— Стало быть, тебе с сестрою уготована дорога в Смольный институт благородных девиц. Ты о нём слышала?
— Как не слышать, матушка все уши прожужжала. Только мы ведь обеднели: батюшка несчастливо играл и проигрался.
Александр невольно улыбнулся в усы.
— Ты и о семейных делах печалишься. Но ничего, это дело поправимое: пусть батюшка подаст прошение на моё имя, и тогда я велю определить вас с Машей в Смольный.
Но батюшка, вконец разорившийся и продолжавший жить не по средствам, осаждаемый толпою кредиторов, был озабочен не будущим своих дочерей, а более всего незавидным положением, в которое вверг семью. Он всё пытался выпутаться из долговых тенёт, прозакладывал имения. И среди этих хлопот его хватил апоплексический удар.
Безутешная вдова била челом государю. И он распорядился взять семейство покойного князя под государственную опеку, снять с него бремя долгов и даже возвратить Тепловку, заложенную-перезаложенную и назначенную в торги.
Катенька и Машенька были ему представлены. Обе они были столь хороши, что он невольно залюбовался ими. Особенно Катенькой — в ней было столько грации, природной, непринуждённой, столько изящества и лёгкости в движениях, словно она уже сформировалась как женщина и готова пленять воображение. Нечего и говорить, что обе девочки были определены в Смольный при полном пансионе.
Смольный был заповедником, в котором взращивались будущие фрейлины, дамы двора, невесты высокопоставленных особ. Девицы, одна другой благородней, блистали миловидностью, воспитанием и манерами. Александр бывал там частым гостем — вот уж где блюлась невинность и чистота. Поклонник вечно женственного, он любовался то одной, то другой воспитанницей и заранее строил их предназначение.
Но даже среди этого цветника юности, женственности и красоты сестры Долгоруковы выделялись своею особостью. А Катенька... Ах, Катенька!
Бывает некое предвестье, укол в сердце, нанесённый судьбою. Такое случилось с Александром. Он ещё, разумеется, не ведал, что его ждёт, но чувствовал нечто, чему нет названия, что невозможно выразить словами, но что неотвратимо, неминуемо и прекрасно, чему суждено вторгнуться в жизнь и преобразить её.
Чувствовала ли это Катенька? Вряд ли. Она была ещё слишком чиста душой, слишком неопытна и не заверчена в жизненной карусели. Александр для неё представлялся недосягаемым, великим, как нечто запредельное, его величеством императором Всероссийским. Он оставался благодетелем семьи, матушка повелела ежедневно возносить молитвы за здравие государя. Сердце было не затронуто, невинно, душа трепетала. Вот и всё.
Год от году вытягивалась, хорошела, казалось, ещё так недавно была девочкой, но вот уже стала девушкой. Ею восхищались. Государыня императрица прочила её во фрейлины, великая княгиня Елена Павловна называла её нимфой, смолянки завидовали.
Государь ею любовался, выделял среди всех, одарял царственным вниманием. Это тотчас было замечено. Воспитательницы и классные дамы переменились и, похоже, стали отличать и даже заискивать. А она оставалась такою же, как была, — простушкой. Женщина в ней, несмотря ни на что, дремала. Сердце билось ровно, равно что, когда государь задерживался возле неё, затевая бесхитростный разговор, оно учащало толчки — от естественного волнения.
— Ах, какая ты счастливая! — восклицали подруги в один голос. — Его величество тобою любуется. Он так красив! Вот истинный образец мужской красоты.
— Полноте, девочки, — смущалась Катя. — Конечно, он хорош собою. Но ведь это государь! Государь император! Он жалеет нас с Машей: ведь мы остались сиротами и бесприданницами.
— Бесприданницами! — подхватывала Маша, русоволосая красавица. Это было её любимое словцо, Катя его заимствовала. — Он взял нас под свою опеку — обещал матушке устроить нашу судьбу. Ведь мы Долгоруковы, род наш должен длиться. Первый Романов, царь Михаил Фёдорович из множества боярышень выбрал себе в жёны Долгорукову, — с некоторым вызовом закончила Маша.
— А наш нанышений Романов тоже из множества боярышень выбрал Долгорукову, — язвительно воскликнула Софья Коренева. Самая злоязычная из пансионерок. — Ах, но он ведь уже женат! Какая жалость!
Софа была дурнушкой, зато провидение не оставило её без вознаграждения: она отличалась способностями, и все годы шла первою.
— Ты, как всегда, завидуешь! — обрезала её Варенька Шебеко, закадычная подруга Кати. — Да, государь отличает нашу Катю. Но ведь она первая красавица института.
— Надо же быть в чём-то первой, — парировала Софа. — Особенно, когда в ином успеха нету. — Ясное дело: она намекала на ученье. Тут Катя Долгорукова решительно не могла ни в чём отличиться. Разве что во французском. Да в Законе Божьем, — и то потому, что законоучитель протоиерей отец Иустин сорока семи лет от роду с несомненностью чувствовал влечение к Катеньке Долгоруковой. И во время исповеди, покрывая её епитрахилью, после слов: «О чём сокрушаешься, дочь моя?», понизив голос до шёпота, ворковал: «Красотою твоею смущён, Катеринушка, ибо ты истинно ангелоподобна...»
Катя заливалась краской и невнятно отвечала на стандартные вопросы отца Иустина. Она всё ещё оставалась простушкой в делах сердечных, несмотря на всеобщее восхищение. И то сказать: в шестнадцать лет всё ещё впереди.
И вот наступил день окончания Смольного. Государь с государыней почтили своим присутствием торжественный акт. Александр то и дело взглядывал на Катю Долгорукову, стоявшую в первом ряду воспитанниц, и его большие выпуклые глаза, казалось, пронзали её насквозь. Она потупляла взор и всё ждала, ждала. Ждала, что государыня Мария Александровна назовёт её в числе придворных услужниц — будущих фрейлин. Но имени её не прозвучало в числе избранниц.
Потом Варенька Шебеко открыла ей глаза:
— Ты слишком хороша, Катенька. Государыня опасается, как бы его величество не увлёкся тобою всерьёз. Она заметила, какие он бросал на тебя пламенные взоры.
— Полноте, Варюша. Ты преувеличиваешь. Он и на Машу пристально глядел... Ведь государь император за нас с нею в ответе перед Богом, — серьёзно закончила она.
Варенька залилась смехом.
— Святая простота! — воскликнула она. — Государь тобою любуется! Он поклонник женской красоты. И за ним — длинный список разбитых сердец. Слово даю: и ты его не минуешь.
— А вот и нет! — упрямо тряхнула головой, выпалила Катя. — И откуда ты знаешь про разбитые сердца. Государь не таков: он выше низменных страстей. А его супруга — она такая красавица! Куда мне до неё.
— Ах, Катенька, ты совсем не знаешь мужчин — они такие ловеласы. Государыня народила ему восьмерых детей, она износилась как женщина. Говорят, доктора запретили ей супружеские отношения.
— Ты всё выдумываешь, Варька! — напустилась на неё Катя. — На торжественном акте она выглядела так свежо, так интересно. Я невольно залюбовалась ею. И про докторские советы ты всё выдумала. Об этом никто не может знать, это такая тайна, такая тайна!
— Во дворце тайн не бывает, — хмыкнула Варя. — Там все подслушивают да подсматривают, все шпионят друг за другом и более всего за первой парой.
— Кто это — первая пара? — не поняла Катя.
— Святая простота и есть, — снова захохотала Варя. — Государь с государыней — вот кто.
— Да ну тебя! — рассердилась Катя. — Не хочу и слушать твои россказни. Я вижу в его величестве государе императоре своего отца-благодетеля. Да и кроме того ему через два года — пятьдесят.
— Седина в бороду, бес — в ребро, — продолжала веселиться Варя. — Знаешь ли ты, святая простота, что мужчины в этом возрасте более всего охочи до таких, как ты, что они в самой своей мужской силе.
Катя молчала. Ей это всё было внове. В душе она продолжала быть непорочно чистой. И верила и не верила своей подруге: неужто самые сокровенные тайны дворцовой жизни становятся известны за его такими прочными несокрушимыми стенами, окружёнными гвардейскою охраной?! Это всё сплетники разносят по Петербургу. Для неё особа его императорского величества и его венценосной супруги была священной, она возвышалась над всеми клеветами. Была выше Александрийского столпа!
Но если так, то отчего же её не призвали служить во дворец? Ежели бы государь действительно удостоил её особым вниманием, то он непременно настоял бы на этом, — иной раз приходило ей в голову. Но ведь этого не случилось. «Стало быть, всё Варенька напридумала. Только взбудоражила меня».
На этой мысли она успокоилась. Ей только что исполнилось семнадцать. И старший брат Миша, вышедший по окончании корпуса в гвардию и поселившийся с молодой женой на Бассейной, пообещал ей устроить хорошую партию, а пока что вывозить в свет. Ему уже было известно, что сестрёнку жалует своим вниманием сам государь. Но он не придавал этому значения, зная кавалерственность его императорского величества. Однако же он был несколько обеспокоен: государевы метрески обычно идут потом по рукам. Ему же этого вовсе не хотелось. Он поселил Катю у себя и блюл её девичество со рвением истинного отца.
Летом князь Михаил Михайлович Долгоруков снимал небольшую дачку в Петергофе, куда вывозил семью и, само собою, сестричку. Ах, Петергоф, Петергоф, с его дворцами, парками, озёрами и фонтанами. Император Николай отчего-то особенно возлюбил его. И придворный архитектор Андрей Иванович Штакеншнейдер, только что скончавшийся, успел понастроить в Петергофе немало дворцов, павильонов, домиков и беседок, распланировал и как бы оживил пространство в низинной и холмистой части, избегая принципов регулярного парка и стремясь к живописности вместе со своим державным заказчиком.
Александру II больше всего понравился Луговой парк. Здесь высился над остальными холм с диковинным названием Бабигон. Государь, будучи любознательным, доискался-таки до истоков столь необычного имени. Оказалось, что некогда шведы окрестили его по-своему, то есть «папигондо» — «поповская гора», будто бы в незапамятные времена здесь жили новгородские попы. Когда Пётр изгнал шведов из этих мест, гора получила понятное имя — Бабий гон: здесь пасли скотину. Ну а в царской-то резиденции вовсе не подобало столь вульгарное имя. А Бабигон это нечто французское — так полагал Меншиков, некоторое время владевший этой местностью и даже приказавший выстроить здесь дворец.
На вершине Бабигона Штакеншнейдер возвёл дворец Бельведер. Отсюда и в самом деле открывался прекрасный вид (Бельведер с французского и есть прекрасный вид): далеко на горизонте позлащённые купола петербургских и кронштадтских соборов, серебристая гладь Финского залива, панорама Петергофа, его парков и павильонов.
Бельведер стал излюбленным местоприбыванием Александра — архитектор старался устроить всё по его вкусу. Оттого здесь много скульптур, цветных мраморов, парадных покоев и зал. Входящих по широкой гранитной лестнице встречали изваяния девушек-кор по образцу древнегреческого храма.
Эти места выбрала для прогулок Катя Долгорукова. Её сопровождала Варвара Шебеко. Обе надеялись встретить здесь императора. И это были отнюдь не беспочвенные надежды.
К тому времени Катя не раз встречала государя в Петербурге. Он, казалось, окончательно пленился ею: без церемоний увлекал её в аллеи Летнего сада, Елагина острова, говоря смущавшие её речи. Нет, она не искала этих встреч. Иной раз ей казалось, будто государь выслеживает её. Но она приписывала это роковой случайности, хотя Варя твердила ей об обратном. И каждый раз речи государя становились всё смутительней, всё тревожней. Она стала бояться этих встреч. Они таили неведомую опасность. А когда он произнёс: «Я люблю тебя и хочу близости» — властно и как-то даже строго, тоном, исключавшим какое-либо сопротивление, она и вовсе испугалась и перестала ходить на прогулки туда, где бывал Александр.
Так прошло больше года, и Катя Долгорукова обрела наконец покой. Но рядом с нею была искусительница — Варя Шебеко. Она была старше и опытней. И несомненно желала Кате добра: по-своему, по-женски.
Катя стала предметом её обожания. Это нечто и материнское, и сестринское, и подружеское, и даже, в какой-то мере, любовное чувство, многажды описанное, и всё равно необычное. Она ревновала Катю равно и к женщинам, и к мужчинам, желала ей добра и в то же время опасалась потерять её и лишиться её привязанности.
Варвара была младшей дочерью Игнатия Францевича Шебеко, занимавшего не очень престижное место директора Могилёвского губернского попечительного о тюрьмах комитета, но имевшего придворное звание камергера. Её сестра Софья была замужем за родным братом Кати Долгоруковой князем Василием Михайловичем. Так что у неё были все основания почитать Катю своею родственницей. Сама Варвара пережила несчастную любовь, лишилась невинности и была обманута в своих надеждах на замужество, а потому перенесла все свои чувства, всю неизрасходованную страсть на нежную неискушённую, невинную Катю. С одной стороны ею владело желание уберечь её невинность от праздных охотников, с другой — видеть её счастливою и прикоснуться к этому счастью дорогого существа.
Но государь император! Тут таилось нечто столь высокое, вершинное, обещанное такого счастья, может быть, даже большего, чем могла вообразить Варвара, и уж во всяком случае необыкновенного, чем, по её мнению, никак нельзя было пренебречь. То, что Катенькина чистота и невинность будут принесены в жертву скорей всего совершенно бесплодную и напрасную, ей не приходило в голову. Ведь эта жертва самому императору. Так или иначе, но он по благородству своего характера непременно возблагодарит Катю Долгорукову, и благодарность эта будет истинно царской — в этом Варя Шебеко была убеждена. И, впрочем, не очень настойчиво, более всего намёками, старалась убедить в этом Катю.
А та по простоте душевной ничего не хотела понимать. В ней всё ещё продолжало жить нечто детское: страхи, опасения, боязнь вторжения чего-то грубого, неведомого.
— Ну и что, что государь император? — говорила она Варе. — Он натешится, — она взяла это словцо из романов, — и бросит. Я много читала об этом у французских сочинителей, — добавляла она. — А они предостерегают чистых девушек, особенно из аристократических семейств, от легкомыслия.
Катя согласилась на прогулки по Петергофу, так как была извещена, что государь пребывает в Царском Селе. Можно было ничего не опасаться.
Они полюбовались дворцом Коттедж, его непривычными, какими-то домашними формами, каскадом фонтанов, возле которых было довольно людно. И потому Варя увлекала её в Луговой парк, к павильону Озёрки, к прудам и живописным руинам. Здесь было почти безлюдно, и подруги могли беспрепятственно наслаждаться красотами и предаваться обычным разговорам, не страшась нескромных ушей.
Так оказались они по соседству с дворцом Бельведер, который, по слухам, достраивался для государя на холме с диковинным именем Бабигон.
Ничего не подозревая, они стали подниматься по гранитной лестнице, разглядывая обступавшие её изваяния, как вдруг сверху навстречу им показались две мужские фигуры.
— Боже мой, — вгляделась Варя, — да ведь это, кажется, император. — Так и есть — он. И адъютант.
— Давай спрячемся, — залепетала Катя. — Вон в те кусты...
Но было уже поздно — их заметили. И более того — узнали. Александр ускорил шаг и в момент оказался возле подруг.
— Какое счастье! — воскликнул он, и тон был почти восторженный. — Это вы, Катенька, вы! Само провидение привело вас сюда, — на Варю он и не взглянул. — Ну вот что, — продолжал он, словно решившись на что-то важное. — На сей раз я вас не упущу. Ни за что. Вы будете моей желанной гостьей!
— Но я, я не могу, — пробормотала Катя. — Я должна...
— Никому и ничего вы не должны, — решительно произнёс Александр. — Ты должна только мне, слышишь! И этот долг сегодня я намерен получить сполна. Никакие твои мольбы ничего не изменят.
— Помилуйте, Ваше императорское величество, — ошеломлённо залепетала Катя, — я...
— Не помилую и не проси.
— Но я с подругой...
— Сударыня, — наконец Александр соизволил заметить Варвару, — вы можете быть свободны. Ступайте откуда пришли. Я позабочусь о Катерине Михайловне, будьте спокойны. Саша, — обратился он к адъютанту, — проводи барышню. Но недалеко. Возвращайся и стереги мой покой.