— Я не для них. Я для их детей. Да и для своих. Нас все в Азию тянут, прикрываясь словами об особом нашем пути. А мы оттуда только-только выбираться стали. Я хотел, чтоб мы были великой державой. Чтоб нас не боялись, а уважали. Ну да видно и впрямь: о наших делах не нам судить, для того Господь есть и потомки. Вот только страдаем от несправедливости мы сами. Главное, что они все могут мне сказать больше того, что я сам себе говорю. Я раньше них знаю все свои ошибки и слабости, и, может, ещё достанет сил и времени доделать то, что хотел. Но главное я сделал. И, кроме того, ещё и встретил тебя. Я ведь не только Государь, я ещё и просто человек, и моя обязанность как человека — любить и быть счастливым. И только встретив тебя, я смог её исполнить, и теперь могу сказать: сколько бы мне ни осталось жить, я уже испытал это — и любовь, и счастье. Можно лишь добавить его, но уже нельзя отнять. — Он поднялся. — Жаль, что сегодня я не смог это тебе доказать...
Боткин, сидя за столом Александра, писал, а Александр стоял у окна.
Продолжая писать, Боткин усмехнулся:
— Кажется, я единственный из подданных Вашего величества, кто сидит при стоящем Государе.
Александр улыбнулся:
— Это лучше, чем сидеть при лежащем.
— Это вам не грозит, Ваше величество. — Он отложил написанные бумаги. — Я уверен, всё это вызвано сильным переутомлением. То, что вас беспокоит — и меланхолия, и депрессия, и расстройства, о которых вы изволили говорить, — всё это причину имеет не внутреннюю, не органическую, а как мы говорим — функциональную. Я вот даю вам лекарство... Только надо регулярно принимать. Но главное — побольше отдыхать, свежий воздух и — моцион. Гулять, гулять.
— Я всегда это делал. Но после покушений моя охрана затерроризировала меня не хуже тех террористов — ни шагу ступить не дают. Только в саду в Аничковом или в Царском...
— Конечно, им так легче охранять Ваше величество, но, может быть, облегчение их заботы не главная обязанность Государя.
— Вот и прекрасно, теперь же скажу им, что это ваше предписание. Может, вдвоём мы с ними справимся.
У подъезда Зимнего стояли Варя и X.
— Да нет, ну не бойся, пойдём, — уговаривал X. Варю.
— Так она не ждёт гостей, она, может, вообще в домашнем виде. Или Государь вдруг зайдёт... Нет, нет, уходи, завтра увидимся.
— Да что тебе-то Государь. Ты-то можешь иметь друзей, это её он держит в заточении.
— Да что тебе так приспичило?
— Ну да когда ещё доведётся увидеть, как цари живут.
— Катя не в царских покоях.
— Но ты же говорила — точная копия, только этажом выше, — X. увидел, как открылся подъезд и оттуда вышел некто в шубе и направился к стоящей карете. Прежде чем дверь успела закрыться, X. буквально втолкнул туда Варю и зашёл сам.
X. и Варя, не раздеваясь, стояли в первой комнате. Катя была в халате, весь вид её выражал недовольство.
— ...Всё ж, я надеюсь, вы не станете сердиться на Варю, — говорил X., — это была моя идея выступить в роли незваного гостя. Я просто не мог не воспользоваться случаем — увидеть вас и сказать, как я ценю наше знакомство и как часто вспоминаю нашу встречу в Эмсе. А теперь не смею больше обременять вас своим присутствием. Позвольте откланяться. — Он поклонился Кате и сказал Варе: — Я буду ждать тебя на набережной.
X. вышел из Катиных комнат, спустился по лестнице на два пролёта и остановился. Прислушался — всё было тихо. Он на цыпочках поднялся снова на третий этаж и ещё выше и спрятался в нише. Вскоре от Кати вышла Варя и пошла вниз. Оттуда донеслись голоса, потом всё стихло. X. осторожно спустился, подошёл к дверям, ведущим в Катины апартаменты, огляделся и тихо открыл дверь...
