апреле 1865 года одному поклоннику, и «да», сказанное год спустя другому, если бы она могла предвидеть, что следствием её выбора станет перемена исторического пути России, может, тогда, испугавшись за её судьбу, она и поменяла бы местами эти слова. А может, и нет — ведь ей было тогда всего восемнадцать лет, а одним из двух поклонников был император Александр II.
Вот хроника этих событий. О них мало кто знал тогда, немного знают и теперь: личная жизнь первого лица России во все времена считалась государственной тайной...
Михаил Долгоруков рывком отворил дверь в комнату своей сестры и с порога произнёс чуть с придыханием:
— Катя, свершилось! Просил твоей руки.
Катя пожала плечами:
— Ну и что? Подумаешь...
— Что значит подумаешь? — возмутился Долгоруков. — Как это подумаешь? Ты год уже думаешь. Год он вокруг тебя ходит, ты его положительно обнадёживала, а теперь, когда всё готово благородно разрешиться, — подумаешь...
— Но ты же сам говорил: он беден, не знатен, говорил ведь?
— Ну и что, что говорил? Когда я говорил? Год назад, когда казалось, что от женихов отбоя не будет? А ты распугала их всех. Хорошо, хоть один удержался.
— Не я их распугала, Миша, не я, ты сам это понимаешь, а наше положение. Они как узнавали, что за мной, кроме пенсиона, ничего нет...
— Как нет? Как нет? А княжеский титул? А имя Долгоруковых? А твоя красота? Это ли не приданое. Да они просто болваны все, они ещё локти кусать себе будут, когда поймут, что упустили.
— А когда они это поймут?
— Скоро. Вот начнёшь блистать в свете...
— Значит, Васеньке ты решил отказать?
— Как? Почему?
— Ты же говоришь — блистать. А у него блеску — только что от мундира, третий год, поди, носит.
— Мундир — дело наживное. Если выхлопотать ему приличную должность...
— Миша, не надо. Я разве не понимаю, что я тебе обуза...
— Катя, полно...
— Да понимаю вполне. И что ты для меня, для всех нас как родитель — всё понимаю. Но ты только потерпи ещё чуть-чуть, ладно? Я вот истинно чувствую, что-то должно случиться, что-то хорошее. Мне сон виделся нынче. Будто я вся в кружевах, в белых, и на берегу моря... И пенный прибой тоже как кружево... И облака лёгкие такие, пенистые, тоже кружевные... И рядом чайки парят... И я тоже, представляешь, раскидываю руки и чувствую, что вот-вот взлечу... — Катя замолчала, всматриваясь во что-то внутри себя.
— И что? — не выдержал Долгоруков. Катя очнулась:
— Дуняша кофей принесла. Всё испортила.
— Кружева, говоришь? Надо бы у Сильвии справиться, что это значит? У неё сонник есть, итальянский, там все сны описаны. — Он погладил её по плечу. — Ну ладно, кружевная моя, так что Василию Александровичу скажем?
— Что? Чтоб карьерой озаботился.
— Знаешь, это ты ему сама скажи. Он вот велел передать тебе, что будет ждать твоего ответа завтра днём в Летнем саду, сказал, ты знаешь — где. Знаешь?
— Да как не знать, коль он там меня совсем заморозил. Нет, чтобы в концерт пригласить или в театр, а он всё свежим воздухом угощает. Ладно, так уж и быть, пошлю Дуню с запиской.
— Это неблагородно, Екатерина. Он же предложение тебе сделал.
— Мне? Он тебе его сделал.
— Фу, что за вздор ты несёшь. Опять на тебя нашло. Сходи, не убудет тебя.
— Не пойду, холодно.
Катя с Дуняшей шли по аллее Летнего сада. Он был ещё в снегу. Они подошли к бюсту Афродиты. Катя осмотрелась.
Может, они греться куда зашли? — предположила Дуняша.
— Его счастье, что я уже решила отказать ему, не то теперь непременно передумала бы. Ладно, пошли, давай ещё круг сделаем, не мёрзнуть же тут.
Они снова пошли по саду. На пересечении с боковой аллеей Катя остановилась, достала из кармана две конфеты, одну протянула Дуняше.
— Спасибо, барышня, у меня зуб. — Дуняша приложила руку к щеке.
Катя пожала плечами и, развернув конфету, собралась было положить её в рот, как вдруг услышала за спиной мужской голос:
— Здравствуйте, милая княжна.
Катя обернулась — перед ней стоял улыбающийся Александр II. Чуть поодаль переминался с ноги на ногу генерал-адъютант Тотлебен[2].
Катя, смутившись, уронила конфету в снег и присела в поклоне.
— Ваше императорское величество...
— Не помешаю столь сладкому времяпрепровождению? Я не знал, что вы сластёна, в следующий раз непременно захвачу конфеты. Вы часто гуляете здесь?
— Нет, Ваше величество. То есть да, часто. — Катя заметно волновалась.
— Что ж мы не встречались тут прежде? Как жаль, — он ласково смотрел на неё, она молчала. — Как вы поживаете после Смольного? Не скучаете?
— Да, Ваше величество. То есть нет.
— Сколько же мы не виделись? Полтора года почти. Вы ещё более похорошели. А как сестра ваша? Её Мария зовут, верно?
— Да, Ваше величество.
— Вот видите, помню. Впрочем, что же мы стоим тут. Давайте пройдёмся немного. — Александр взял Катю под руку и повёл в боковую аллею.
Следуя за Александром, Катя обернулась и увидела своего жениха, который стоял поодаль, не смея приблизиться. Увидев, что она на него посмотрела, он заулыбался и поклонился ей.
Александр тоже обернулся.
— Это ваш знакомый?
Катя чуть помедлила.
— Нет, Ваше величество.
— Он вам поклонился.
— Разве мне?
— Мне так не кланяются, — Александр чуть усмехнулся. — Расскажите мне о себе. Как вы живете после Смольного? Есть ли у вас жених? — Катя покачала головой. — Что так? — Катя пожала плечами. — Наши аристократы, верно, ослепли все. Надо издать указ об обязательном ношении очков всеми холостяками. — Он поглядел сбоку на Катю. — Надеюсь, вы не очень переживаете их близорукость, княжна Долгорукова? — Катя улыбнулась его шутке, но робко. — Не переживайте. Как только вы захотите выйти замуж, скажите мне — у вас не будет отбоя от женихов. Я ведь помню, что обещал вам найти достойного избранника, а я имею привычку исполнять все свои обещания. Хотя, не скрою, мне бы не хотелось, чтобы вы с этим спешили. Вам ведь всего...
— Восемнадцать, — подсказала Катя.
— Ну... Вы уж определённо взрослая барышня. Вам следует больше выезжать. Я после Смольного ни разу не видел, как вы танцуете. Что же вы нас лишаете такого удовольствия.
— Мой брат...
— Да, да, понимаю. Недавно женился, не до того... Но всё равно попеняйте ему, он не должен скрывать такую драгоценность от наших глаз, это эгоистично. Скажете? — Катя кивнула. — А в субботу вы будете в опере? — Катя пожала неопределённо плечами. — Я всё же буду надеяться, что увижу вас там. Впрочем, мы можем увидеться и до субботы, зачем же ждать так долго. Вы согласны? Если вы завтра придёте сюда в это же время... Вы придёте?
— Не знаю.
— Я помню наши встречи в Смольном, и если бы они имели продолжение... — Александр дотронулся до её руки. До завтра.
Катя присела в поклоне.
Василий, топтавшийся всё это время на соседней аллее, увидел, как Государь вышел из сада, сел в поджидавшую его коляску и уехал.
Катя шла навстречу Василию, не глядя по сторонам, взволнованная происшедшей встречей и буквально налетела на него.
— Ой, вы... Напугали же вы меня.
— Катя, вы знакомы с Государем?
— Как видите.
— Я не знал.
— А если б знали — что тогда?
— Что тогда? Я бы, может, с большей надеждой смотрел на наше будущее. Вам Михал Михалыч сказали?
— Сказали мне Михал Михалыч.
— Могу ли я, любезная Екатерина Михайловна, надеяться на благоприятное ваше решение?
— Нет, Василий Александрович, не можете. Пока не можете.
Василий даже остановился.
— Как же так, Катя? Михал Михалыч сказал, что...
— Ну вот Миша так сказал, а Его величество по-другому. Не советовал спешить.
— Вы... Вы говорили с ним о нас?
— О нас? Нет. То есть да.
— И он вник? В столь ничтожное для Государя обстоятельство? Вы разыгрываете меня.
— Вы не хотите пригласить меня в субботу в оперу?
— В субботу? В оперу?
— Вы что, Вася, плохо слышите? Вам всё по два раза говорить надо?
— Нет, я слышу. Просто я... Конечно, я постараюсь. А что дают в субботу?
— Не знаю. Меня дают. Вам мало? — Она тряхнула головой, сказала горничной: — Дуня, домой пора, — и пошла прочь, оставив Василия на аллее.
Он в изумлении смотрел ей вслед.
7 июня
Катя с братом гуляли по аллее. Сзади послышался шум экипажа, они посторонились, давая ему проехать, но коляска остановилась. В ней сидел Александр.
— Здравствуйте, Екатерина Михайловна, — окликнул он её и слегка кивнул Михаилу Михайловичу.
Тот поклонился Государю и, пробормотав что-то насчёт своих неотложных дел, поспешил удалиться.
Александр откинул дверцу коляски, приглашая Катю рядом с собой. Она подчинилась.
— Почему вы не приходили в Летний сад, как мы договаривались? — спросил он её, когда они уже ехали по парку. — Я искал вас... Вы разве боитесь июня? Но что страшного в нашем знакомстве? Вы, не знаю, помните ли... Но когда вам было пять лет... Господи, как давно это было, я сразу вспоминаю о нашей разнице в возрасте... Мы тогда стояли полком в имении у вашего батюшки. И вы подошли ко мне — помните? — и сказали, что вас зовут Екатерина Михайловна и вы желаете познакомиться с Государем... Неужели не помните?.. Ну так вот, Государь перед вами и он тоже желает с вами познакомиться. Я, правда, не имею возможности доказывать это своё желание ежедневно, я часто не волен в своём времени, я не могу стоять под вашими окнами, сопровождать вас повсюду, я вынужден делать это лишь мысленно — в надежде, что вы доверитесь мне, поймёте, что я желаю вам счастья и смогу его дать. — Он взял Катину руку в свою. — Ваша жизнь станет совсем иной. Как и моя, впрочем... — Он хотел обнять её, но она испуганно отстранилась.
— Нет, нет, что вы, пустите... На нас же смотрят, это невозможно...
— Катя... — Александр привлёк её к себе и попытался поцеловать, но она снова вырвалась.
— О, Боже, что вы подумаете обо мне... Остановите, позвольте мне выйти...
— Хорошо, хорошо, моя дорогая, всё будет, как вы хотите. Просто я надеюсь, что скоро вы захотите того же, что и я...
На подъезда вышла Катя.
Открылась дверца стоящей напротив дома кареты, из неё вышел средних лет человек в генеральской форме.
— Княжна Долгорукова? — окликнул он её. Катя остановилась. — Ваше сиятельство, позвольте предложить нам пожаловать в карету.
— Зачем и кто вы?
— Генерал-адъютант Рылеев. Мне поручено охранять вас на пути к Его величеству.
— Охранять? От кого?
— От вас самих, княжна. Ежели вы не оказались бы столь любезны, чтобы выполнить просьбу Государя. Пойдёмте же, на нас смотрят. — Он открыл перед ней дверцу кареты.
— Ваше величество меня так напугали, — сказала Катя Александру. Она ещё даже не сняла пальто.
— Позвольте, я помогу вам раздеться. — Александр протянул руку, чтобы снять пальто.
— Нет, нет, мне пора. Меня ждут. Я уже должна была... — Катя попятилась к двери.
— Вы успеете, вас отвезут. Я вынужден был прибегнуть к столь крайнему способу — вы не ответили на мою записку. Мне не оставалось иного средства. Я надеюсь, вы простите, что не я лично приехал за вами. Я понимаю, вы могли подумать, что я потерял интерес к вам — я долго не писал, не приходил, но, надеюсь, вы поймёте, что тому были причины. И пока не кончился сорокадневный траур, я не хотел нести к вам свою печаль. Я очень любил Никса[3]. Он был не просто наследником. Я полагал вложить в него всего себя, все свои надежды. Он должен был продолжить то, что я бы не успел. Да вот Господь распорядился иначе. Не Никс проводил меня к нему, а я его. — Александр замолчал, отвернувшись.
— Но, Ваше величество... — Катя робко дотронулась до его плеча. — Но он же не один у вас.
— Да, да, все так говорят. Но разве отрубленный палец можно заменить другим? — Александр вытянул перед собой ладонь с растопыренными пальцами. — У меня много детей, много братьев и сестёр, много племянников, у меня миллионы моих подданных — они все мои дети, но Никс был единственный, и боль моя такая же, как у любого самого бедного моего подданного, и её не уменьшить ни властью, ни богатством. Перед потерей близкого мы все равны. И поверьте, Катя, когда это случилось — нет, не сразу, позже несколько, когда я понял, что ничто не помешало Господу отнять у меня сына, — знаете, что мне захотелось? — Он глядел мимо неё. — Отречься от всего, на что Он меня поставил, чтобы хоть в страданиях своих быть просто человеком. Я понял, что есть состояния души, когда корона мешает быть самим собой. Это бывает в горе и в любви. — Он посмотрел на неё ещё влажными от слёз глазами. — Когда я пытаюсь увидеть вас, а вы избегаете меня — всю эту осень и зиму, — я чувствую, как сковывает меня этот мундир, эта невозможность быть невидимым, незаметным. Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что, если бы я был простым смертным, между нами не было бы такой пропасти, вы были бы снисходительнее к моему чувству. Я понимаю, вам трудно быть снисходительной к Государю, но забудьте об этом, умоляю вас. Перед вами сейчас не император, не помазанник Божий — перед вами его раб, который в один год потерял одного близкого человека и обрёл другого, — он протянул ей руку, — ив вашей воле, чтоб это произошло в полной мере.
— Ваше величество...
— Нет, нет, я просил вас, вы обещали...
— Александр Николаевич...
— Скажи ещё раз, это как музыка.
— Александр Николаевич, я не знаю, право, что сказать вам. Я бы очень хотела облегчить ваши страдания, правда, но я не знаю — как. Николай Александрович, царство ему небесное, был вашим другом, наследником ваших дел, он понимал их, мог верно судить о том, что есть ваша жизнь и долг, а я... Что я могу вам дать? Я ничего не знаю о государственных делах, о ваших обязанностях, вам со мной неинтересно будет, вы очень скоро скажите — какая глупая. Нет, не мне даже, мне ещё ладно б и себе. И правы будете. Зачем я вам? Просто как очередная прихоть? Игрушка на один день?
— Нет, нет, Катя, я знаю, чувствую, это не на один день и это не прихоть. Ты вправе не верить мне, но позволь мне доказать это тебе.
— Чем, чем вы это можете доказать?