Желябов и Перовская стояли у окна. Он курил, она, отодвинув штору, всматривалась в тёмную улицу.
— Мне пора, пожалуй, — сказал Желябов, загасив папиросу. — Пока ещё народ на улицах, я не так заметен.
— Да их ведь теперь ликвидировали, Андрюша. Может, уже и некому следить.
— Что ты веришь этим сказкам. Какая разница, как называют охранку — третьим отделением, сто третьим. Сыск как был в России, так ещё сто лет будет. На том и стоит она. — Он помолчал. — Сегодня последнюю мину уложили. Теперь в любой день можно...
— Да вот как узнать, когда он поедет. Весной чуть не каждый день ездил, а тут всё лето сиднем сидит. Чего его там держит?..
— Он скоро в Крым ехать должен. Надо бы узнать — когда. Не сидеть же под мостом каждый день. Ты не можешь через своего дядю?
— Да он откуда знает?
— Ну всё же судейский. Приближен.
— Да не знает он. К тому же, коль и знал бы, не стоит проявляться. А то потом вспомнит. Может, лучше на железной дороге узнать. Они же царский поезд заранее готовят.
— А что? У меня есть один знакомый в депо. Попробую. — Он подошёл к двери. — А всё же непонятно — почему он перестал ездить в город? Что его там держит?..
В большой гостиной Александр представлял Катю наследнику и его жене.
— Я хочу представить вам, — сказал он, обращаясь к чете наследников, — мою жену княгиню Юрьевскую. Я прошу вас обоих быть добрыми к ней, как вы всегда были.
Опять Минни плакала:
— Не хочу, нет, не буду... Её — на «ты»? Не буду...
— Минни, — терпеливо возражал ей наследник, — не усугубляй моё состояние. Неужели ты думаешь, что мне легко после мама видеть рядом с отцом эту женщину. Но это уже случилось, и это нельзя повернуть вспять и, следовательно, надо принять это как факт.
— Я не могу.
— Тем более что, как па говорит, мы первые, кто об этом узнал, и, значит, когда всё это узнают, по нас будут сверять всё своё поведение. И как бы мы ни оценивали в душе поступок па, перед двором мы обязаны быть такими, какими он нас хочет видеть. По-видимому, он её и впрямь любит, коль решился на такое, и мы не вправе влиять на его счастье. Его жизнь и в самом деле подвергается опасности, не будем же осложнять её ещё боле.
— Но, Саша, он же так осложнил нашу!
— Он мой отец. Этого одного было бы достаточно. Но, кроме того, он Государь, а мы всего лишь его подданные.
— Но ты ещё и наследник.
— Вот именно. И хотел бы им остаться...
Лорис-Меликов докладывал Государю и наследнику свой план реформ.
— Заключая свои заметки, я бы полагал, Ваше величество, что сейчас надо развивать то одобрение, что вызвал в обществе указ о роспуске Третьего отделения и Верховной распорядительной комиссии. И в этом смысле те небольшие уступки земствам и городам, позволяющие им присылать своих представителей в Государственный совет или в Совещательные комиссии...
— Погодите, — остановил его наследник, — а не скажут нам, что от этих проектов попахивает конституцией?
— О нет, Ваше императорское высочество, — тот, кто так скажет, выкажет своё полное непонимание сути предлагаемых изменений. До конституции мы ещё не доросли...
— И, слава Богу, — вставил Александр. — Все несчастья Людовика XVI начались именно с того, что он решил созвать народных представителей. Ну хорошо, — он поднялся, — в принципе я не возражаю. Собери комиссию, обсудите всё там, после мне доложишь. Но уже после возвращения из Ливадии.
— Когда Ваше величество полагает покинуть столицу?
— Через три дня, семнадцатого. — Он посмотрел на наследника. — Я бы хотел, чтобы ты тоже туда приехал с Минни.
— Хорошо, па. Но не раньше начала ноября.
У берега канала был привязан плот, на котором сидел Тетёрка и перебирал картофель, лежащий в корзине. Из воды вылез Желябов.
— Всё в порядке, всё цело. — Он сел на плот, заглянул в корзину. — И не видать ничего вроде.
— Может, тогда оставим до завтра тут.
— Нет, опасно. Мало ли...
— Да чего — картошка да картошка.
— Вот именно. А вдруг кто позарится, и всё откроется. Нет, нет, давай отсоединяй и бери домой.
— Может, где поблизости спрятать? Тяжело тащить через весь город. Да и подозрительно: вроде картошки немного, а тяжесть большая. А ну кто догадается, что там не одна картошка?
— Да где ж ты её тут спрячешь? — Желябов огляделся.
— А вон под мостом. Ни сверху, ни сбоку не видать. А завтра придём вдвоём и подсоединим снова.
— Ну смотри. А то одному мне её сюда не дотащить. — Он приподнял корзину — из её днища выходили провода и, проходя меж досок плота, скрывались в воде.
Тетёрка стал их отсоединять...
Из подъезда дворца вышел Александр. В карете уже ждала его Катя с детьми. Он поставил ногу на подножку, но садиться не стал.
— А может, всё же тебе с детьми поехать отдельно? — спросил он Катю.
— Да что ты, Саша, что ты выдумал?
— Неровен час. Хоть вы бы тогда избежали моей участи.
— Да что нам за жизнь без тебя? Зачем? Уж лучше вместе. Поедем, поедем, Саша. Сегодня всё будет хорошо. Я чувствую.
Он пожал плечами, сел и дёрнул шнур. Карета понеслась.
В сопровождении шести конвойных казаков — два впереди, два с боков, два сзади — карета мчалась по городу. Городовые отдавали честь. Прохожие оборачивались вслед...
Желябов, стоя на плоту, достал часы, поглядел и покачал головой — напарник опаздывал. Вдали уже послышался топот копыт царской кавалькады, и тут только Желябов увидел Тетёрку — он бежал по набережной.
Всё ближе была царская карета. Всё ближе был Тетёрка.
Желябов не стал его ждать, побежал под мост, вытащил из-под стропил корзину и потащил её волоком к плоту.
Сверху спрыгнул Тетёрка — мокрый от пота, задыхающийся.
— Часы... — только смог вымолвить он и схватился за вторую ручку корзины.
И тут на них буквально обрушился топот кавалькады, усиленный мостом. Они замерли. Топот стал затихать — карета проехала мост.
Они молча отпустили ручки корзины и опустились на песок.
Открытый экипаж вёз царскую семью вдоль моря. Во втором экипаже, сзади, ехали Лорис-Меликов, Варя и Адлерберг.
У развилки дороги коляска остановилась. Лейб-кучер Фрол обернулся к Александру:
— Сейчас к даче её светлости?
— Нет, Фрол, во дворец.
Коляска покатила дальше.
Во второй коляске Адлерберг спросил Варю:
— А разве Екатерина Михайловна пока не у себя на даче живёт?
— Нет. Они решили — во дворце.
На веранде, выходящей к морю, за чайным столом сидели Лорис-Меликов и Катя. Александр на берегу играл с детьми.
— Я давно уже не видел Его величество таким безмятежным и счастливым, — сказал Лорис-Меликов.
— Когда он подле нас и не занимается вашими противными делами...
— Что поделать, Екатерина Михайловна, Государь в ответе за всю Россию, а не только за свою семью.
— Но теперь недолго уж.
— Как понимать вас, Екатерина Михайловна?
— Мы уедем отсюда. Саша решил отречься от престола в пользу цесаревича и уехать с нами куда-нибудь в тёплые края; В Каир или в Ниццу. Вы были в Каире?
— Помилуйте, Екатерина Михайловна, не шутите ли вы?
— С чего бы я стала шутить.
— Но это же положительно невозможно. Государь во здравии и расцвете сил не может ни с того ни с сего отречься.
— Не может, так сможет. Что за жизнь ему здесь, коль, что он ни делает, все недовольны, и даже сама жизнь ого подвергается опасности. Он столько сделал для России, что имеет право подумать о себе. И о нас.
— Но... Нет, право, вы меня просто ошеломили своими словами. Но, подумавши, я могу вам возразить, что вы противоречите сами себе. Вы хотели бы, чтобы Государь подумал о вас, а сами о себе не думаете.
— Почему же не думаю — думаю.
— Нет, нет, поверьте, я теперь это хорошо вижу. Вы совершенно о себе не подумали. Потому что вы стольного лишаетесь своим этим намерением...
— Чего же?
— Возможности именоваться не ваша светлость, а Ваше величество.
— Но по нашим законам...
— Да, да, верно — по существующим законам. Но законы не вечны, они меняются.
— Но Саша говорил, что не может изменить закон даже для меня.
— Он совершенно прав, говоря так, Екатерина Михайловна, ибо он этим лишний раз подтверждает, как он о вас заботится. Это, несомненно, могло бы вызвать в обществе настроения против вас. Но вот если... — он остановился: Александр что-то кричал с берега Кате. Она показала жестом — не слышу и снова повернулась к Лорис-Меликову.
— Так что — если?
— Я говорю: существует иной способ достичь этой же дели. Менять не один закон, указывающий прямо на того, кому это выгодно, а изменить разом все законы. Во всяком случае, многие. И тогда этот один, о котором мы говорим, потеряется среди других и станет лишь одним из нововведений. А коль другие нововведения затронут всё общество, так общество и вовсе не обратит внимания на перемены у трона.
— Вы говорите... — она наморщила лоб, — нет, я не понимаю, о чём вы говорите.
— Я говорю о реформах, Екатерина Михайловна, о реформах, в которых нуждается наше общество, но в которых нуждается и Его величество и ваша светлость в силу обстоятельств, о которых я только что говорил.
— Но Саша сказал, он одобрил то, что вы предлагаете.
— Это только часть общего проекта, только начало его. Чтобы сделать возможным и, что важнее, естественным коронацию вашей светлости, надо изменить основные законы империи.
— Принять конституцию?
— Екатерина Михайловна, я вас умоляю, не произносите даже этого слова. Оно у нас как красная тряпка для быка. Его величество и слышать о ней не хочет. Не только, я думаю, потому, что против ограничения самодержавия, а потому ещё, что не хочет создавать в душе своей конфликт между собой и наследником и его партией. Они, как вы, верно, знаете, не приемлют даже мало-мальское ущемление самодержавия. Да и среди приближённых к особе Его величества немало лиц, при слове «конституция» почти теряющих сознание от ужаса.
— А вас она не пугает?
— Меня? Нет. Я солдат. Чего ж пугаться перед боем.
К ним подошёл Александр, передав детей заботам Вари. До веранды доносились их крики и смех. Александр опустился в кресло.
— Того совершенно выбил меня из сил. Назначил меня своим любимым конём и велел догонять Олю. А что вы тут делали? У вас такой важный вид, словно вы не у моря, а в Государственном совете.
— Ваше величество в какой-то степени правы, — заметил Лорис-Меликов. — Мы с Екатериной Михайловной и впрямь говорили о государственных делах.
— Браво, — засмеялся Александр. — Моя маленькая жёнушка входит во вкус. Раньше меня всё ругала, что я на отдыхе занимаюсь делами, а теперь вон и сама стала. Может, теперь мне тебя поругать за это?
— Меня надо ругать, меня, Ваше величество. Я, верно, вовсе разучился дам развлекать. Вон и тему не мог придумать иной, кроме как о реформах.
— Что ж ты ей говорил о них?
— Я говорил, что они открывают широкие возможности для Вашего величества изменять те законы, что давно устарели и нуждаются в приведении в соответствие с новыми требованиями.
— Новыми требованиями? — Александр словно на вкус попробовал это слово.
— Я полагал, что ненормально, когда Ваше величество не может поставить рядом с собой на престоле любимую жену. — Александр молча смотрел на него. А Лорис-Меликов продолжил: — А ведь я уверен, для России было бы большим счастьем иметь, как и встарь, царицу — русскую по крови.
— Да, я тоже об этом думал. Ты угадал мои мысли.
— Кстати, я хотел бы напомнить Вашему величеству, что история при этом могла бы и повториться: первый из Романовых, царь Михаил Фёдорович, уже был женат на Долгоруковой.
— Ив самом деле. Я совсем забыл. Видишь, Катя, история и впрямь повторяется. Что ж... — он подумал. — Вернёмся в столицу, надо будет создать комиссию для рассмотрения твоих предложений. Лучше всего под началом наследника-цесаревича.
— Но учитывает ли Ваше величество, что Его императорское высочество не слишком большой поклонник всех нововведений?
— Именно поэтому я и хочу вовлечь его в этот проект. Сделать твоим союзником. А коль он в стороне был бы, так уж точно его бы настроили против. Ты поезжай теперь вперёд меня туда и начинай готовить свой доклад.
— А на каком варианте желал бы остановиться Ваше величество?
— А сколько их? — спросила Катя, до того прислушивавшаяся более к крикам детей, чем к разговору Александра.
— Ну я уже докладывал Его величеству, что есть три варианта проведения реформ. Допустить в Государственный совет представителей земств и городов, при этом несколько расширить его полномочия в деле издания законов и контроля над финансами. Это самое малое, что следовало бы сделать. Далее, можно было бы создать и новое совещательное учреждение — нечто вроде Земского собора. Его члены стали бы избираться или земствами, то есть территориями, или же отдельными избирательными коллегиями от разных сословий — дворянства, духовенства, купцов, студентов и так далее. И, наконец, третий вариант...
— Хватит, хватит и этого, — перебил его Александр. — Нам только парламента не хватало.
— Но в других странах...
— Ты же не в другой стране живёшь, Михаил Тариелович, а в России. И здесь эти нововведения знаешь, как называют? Дьявольским измышлением.
— Знаю, Ваше величество. Я даже знаю, чьё это измышление — господина Победоносцева.
— Да, но не просто частного лица, а обер-прокурора Святейшего синода.
— Он был воспитатель наследника.
— Потому я и хочу, чтоб твоя комиссия собиралась под началом цесаревича. Этим мы уменьшим его влияние. Словом, езжай и приступай к докладу.
Александр говорил с Адлербергом.
— Саша, я хочу поручить тебе важную для меня миссию. И не надо говорить, что я надеюсь не только на твоё усердие, но и на скромность.
— Вашему величеству совершенно излишне напоминать мне об этом.
— Не обижайся, я не сомневаюсь в тебе, но вслух говорю то, что думаю, из-за того лишь, что хочу подчеркнуть важность моего поручения. — Он взял со стола конверт, запечатанный его личной печатью. — Здесь процентные бумаги и их опись. На сумму... — он взглянул на бумагу, лежащую на столе, — три миллиона триста две тысячи девятьсот семьдесят рублей. Это часть моего капитала, который я разделил в равных долях между всеми моими детьми. Положи их в государственный банк от моего имени. Как сделаешь это, телеграфируй, я тотчас же составлю завещание на них, в котором укажу, что они являются собственностью Екатерины Михайловны и наших с ней детей и что она вольна ими распоряжаться и при моей жизни, и после моей смерти. Завещание это я передам наследнику. Следовательно, знать об этом будут два человека. И в случае чего... — он протянул ему конверт. — Езжай. И сразу телеграфируй.