Также тихо он открыл дверь её спальни. Катя сидела у зеркала, готовясь ко сну. Она увидела его в зеркале и замерла, не поворачиваясь. Они молча смотрели друг на друга. Он сделал шаг к ней, её рука потянулась к звонку. Он остановился. Она продолжала смотреть на него, словно нисколько не стесняясь своего вида. Он скинул на пол шинель и сделал ещё шаг к ней. Она снова протянула руку к звонку, но не позвонила.
— Я писал, ты не ответила ни разу, — наконец нарушил он молчание.
— Я теперь там не живу.
— Но тебе передавали их. Почему ты не отвечала?
— Зачем?
— Зачем не подать нищему, если он голоден? Зачем не помочь больному, если он при смерти?.. Я не живу с тех пор.
— Живёшь, и славно, как мне рассказывают.
— Это не жизнь, это торопливое существование, это как листание книги в поисках нужной строки... Я перелистываю дни, ночи, чтобы дожить — не до дня даже, до мига, когда я увижу тебя. Раньше я хоть видел, как ты ехала сюда, как шла к подъезду, а теперь ты и этого меня лишила. И я должен стоять на набережной и смотреть на окна и гадать, какое твоё, и ревность к теням, которые там мелькают... Это ты называешь жизнью?
— Зачем же ты Варю впутываешь в эту свою жизнь?
— Она сама в неё впуталась. А потом, она часть твоей жизни. Я хоть так узнаю, что с тобой, где ты... Может, это нечестно по отношению к ней, но её устраивает то, что есть, а коль человек не знает большего, так он и меньшим довольствуется.
— Ты подл. Ты ко всем подл. Ко мне, к ней...
— К тебе? В чём неё моя подлость? Что полюбил тебя против своей же воли, что не могу выгнать тебя из своей жизни? Что не могу приблизиться к твоей жизни, и потому приходится идти на такие вот крайности? Что вижу тебя во всех женщинах, но не в одной не узнаю? Что живу раздвоенной жизнью — в реальной без тебя и в мысленной с тобой? Что не думаю о карьере, что потерял друзей, что вынужден скрываться как беглый каторжник, жить под чужим паспортом, под чужим даже обликом — в этом моя подлость? Так она к тебе разве? Уж скорее к себе самому. А к себе подлым быть — это право каждого, кто ж мне запретит. Ты одна могла бы, — да что запретить, всю жизнь мою повернуть могла бы, да ты предпочитаешь губить её — вместе со своей.
— Тише, дети спят.
— А детей на что ты обрекаешь? Сызмала остаться без отца?
— Замолчи.
— Он же старик. Что за роль он тебе готовит — молодой вдовы с незаконнорождёнными детьми... От которых все отшатнутся, как только его не станет...
Она вдруг усмехнулась криво:
— Отчего же все? Может, и не все...
— A-а... Так вот ты для чего меня держишь?
— Я — держу?
— Держишь, держишь... Вот так, — он сжал кулак. — Может, сама не сознавая. Но разве мне легче от этого?
— Так уйди, я держать не стану.
— Я бы рад — отпусти.
— Как отпустить?
— Как отпустить? Приблизь сперва. И дай увидеть тебя, дай понять, что ты такая же как все, может, даже хуже, наверное хуже. Дай разочароваться — как в других, перестань притворяться загадкой — и сразу отпустит, как всегда отпускало... — Он медленно приблизился к ней, положил ей руки на плечи. — И тогда не я тебя, а ты будешь искать меня, ты будешь писать мне письма, ты будешь выспрашивать Варю обо мне, делая вид, что тебе это как бы безразлично, ты будешь идти на безрассудства, ты будешь обманывать своего старика, говоря, что сегодня не можешь пустить его к себе, потому что у тебя голова болит, а не потому, что в голове у тебя совсем иные видения... — Говоря это, он медленно спускал с её плеч пеньюар. Она сидела в оцепенении, не шевелясь, смотря в зеркало на себя и него, словно это не она и он были, а какие-то чужие люди. И когда он уже был близок к цели, в другой комнате скрипнула дверь и голос Александра позвал: «Катя...»
