Александр сердито посмотрел на неё и вышел.
— Правда, меня, — добавила она, — никто там не ждёт...
— Ты останешься у меня сегодня? — спросил Александр Катю. Она была в его спальне.
— А дети не приедут?
— Нет, они там остались.
— Ей не лучше? — она взглянула на Александра. Он покачал головой. — Так, может, тебе тоже надо было там остаться? Ты же потом корить себя будешь. И меня.
— Ну что ты, Катя.
— Человек всегда ищет виноватого, когда сам виноват.
— Но сегодня не такое опасное положение. Боткин обещал спокойную ночь. Давай ложиться...
Александр и Катя спали. Вдруг Александр, не проснувшись толком, рывком сел в постели, словно его что-то испугало.
— Что случилось? — сонно спросила Катя.
— Не знаю, — сказал он. — Но что-то случилось. Я еду...
Александр стремительно шёл через анфиладу дворцовых комнат. Лакеи почтительно открывали перед ним дверь за дверью. Наконец он вошёл в апартаменты императрицы и увидел всю семью. Все были заплаканы и смотрели на него с немым укором.
Горели свечи. Пел хор. Александр в чёрной повязке на рукаве стоял на коленях, молился и плакал. Немного сзади него стоял Константин.
Чуть повернув голову назад, Александр сказал брату:
— Я виноват перед ней, виноват... Как я перед ней виноват. Простит ли Бог меня? Она простила, простит ли Он? А если нет, если захочет наказать, то меня одного. Катя ни в чём не виновата, ты же знаешь. Это я увлёк её, это я обещал жениться, я сделал её матерью моих детей, я лишил её нормальной жизни, я поселил её в заточении, сладком, быть может, но в заточении... Я навязал ей свою волю. Я старше её на тридцать лет, и я один должен нести ответ за всё. Говорю это не только тебе, но и Ему, если Он меня слышит, если не отвернулся совсем.
— Да не казни ты себя так... Конечно, изменять жене — грех, великий грех. Но любить — истово, до потери рассудка, столько лет, против всех приличий, ни о чём больше не помышляя — разве так любить не Богова милость? Так что же больше: милость или грех?
Александр словно и не слышал его.
— Нет, нет, я знаю, кара за грех мой должна быть, и она приближается всё, я преступил и готов заплатить, но об одном молю: не сразу, не теперь, дай ещё несколько лет, ну хоть бы год — обвенчаться, узаконить её и детей, а тогда уж...
Пять человек стояли на песке у самой воды.
— Он ездит в одни и те же места, — чертил на песке план Желябов. — Зимний — Аничков — Царское — Петергоф — вокзал... Одними и теми же маршрутами. Надо выбрать самый частый, сделать подкоп. Может, снять магазин — оттуда...
Михайлов сказал:
— Под улицей — большой заряд нужен. Люди погибнут.
— Когда он едет, — возразила Перовская, — улицу оцепляют. Только на тротуарах зеваки.
— А зеваки — не люди? — удивилась Фигнер.
— Лес рубят — щепки летят, — заметил Желябов.
— Надо установить себе срок, — сказал Михайлов.
— Сроки зависят от обстоятельств, — сказал Желябов. — Нужен динамит. Нужны деньги. Нужны люди.
— Люди есть, — сказала Перовская.
— Мало. Надо вербовать новых. Но надёжных. И опасаться провокаторов. — Он взглянул на Кибальчича. — Как с динамитом? — Кибальчич пожал плечами.
— Смотря для чего. Если под мостовую, надо много. В Зимнем почему не вышло — мало было. Я говорил.
— Халтурин не мог проносить больше, — возразил ему Желябов. — Сколько нужно, чтоб изготовить необходимое количество?
— Под мостовую? — Кибальчич задумался. — Несколько месяцев.
— Столько ждать мы не можем. Мы объявили в прокламации, что казнь неминуема. Чтоб в нас поверили, надо не медлить.
Перовская добавила:
— Но и подкоп из магазина... Раньше, чем за несколько месяцев, не осилить.
— Это долго, — жёстко сказал Желябов.
— Слушайте, — подал голос Михайлов. — А почему обязательно под мостовой? А что если... — он присел и стал чертить на песке. — Летом он в Царское и из Царского по каменному мосту ездит, так? Ну вот и... Мост-то легко взорвать — копать не надо.
— Это идея! — обрадовалась Перовская. — Тут же меньше надо динамита. — Она поглядела на Кибальчича. — Успеете?
— За лето? Постараюсь.
Царская карета в сопровождении эскорта охраны направлялась из города в Царское Село.
Сидящие в лодке Желябов и Тетёрка проводили её глазами, а когда она скрылась, стали грести под мост...
Варя и Катя стояли на мостике у пруда, глядя на воду, разговаривали.
— И что ж, ни слова? — Варя взглянула на Катю, та отрицательно покачала головой. — Ни намёка, ничего? Он же обещал — когда станет возможным. Стало вот...
— Год надо ждать, пока траур кончится. А пока только месяц прошёл.
— Ну так хотя бы сказал: мол, не волнуйся, я помню, что обещал.
— Скажет. Ему сейчас не до того. Либералы перемен требуют, партия наследника — ни в какую, семья не может простить, что он императрицу умирать одну оставил, и что мы... А он как мишень в тире — каждый, кто хочет, приходи и стреляй.
— Да что же это за власть, что она даёт им такую свободу действий? Сколько же их, бездельников, обязаны защищать Государя? Министр внутренних дел, начальник полиции, главноуправляющий Третьим отделением, он же шеф жандармов, министр двора, генерал-губернатор... кто ещё?.. суперинтендант Зимнего, начальник личной охраны — посмотри, сколько их, и не могут справиться с кучкой бандитов.
— Может, их и не кучка, может, их тоже целая армия.
— Но тайная, тайная же. И вне закона. А эти — государство, его защитники. А получается, что не то, что государство, одного царя защитить не могут... Слушай... Я что подумала... Может, тебе теперь не ездить с ним никуда и вообще не быть рядом. А? Если не дай Бог... ты понимаешь... Чтоб хоть мать у детей осталась.
— Что ты говоришь, Варя, побойся Бога. Зачем мне жить без него, как мне жить без него? Ведь если... Они же все меня со света сживут. Всё припомнят.
— Да что тебе они, ты от них теперь не зависишь вовсе. Дома у тебя есть — и здесь, и в городе, и в Крыму, драгоценности есть, деньги есть. Конечно, хорошо бы он ещё и состояние тебе отписал. На случай, если... Он не говорил об этом ничего?
— Он не верит в это. Всё шутит. Говорит, до седьмого ещё далеко, только пять было.
— Так не он же время отсчитывает, поди знай — когда.
— Варя, я ждала этого четырнадцать лет. Так что ж, я год ещё не подожду?
— А он есть у тебя, этот год-то?..
Послышался шум подъехавшей кареты. Они обернулись. В сопровождении охраны подкатила карета Александра. Он вышел из неё и направился к ним.
— Я так и знал, что вы здесь, — он поздоровался за руку с Варей, поцеловал в лоб Катю. — Я не помешаю вашей беседе?
— Нет, что вы, Ваше величество, — Варя посмотрела на Катю. — Я пойду, ладно?
— Но вечером приходите, — погрозил ей Александр. — Я хочу отыграться.
Варя присела в поклоне и ушла по аллее.
— Славная она, — сказал, глядя ей вслед, Александр. — Хорошо, что она подле тебя. — Он повернулся к ней. — Я не так волнуюсь, что ты одна. Давай пройдёмся немного. — Он поглядел на небо. — Как я люблю лето. Долгие дни, много солнца... Тебе дневной свет идёт — видна твоя красота.
— А при лампе или свечах я уродлива?
— Нет, что ты, просто там другое очарование. Мерцание, намётки теней... Но день я люблю больше. — Он помолчал, глядя на воду. — Сегодня месяц, как... — Он не договорил. — В воскресенье шестого июля кончается Петровский пост. — Он остановился и посмотрел на неё внимательно. — И я хочу сказать тебе... — Голос у него чуть дрогнул. — Я решил в этот день обвенчаться с тобой перед Богом.
Кате вдруг изменили силы, и она чуть не упала. Александр подхватил её.
— Что ты, родная моя? Ты не рада?
— Сашенька... — Она оглянулась на охрану и порывисто обняла его. — Но ведь как же... Год же не прошёл ещё.
— Это я знаю. Но я не знаю, есть ли у меня этот год в запасе.
— Не надо так говорить.
— Отчего же. Срок не мы отмеряем.
— Но они разве согласятся? Все твои.
— Мне не нужно их согласия. Им — моё нужно, а мне их — нет. Пока что я ещё Государь.
— Пока что? Что это значит?
— Об этом потом, мой ангел, после...
Александр обернулся к вошедшему в его кабинет Адлербергу.
— Саша, я позвал тебя, чтобы сообщить важное для меня решение. Сядь, пожалуйста.
— Ваше величество...
— Сядь, дорогой, прошу тебя. Мне неудобно смотреть на тебя снизу. — Адлерберг присел. — Я хочу сказать тебе, что я решил обвенчаться с Екатериной Михайловной. Ты, должно быть, знаешь, что наши отношения длятся уже четырнадцать лет. Она пожертвовала ради меня всей своей жизнью, у нас с нею трое детей, и я не мог не сделать того, что обязан сделать просто из чувства долга перед ней, не говоря уже о том, что я люблю её. Так что... — и он замолчал, словно устав от этой тирады.
Адлерберг подождал, не продолжит ли Государь, а потом сказал:
— Ну что ж, Государь. Я понимал, что рано или поздно это должно произойти. И я благодарен Вашему величеству, что вы оповещаете меня так загодя о вашем решении. Это даст мне возможность в течение этих одиннадцати месяцев, до конца траура... — он увидел взгляд Александра и осёкся. Александр молча смотрел на него. Тогда Адлерберг продолжил, но менее уверенно. — Но если мне будет позволено, не только как преданному слуге Вашего величества, но и старому другу, указать на те последствия, которые могут проистекать из решения Вашего величества...
— Вздор, — перебил его Александр, раздражаясь. — Какие последствия?
— Ваша семья. После Марии Александровны, царство ей небесное, ваши дети, и братья, и племянники — смогут ли они вполне понять ваш поступок и принять в семью столь... — он споткнулся и с трудом подыскал слово, — столь враждебного для них человека, которому они никогда не простят прошлого.
— Вздор! — Александр отбросил нож для разрезания бумаг, который он вертел. — Они примут то, что я решу.
— Но в душе, Государь, в душе... Они, конечно, из любви к вам могут этого и не показать, но в душе... Вы сделаете их несчастными.
— Я же им разрешил морганатические браки. Сестре моей, кстати. Да и другим. Что же я себе не могу его разрешить?
— Можете, Государь, конечно же. Но я говорю о последствиях этого шага. Меня не может не беспокоить, что в результате будет нанесён вред престижу Вашего величества в глазах общества.
— Для меня важней мой престиж в глазах одного человека. Четырнадцать лет назад я дал ей слово, что, как только смогу, женюсь на ней. Теперь я могу это сделать, и не буду больше ждать ни одного лишнего дня. Венчание будет послезавтра.
Адлерберг от изумления не смог вымолвить ни одного слова. Только придя в себя, он попробовал возразить:
— Как послезавтра? Ваше величество! Помилуйте, что вы делаете? Ещё не прошёл год траура.
— У меня может не быть этого года. Я не знаю, сколько мне осталось. Ты видишь, как меня травят.
— Но это невозможно, Ваше величество, это противно Богу, ещё даже сорок дней не прошло.
— Шестого как раз сорок.
— Ваше величество, я не знаю, какие произнести слова, какие привести доводы, но то, что вы хотите сделать...
— И сделаю это!
— Это только в одном случае можно было бы — если бы, Ваше величество, тот же час отреклись от престола.
— Что за вздор ты говоришь. Да и вообще это другая тема.
— Но в ином случае... Ваше величество! Саша! Не как министр, как друг — я умоляю тебя... Пожалей себя, нас — кто тебя любит. Ради всего святого, подожди хотя бы год.
— У меня нет его, нету, неужели ты не видишь — их уже пять было, пять... Осталось одно до того, как... И я не знаю, когда оно будет. Может, уже завтра, и тогда и послезавтра уже поздно. Но если нет, если Бог услышал мои молитвы и продлит мои дни, я успею сделать то, о чём я мечтал столько лет, что просто и обязан сделать ради детей и Кати... Для тех я сделал всё, они всегда будут жить вблизи трона, они — царская семья, а Катя и наши с ней дети — что они будут иметь, оставь я их, кроме презрения толпы? Что?.. И если ты друг мне...
— Да потому и умоляю хотя бы отложить, что не могу смириться с тем, что ждёт всех нас, да, кстати, и Екатерину Михайловну, её в первую очередь, о ней хоть подумай, Саша. Она столько ждала, неужели она не может подождать ещё одиннадцать месяцев?
Александр не ответил, повернулся и вышел в соседнюю комнату. Не успела за ним закрыться дверь, и Адлерберг смог вытереть мокрый лоб, как дверь снова резко отворилась, и вошла Катя. Судя по её возбуждённому виду, она слышала предыдущий разговор.
— Я слышала, что вы говорили, граф, и меня удивляет, что после этого вы ещё называете себя другом Его величества.
— Но, княжна, это именно так, и только поэтому я имел смелость умолять Его величество повременить.
— Но коль вы так печётесь о его счастье и благополучии, то как раз и не надо откладывать. Он только тогда будет вполне счастлив и спокоен, когда повенчается со мной.
— Княжна, Государь был глух к моим мольбам, я к вам теперь с ними обращаюсь, к вашему сердцу. Во имя вашей же любви, во имя вашего будущего — уговорите его отложить венчание до конца траура.
— Вы хотите, чтоб он ещё одиннадцать месяцев мучился и страдал? Неужели вы не видите, в каком он состоянии и как он нуждается в покое и заботе любящего человека?..
Дверь приоткрылась, Государь спросил у Кати:
— Можно войти?
— Нет, пока нельзя! — резко, почти грубо ответила Катя.
Дверь закрылась.
— Так вот, знайте, — продолжила она, — каждый день, отделяющий его от венчания, это лишний день его страданий. Мои вас, естественно, не волнуют.
— Почему же?.. Напротив, княжна, я это тоже имею в виду. И это тоже. Ведь случись это, вы невольно вступаете в конфликт со всей царской семьёй, особенно с наследником-цесаревичем.
— О, в этом как раз я не вижу никакого опасения. Он всегда был так добр ко мне... — Снова открылась дверь. Государь вошёл.
— Катя... Ты не должна видеть в Александре Владимировиче врага, он наш верный друг — мой и твой. — Александр посмотрел на Адлерберга, ожидая его подтверждения.
— Разумеется, княжна.
— Он столько лет догадывался о наших отношениях, но никогда никому даже намёка не сделал. Даже со мной он делал вид, что ничего не знает, чем очень облегчал моё положение, учитывая его дружбу не только со мной, но и с Мари. Поэтому...
— Что ж он тогда, — перебила его Катя, — так противится?
Александр снова посмотрел на Адлерберга, ожидая ответа. Тот помолчал чуть, потом спросил: