Долгоруков кивнул и поклонился.
Во дворце было людно. Кажется, я наконец
увидел там княжну Долгорукову. Понимаю,
что она может нравиться.
Валуев[22] — из Дневника
Императрица стала смотреть сквозь пальцы на любовные приключения своего царственного супруга. Особенно с тех пор, как врачи, пользовавшие её, самым деликатнейшим образом, более намёками, дали понять, что её величеству по причине пошатнувшегося здоровья, вызванного, в частности, частыми родами, следовало бы воздержаться от исполнения супружеских обязанностей.
Её величество Мария Александровна в самом деле чувствовала себя неважно. Странная слабость стала преследовать её день ото дня. Петербург и даже Царское Село с их промозглостью почти во все времена года казались ей губительными. И она стремилась как можно раньше отправиться в Крым, в полюбившуюся ей Ливадию. Супруг же под предлогом исполнения высочайших обязанностей норовил задержаться в Царском Селе.
Высочайшие обязанности, разумеется, были. Не столь обременительные, как представлял супруге Александр, но полностью уклониться от них было нельзя. Бремя государственных забот, основное и главное, лежало на кабинете министров и Государственном совете. Император выслушивал доклады и ставил резолюции — красным или синим карандашом, а порою и чернилами.
А свободное от посещений господ министров время он препровождал в прогулках по царскосельским аллеям и в альковных развлечениях.
Свои связи Александр именовал развлечениями. Женщины были созданы для его развлечений. Он, император, вершина всероссийской пирамиды, самодержец, повелитель миллионов покорных подданных, волен был владеть приглянувшейся ему женщиной, кем бы она ни была и какими бы узами не была связана. Он был Мужчина — с большой буквы. И мужское естество в нём никогда не угасало. Грех ли это? Царский духовник, принимавший от Александра род исповеди, без обиняков сказал его величеству, что он волен во всём, ибо есть помазанник Божий, и что любая дама обязана почитать себя осчастливленной, ежели его величество соблаговолит войти с нею в близость.
И он входил, входил, входил. И не мог насытиться. Генерал-адъютанту Александру Михайловичу Рылееву, поверенному его альковных похождений, он говорил:
— Ищу мою женщину. Ищу и не нахожу. Все они почти совершенно одинаковы. Знаешь, я иногда думаю: нет такой женщины, которая оказалась бы мне по мерке.
Рылеев понимал. Он возглавлял личную охрану императора и пользовался полным его доверием за преданность, верность и уменье держать язык за зубами.
Поиски продолжались. С годами они несколько поумерились. Во дворце почти не осталось придворных дам, заслуживших высочайшее внимание. Тем паче, что все, на ком его величество останавливал свой взгляд, отдавались ему без усилий и ломанья, с первого же раза.
«Ах, Боже мой, — иногда думал Александр, — как всё же это скучно. Хоть бы сопротивлялись, что ли. Хоть бы затеяли игру в догонялки...»
Он вспомнил, как однажды, ещё будучи подростком, в царскосельском парке во время игр, казавшихся невинными, в которые замешались девочки, он погнался за дочкой сановника. Она была пригожа и он давно приглядывался к ней, испытывая смутные желания, воздымавшие плоть.
И вот теперь она вошла в игру, и он погнался за ней, решив во что бы ни стало догнать и поцеловать. Казалось, ещё усилие, и она затрепещет в его объятиях. Но девочка с уже сформировавшимися формами, что более всего волновало его, сумела в последний момент ускользнуть от него. Возбуждение Александра достигло крайнего предела. Догнать, повалить в траву, впиться губами и...
Он задыхался — не от бега, а от возбуждения, от острого желания, уже теснившего его лёгкие панталоны. Оно, это желание, норовило вырваться из них...
Наконец он настиг её возле беседки. Он набросился на неё как зверь. Она упиралась — притворно, как ему показалось. Он тащил её в беседку, она покорно шла за ним, похоже, уже зная, что должно было случиться.
Дрожащими руками он стал расстёгивать её корсаж, одновременно покрывая её лицо поцелуями.
— Ой, что вы, что вы, Ваше высочество, — лепетала она, вся обмякнув в его руках. — Не надо, я боюсь. Нас увидят...
— Пусть! Я хочу! — чуть не кричал он, уже зная, что сейчас произойдёт. Он повалил её на пол, неумело задрал юбчонку, навалился на неё. Но ему никак не удавалось попасть — то был лишь инстинкт, а не опыт.
И вдруг она стала помогать ему! Боже, как это было удивительно и упоительно!
Александр весь содрогался, уже почти теряя сознание от волшебства происходящего. Его сотрясали конвульсии — он изливал семя, ещё не успев достичь места, куда так стремился попасть.
— Ах, Ваше высочество, какой вы ещё неумеха, — с сожалением прошептала она, когда он наконец пришёл в себя. Встала и стала поправлять помятую одежду.
Это было дивное открытие. Оказывается, она знала всё, знала и умела! И могла его просветить.
— Ты придёшь сюда завтра! — уже повелительным тоном произнёс он.
— В котором часу, Ваше высочество? — деловито спросила она.
— В три часа. Когда нас отпускают на прогулку.
— И вы опять станете меня догонять, чтобы не подумали ничего плохого.
— Хорошо. Только ты беги к китайскому павильону. Там удобней, — прибавил он.
Ему было двенадцать лет. Она была на два года его старше. И куда опытней. Она радостно и терпеливо учила его науке любви. Да, теперь он уже догонял её, зная, чем и как это кончится. И не испытывая уже того волнения новичка, которое мешает полностью насладиться близостью.
Теперь повелевала она, управляла его желаниями. Она учила его быть неторопливым, дабы длить и длить наслаждение. И всем тем позам, которые делают его острым до пронзительности. Эта четырнадцатилетняя дочь садовника была уже женщиной, полностью приуготовленной для любовных утех.
Однажды он решился и спросил её:
— Скажи, откуда ты всё так хорошо знаешь? И умеешь?
Она отвечала со смехом, глядя прямо ему в глаза:
— Вы наивны, Ваше высочество. Ведь во дворце так много мужчин. А парк так прекрасен и в нём столько потаённых уголков. И я стольким нравлюсь. Вы же знаете придворных. Им ни в чём нельзя отказать.
— И ты не отказывала?
— А что можно было поделать? Ежели им откажешь, всё едино силой возьмут. Вот как Ваше высочество.
— Разве я... силой?..
— Ну а как же? Не могла же я оказать супротивность.
Он на мгновение задумался. И быть может, с этого момента понял: ни одна девица или женщина не могут отказать его желаниям.
Дочь садовника — одного из многих — звали Катя. У многочисленной челяди, обихаживавшей Царскосельский дворец и подобранной по принципу благонадёжности, но и благолепности, были дети. Их старались держать на привязи, но время от времени спускали со сворки, и тогда они смешивались с не менее многочисленным потомством великих князей и затевали общие игры. Девочки были миловидны. И теперь он приглядывался к ним, однако не оставляя Кати.
В двенадцатилетнем Александре, цесаревиче, наследнике престола, пробудился мужчина. Желания его росли и изощрялись. Катина наука пошла впрок. Вскоре ему приглянулась другая Катя — дочь столяра. Ей было одиннадцать, но гляделась старше. И грудки уже выпирали из платьишка, и попка соблазнительно оттопыривалась, и шейка поражала белизной, и головка, сидевшая на ней, напоминала тонкими чертами статуэтки севрского фарфора, которых так много было во дворце.
Эта Катя была ещё не тронута, что, впрочем, выяснилось позже. Александр вовлёк её в догонялки. Она бежала легко, и казалось, ускользнёт от него. Но девочки, как бы они не были легконоги, всё равно уступают в скорости мальчикам.
Её никто не направлял, но так уж получилось, что она сама оказалась возле павильона, где он предавался утехам. Он схватил её и она без сопротивления покорно пошла за ним, ещё не зная, чего от неё хочет его высочество.
Он начал с поцелуев. Глаза её недоумённо расширились, но она неумело отвечала ему. Потом он притиснул её к стенке, предварительно заперев дверь на засов, и задрал юбчонку.
— Ой, больно, больно, — застонала она, не делая, впрочем, попытки высвободиться.
— Потерпи, — свистящим шёпотом вытолкнул он, — сейчас будет хорошо.
Нет, ничего не выходило. Он попал куда нужно, но натолкнулся на препятствие, которого не было у той, первой Кати.
— Ложись вот сюда, — он показал на широкую дубовую скамью. — И раздвинь ноги.
Она покорно повиновалась, зная, с кем имеет дело. Теперь было удобней, и Александр несколько раз возобновлял свои попытки.
— Фу, чёрт! — ожесточённо бросил он. — Ничего не получается.
— Мне больно, больно, Ваше высочество, — простонала она. — Пожалейте меня...
— Сейчас, сейчас. — Он сделал ещё одно усилие. И вошёл наконец.
— Ох! — воскликнула Катя и заплакала. А он, ощущая какую-то необыкновенную и нежную теплоту, даже ласку, длил и длил свои движения, зная, что вот сейчас наступит вершина блаженства, которую ни с чем нельзя сравнить.
— Ещё немножко, ещё, — задыхаясь пробормотал он. — Боже, как сладко. — Он впился губами в её губы, продолжая всё учащавшиеся толчки.
Вот оно! Всё его тело сотрясали конвульсии. Он весь обмяк и теперь уж не желал ничего.
— Отпустите меня, пожалуйста, — сквозь слёзы молила Катя.
Он наконец высвободился и с удивлением, к которому примешался страх, увидел, что орудие его наслаждения в крови. Он было решил, что повредил его ненароком, когда преодолевал непонятное препятствие, но проведя рукою и не ощущая прежней упругости нетвёрдости, не обнаружил ничего: на ладони осталась кровь смешанная с семенем. Вот оно что! Это он что-то порвал у Кати.
— Тебе больно? — участливо спросил он.
— Теперь уже нет, — всё ещё плача, произнесла Катя. — Только не знаю, хорошо ли это, — она силилась улыбнуться.
— Приходи сюда завтра, — тоном приказа бросил он.
— Я боюсь, Ваше высочество. Мне опять будет больно. И потом, я не знаю, хорошо ли это.
— Вот завтра ты поймёшь, что будет хорошо. Очень хорошо. Сладостно. Только ты... это... подмойся. И никому не говори, слышишь! Дай слово, что никому!
— Даю, — неуверенно произнесла она. — Никому.
Катя пришла. Теперь она уже знала, что от неё требуется, и была податлива. И даже старалась помогать ему. Похоже, и в ней пробуждалось нечто.
К четырнадцати годам у него уже был довольно богатый опыт. А далее он рос и рос, хотя один из докторов, пользовавших императорскую семью, заметил чрезмерную возбудимость наследника. И не сказавши никому из родителей, что было с его стороны весьма благородно, попенял ему самому.
— Вы, Ваше высочество, можете прежде времени истощиться и потеряете способность произвесть на свет полнокровное потомство, на которое уповают их величества и все ваши подданные.
— Не беспокойтесь, доктор, — отмахнулся Александр с непостижимой уверенностью, — всё будет как надо. И батюшка с матушкой не останутся без внуков.
Так оно и вышло. Будучи наследником и женившись по великой любви на принцессе Гессенской, несмотря на её сомнительное происхождение и изначальное противодействие их величеств, в особенности же императора Николая, он подарил империи восьмерых детей. А когда супружество обратилось в докучливую обязанность, не приносившую никаких радостей, он почти что с юношеским пылом продолжал покорять, а часто и разбивать сердца прекрасных дам, не встречая отказа.
И вдруг — стоп. Нашла коса на камень. Камень этот звался Александрой Сергеевной Долгоруковой. Ей только что исполнилось двадцать, он увидел её на придворном балу, прошёл с нею два тура вальса. И пленился. В ней заключался непостижимый магнетизм, притягивавший решительно всех мужчин. Мало того, что она была хороша собой, очень хороша, затмевая всех знакомых ему красавиц. Она блистала умом, не заёмным, а оригинальным, её суждения повторялись в салонах, а Александр, порою сам того не замечая, следовал её советам.
Он приступил к ней с обычной своею победительностью. Но она уклонилась так изящно, так ловко, что он счёл это за должное. И продолжал пылать: в ней было то вечно женственное, которое готово растопить сердце каменной статуи, если у неё есть сердце. Она показывала, что ей льстит внимание государя, беседы с ней были необыкновенно занимательны. «Неужто я влюбился? — с удивлением думал он. — Немудрено, ведь это чаровница, в ней есть такая сила, что, быть может, она знается с ворожбой...»
А Саша Долгорукова, не уклоняясь от свиданий с царём — можно ли было уклониться, — понимала, что её ждёт участь государевой наложницы, не более того. Да, он настоящий мужчина, он вышел всем — ростом, представительностью, статностью... Но что с того? И поторопилась принять первое попавшее предложение. Выбор пал на престарелого генерала Альбединского. Век его недолог, она заживёт за ним в своё удовольствие, ибо он способен более всего целовать ручки да гладить.
Александр всё понял — нельзя было не понять. И как бы в отместку услал молодожёнов в Варшаву, уготовив генералу губернаторский пост.
Император ещё не знал, что судьба уготовила ему другую Долгорукову, и что эта Долгорукова станет его судьбою.
Её звали Катя! Ну не рок ли это: с Кати началось, потом было ещё несколько Кать из простонародья. И две дворянки.
Катенька Долгорукова сиживала у него на руках. Ей было тогда десять лет. И было это в родовом имении её отца Михайлы Михайловича Долгорукова Тепловке Полтавской губернии.
Близ Тепловки располагался армейский штаб. И вот однажды, в конце лета 1857-го года, когда полки выступили на манёвры, в имение Долгоруковых побаловал сам император со свитой. Хозяева, само собою разумеется, потеснились: двухэтажный господский дом, хорошо устроенный и обставленный, был отдан высокому гостю, а владельцы перебрались во флигель, занимавшийся управляющим.
Там-то государь и углядел хорошенькую девчушку, храбро остановившуюся против блестящей кавалькады. Судя по платью и полному отсутствию робости, Александр тотчас понял, что перед ним — дочь господ Долгоруковых. Он поманил её к себе:
— Ты ведь Долгорукова, не правда ли? — спросил он как можно приветливей.
Она тряхнула каштановыми кудрями, поклонилась, словно светская дама, и чинно представилась:
— Екатерина Михайловна. Я хотела бы видеть государя.
Александр рассмеялся.
— Тебе повезло: я и есть Государь.
— Ах, — закраснелась девочка и потупилась. — Простите меня, Ваше императорское величество...
Тут уж развеселилась и свита.
— Вижу, ты прекрасно воспитана, — всё ещё улыбаясь, произнёс Александр. — В таком случае давай знакомиться ближе.
Он посадил девочку на колени и стал расспрашивать, как ей живётся в имении, не скучно ли, приходилось ли ей бывать в столицах, в Петербурге и Москве? Вопросы были самые обычные, и Катенька отвечала не чинясь.
— Да, Ваше императорское величество, у батюшки есть дом в Петербурге и в Москве. И зимою мы перебираемся туда. Только он последнее время хворает, а потому отправил нас сюда, а сам остался в Петербурге.
Теперь она уже безо всякого стеснения разглядывала Александра своими большими нежной голубизны глазами, глазами не девочки, но женщины, в которых было всё — и любопытство, и восхищение, и гордость, и трепетность.
— Что ж, Катенька, если ты зимою будешь в Петербурге, я не прочь продлить наше знакомство, — серьёзно сказал Александр. — У тебя ведь есть братья и сёстры?
— Да, Ваше императорское величество, нас шестеро, и я самая младшая в семье. Сестра Маша старше на год, а братья и вовсе: кто в Пажеском корпусе, кто в юнкерском училище.