Она вздрогнула, испугавшись в первое мгновение, но потом очень хладнокровно показала X. на дверь в детскую.
Не успел он скрыться за ней, как вошёл Александр в халате.
— Ты не спишь? Я слышал шаги, решил зайти, ещё раз сказать спокойной ночи.
— Это Варя заходила, принесла письмо от Маши.
— Как она? Пришла немного в себя?
— Ну как можно так скоро прийти в себя, потеряв мужа? — Катя поднялась, поправила пеньюар на плечах, поцеловала его в щёку. — Спокойной ночи. Спасибо, что ещё раз зашёл.
— Может, я останусь ненадолго? — сказал он нерешительно и притянул её к себе.
— Нет, нет, Саша, не сегодня. У меня голова болит. Да и дети плохо спят, всё время просыпаются.
— Что так?
— Не знаю. Может, мы с Варей разговаривали — разгуляли их. Иди, мой дорогой, до завтра.
— Ну как скажешь. — Он не скрывал своего недовольства. — А я слышу твои шаги и всё гадаю — куда ты прошла, что сделала.
— Ты знаешь, — сказала Катя, провожая его к двери, — я тоже об этом думаю, только наоборот. Мне кажется, что я хожу прямо по тебе и всё боюсь, как бы не наступить на тебя...
Он засмеялся, поцеловал её и вышел.
Когда за ним закрылась дверь, Катя долго стояла, прислонившись к ней, сразу став измученной и некрасивой.
Из детской вышел X., тихо прикрыл за собой дверь и тоже прислонился к ней. Так они и стояли друг против друга некоторое время. Потом она тихо, одними губами сказала:
— Теперь уходи. Совсем.
Александр лежал на своей походной кровати и читал Библию. Вдруг открылась дверь и в комнату вошла, почти вплыла Катя. Он медленно сел в постели. Она приблизилась к нему, протянула ему руку. Он протянул ей свою, но она отступила чуть. Ему пришлось подняться. Она снова отступила, держа перед собой протянутую ему руку, так что ему приходилось идти за ней. Так они — она спиной, он с протянутой к ней рукой — вышли из кабинета в библиотеку. Она спиной упёрлась в стол заседаний и села на него. А когда он подошёл вплотную, обняла его и откинулась назад.
А потом он сидел во главе стола, как на заседаниях Комитета министров, а она стояла сзади и массировала ему плечи и затылок.
— Ну вот, видишь, — шептала она, — я была права. Я же говорила, что это временное, что всё будет хорошо, ты будешь мой прежний Саша... Слушай меня всегда и во всём, и всё у нас будет хорошо...
Александр проводил Катю до подъёмной машины и подождал, пока она поднялась наверх. Потом сказал солдату, дежурившему у машины: «Спокойной ночи» и вернулся в кабинет.
И увидел императрицу — в чепчике и халате.
— Что случилось? — испуганно спросил он. — Тебе плохо?
Она молчала. Услышав наверху шаги, сказала тихо:
— Неужели вы не могли подождать, пока я покину этот мир? — Она пошла на свою половину. В дверях, не оборачиваясь, произнесла: — Господь накажет тебя за твою жестокость.
Александр в сопровождении капитана Коха и нескольких жандармов, как обычно, гулял по Дворцовой площади. Он шёл, заложив руки за спину, слегка кивая встречным прохожим, которые, теснимые охраной, отступали в стороны и почтительно снимали шляпы. Внезапно шедший навстречу человек в тёмном пальто выхватил из кармана пистолет и выстрелил в Александра.
Увидев вспышку света и услышав звук выстрела, Александр тем не менее боли не почувствовал и, повернувшись, зигзагами, как учили его в армии, побежал прочь, подхватив полы пальто.
Ни публика, ни охрана не успели ещё прийти в себя, как нападавший, как выяснилось потом, его фамилия была Соловьёв, бросился за ним и выстрелил ещё три раза...
Катя ждала его на лестнице.
— Я съеду отсюда, Саша, я съеду, — говорила она, захлёбываясь слезами. — Это наказание нам... Я говорила: нельзя мне здесь, грех... Это против всех правил — человеческих, Божеских. Ты не слушал — и вот что...
— Ну а что? — усмехнулся Александр. — Всего только третье.
У постели императрицы стояли Адлерберг и фрейлина Толстая.
— Боже, Боже, — взволнованно говорила императрица, — сегодня убийца травил его как зайца... Это чудо, что он спасся. — Она откинулась на подушки и сказала, прикрыв глаза: — Больше незачем жить, я чувствую, что это меня убивает...
— Ваше величество, — сказала Толстая, — сейчас как никогда вам, напротив, нужны мужество и воля. Вы необходимы теперь Государю.
— Нет, нет, — замотала она головой, — я ни в чём больше не вижу смысла. Но спасибо, что вы пришли поддержать меня. Хотя он, должно быть, нуждается сейчас в этом больше. Вы уже были у Его величества? — спросила она у Толстой.
— Собираюсь. Если Его величество примет меня. — Толстая поклонилась и вышла.
Императрица посмотрела на Адлерберга — он стоял в изножии кровати.
— Александр Владимирович, я не могла говорить это при Александре, хотя она и искренне привязана ко мне, но вам я скажу. Вы всё же с семи лет с ним дружите, вас он, может, услышит. — Адлерберг сделал было возражающий жест, но императрица не дала ему говорить. — Пусть не послушает, но хотя бы услышит. Меня он уже не слышит, сюда он входит глухим. Я правду говорю, Бог видит, когда говорю, что мне незачем жить. У меня постепенно отняли всё, ради чего живёт женщина: мужа, друга, императора. Не возражайте, граф, я знаю, что вы в курсе всего, хотя и делаете вид, что знаете не больше других. И правильно делаете, именно поэтому вы единственный человек, которому я могу это сказать, хотя мы с вами не столь близки, как вы с ним. Для вас не секрет моё состояние и что дни мои сочтены. И, слава Богу, я жду, когда меня позовут отсюда, мне здесь незачем больше находиться. Я мирилась с этой жизнью только ради него. Я видела, что он попал в западню, в омут, и его тянет на дно. Я протягивала ему руку, пыталась помочь, я думала, что он поймёт, что с ним происходит. С ним, со мной, с нашей семьёй. Но нет... А я всё равно надеялась, что он осознает, что он не простой смертный, вольный распоряжаться своей частной жизнью, что ему свыше даровано быть пастырем своего народа, а он продаёт их, не меня, не только меня — их. Он забросил свои государственные обязанности ради личных дел. И Господь отвернулся от него. Только поэтому убийцам удаётся так близко приблизиться к нему. Я говорила ему тогда ещё, после Парижа: это знак свыше, одумайся, вернись на свой путь, тебя уводят... Но он не внял, не услышал, и вот теперь — как приговор, и они уже не остановятся, я чувствую, и я не смогу видеть развязку, я хочу уйти раньше, пусть она, — императрица машинально поглядела наверх, — станет этому свидетелем; причиной она уже стала... — Императрица отвернулась, тяжело дыша. Адлерберг молча ждал. Наконец она, отдышавшись, сказала ему: — Если они его убьют теперь, Россия откатится назад, в Азию. Объясните ему это... И уберегите его...
По виду это был обычный загородный пикник — бутерброды, лимонад, фрукты. Тринадцать человек, расположившись на траве на опушке рощи, слушали четырнадцатого. Он говорил:
— ...Но должны ли простить ему за два хороших дела в начале его жизни всё то зло, которое он сделал затем и ещё сделает в будущем? — он обвёл глазами собравшихся.
Все хором ответили: