— Я женюсь на тебе, — твердил он в угаре, — ты будешь моей супругою перед Богом.
Лёжа рядом с нею, опустошённый, он оставался благодарным и счастливым, он всё равно испытывал тяготение к ней. Такого не бывало ни с одной женщиной. Впрочем, память ему изменила: так было в первые годы его супружества. Но ведь они были так далеко, эти годы: немудрено и забыть. Тут же всё было свежо, и одна близость не походила на другую.
Александру, как, впрочем, всем счастливым любовникам, казалось, что так будет всегда.
— Хочу, чтобы ты всегда была рядом, — говорил он, понимая всю несбыточность этого желания.
— Первой женой первого Романова, царя Михаила, была Марья Владимировна Долгорукова, — напоминал он. — И мне бы более всего хотелось, чтобы княжна Долгорукова, Екатерина Михайловна, возвратила Романовых к Долгоруковым и соединила их.
Архив покойного князя Долгорукова был ему предъявлен. Он увлёкся генеалогией княжеского рода Долгоруковых. Его Катенька мало что о ней знала. Александр чувствовал себя просветителем.
— Княжна Марья Долгорукова-Романова скончалась, увы, в первый год счастливого замужества, не успев оставить потомства, в 1623-м году. Но потом княжён этого рода преследовал рок. Красавица Екатерина Алексеевна была помолвлена с юным императором Петром II, внуком великого Петра. Но он простудился и помер в одночасье, не оставив завещания. Долгоруковы решились на подлог, и княжна Катя поплатилась за это заточением в монастырь, откуда её вызволила через десять лет императрица Елизавета Петровна и выдала замуж. Увы, замужество её длилось всего год, она умерла тридцати трёх лет от роду. Наталья Долгорукова, дочь фельдмаршала Шереметева, была двумя годами её старее, но претерпела она едва ли не более. Её выдали замуж за брата Екатерины Долгоруковой Ивана, любимца Петра II. Но только молодые вышли из-под венца, как царица Анна повелела им отправиться в ссылку в Березов. Оттуда Ивана возвратили и отрубили ему голову, а та же Елизавета возвратила Наталью из ссылки, но неутешная вдова избрала монашество...
— Ваше величество, — мягко прервала Катя, — а отчего князь Пётр вёл наш род от князя Михаила Черниговского? Ведь он был убит по повелению хана Батыя за то, что не поклонился языческим идолам, так я слышала.
— Так, Катенька, так. Это случилось в 1248-м году, а в 1774-м его мощи были перенесены из Чернигова в Архангельский собор Кремля, ибо церковью причислен к лику святых.
— Это мне мой батюшка поведал. Мы память его чтили каждого двадцатого сентября.
— Оттоль пошли Долгоруковы, от его потомства — так, по крайней мере, утверждает князь Пётр в своей генеалогии. У князя Андрея Оболенского было двое сыновей. Один из них, Иван, был прозван Долгоруким, а колено его стало именоваться Долгоруковым. О, среди них было много замечательных людей, — продолжал Александр увлечённо. — Фельдмаршалы и сенаторы, славные военачальники и выдающиеся дипломаты Василий Владимирович и Василий Васильевич, Василий Лукич и Василий Михайлович, Михаил Юрьевич и Яков Фёдорович, — всех не перечесть, все служили со славою царям Фёдору, Борису, Михаилу, Алексею, Петру. Лишь при Анне Долгоруковы сильно претерпели, и в Новгороде им без жалости рубили головы. Нынешние Долгоруковы, как ты знаешь, измельчали. Князь Василий, твой троюродный дядя, оказался негодным военным министром и почти таким же шефом жандармов — мир праху его.
— Но ведь время подвигов прошло, мой повелитель, — простодушно заметила Катя.
— Время подвигов не может пройти, ибо подвиги бывают не только на поле брани, но и на государственном поприще, равно и на ниве нравственности и знания, — назидательно произнёс Александр.
Всё в ней умиляло его — и простодушие, черта чистых натур, и бескорыстие, и чисто девичья пугливость, и равнодушие к украшениям и драгоценностям, удивительное в молодой женщине. Оттого, быть может, его чувство оставалось свежим. Но по мере того, как их отношения углублялись во времени, он стал понимать и другое: им помогали не увядать его государственные занятия. Они сильно перевешивали и по времени, и по эмоциональному и интеллектуальному накалу.
Катенька была громоотводом. С нею он разряжался, напряжение отпускало, Александр наконец становился самим собою, чего не было даже в кругу семьи, где приходилось становиться венценосцем и держать тон.
Вот и сейчас он ощущал какую-то лёгкость, освобождение от всего, что его тяготило, лёжа рядом с нею после любовного взрыва. Всё, что копилось за время разлуки — желание, многие неудовольствия, натянутость в семье, — ушло. Осталась блаженная близость, свобода, полная расслабленность. Это было особенно драгоценно после невольного напряжения, которое охватывало его в дворцовом кабинете во время докладов. Там, в кабинете, его не оставляло чувство некоей опасности, витавшей над Петербургом, над державой, над ним самим. Оно появилось после каракозовского покушения. Нет, это не был страх — а ожидание, постоянное, не отпускавшее его — беды либо просто неприятности.
Александр жаждал свободы и боялся её. Ему нужна была собственная свобода: от семьи, от двора с его подглядыванием, подслушиванием и наушничеством, от повседневных обязанностей монарха. Но он понимал, что это несбыточно. Была другая свобода — гражданская, народная. Свобода от обязанностей перед властью. Этой свободы он опасался. И вполне разделял мнение Шувалова, сказавшего однажды: «Государь, стоит чуть отпустить вожжи, и тотчас в империи воцарится анархия, нигилисты станут бунтовать народ и появится новый Каракозов».
«Всё должно прийти в своё время, — рассуждал Александр. — И свобода тоже. Когда общество вполне образуется и поймёт, что свобода заключает в себе множество обязанностей — не только перед сочленами, но и перед порядком, перед властью наконец».
Эти свои мысли он обнародовал на заседании Государственного совета, и встретил полное согласие всех присутствовавших: от либерала брата Кости — великого князя Константина Николаевича до ретрограда графа Дмитрия Толстого.
Шувалов и Толстой были в одной связке. К ним тотчас примкнул Александр Егорович Тимашев, когда сел в кресло министра внутренних дел. Он сменил Валуева, несколько ослабившего сворку и не обнаруживавшего должной твёрдости.
Валуев был умница, но слишком образован. Для государственного высокопоставленного чиновника чрезмерная образованность и своемыслие, считал Александр, вовсе не являются достоинствами. Пётр Александрович был постоянным посетителем салона великой княгини Елены Павловны и от неё набирался вольномыслия и порою, как казалось Александру, укреплялся в нём. Там же постоянно обретался брат Костя.
Однажды Александр попенял тётушке:
— Вы, мадам, — она была единственной, кому он говорил вы, — наводите порчу на государственных служащих, внушая им слишком свободные представления об их обязанностях.
Елена Павловна расхохоталась. И долго не могла успокоиться.
— Боже мой, Ваше величество причисляет меня к нигилистам, к анархистам-бакунистам, меня, монархистку до мозга костей. Ни в коем разе! Я призываю их делать добро, как можно более добра, дабы в народе уверовали, что это желание добра исходит от государя через его высших служителей.
— Гм. Я не против такого взгляда. Но ведь это, ма тант, расшатывает власть.
— Добро не может расшатывать власть, — решительно заявила Елена Павловна. — Разве я, открывая новые приюты, больницы, заведения для детей и отроков, богадельни, стараясь помочь обездоленным, разве я тем самым расшатываю власть? Нет, мой друг, добро есть добро, и люди оценивают его однозначно. И когда оно явлено в городах и весях, то там думают, что добру покровительствует государь император, сама власть.
Александр был несколько смущён.
— Пожалуй, с таким взглядом я могу согласиться, — наконец произнёс он и откланялся. Его визиты к тётушке были обычно кратковременны — визиты вежливости. Он её ценил, как ценили при дворе и за его пределами, зная её ум, доброжелательность и отзывчивость. Последнее время она не покидала своего особняка из-за недомогания, которое мало-помалу углублялось. Великая княгиня была в почтенном возрасте, приближавшемся к семидесяти годам.
Улыбка ещё долго блуждала на её лице после визита Александра. Здравый смысл и добросердечие — вот качества, которые она более всего ценила в людях.
— Всё остальное прилагается, любезнейший Пётр Александрович, — говорила она Валуеву. — И если государь проникнется таковым пониманием, то это оживит власть и разредит стан её противников. Но, к сожалению, он стал слишком доверять Шувалову, Дмитрию Толстому, Тимашеву и остальным в этом роде. Они стали перевешивать добромыслящих людей в его окружении. Они пугают его Каракозовым и каракозовщиной. Я не уверена, были ли у него сподвижники, мне казалось, что он просто фанатик, психически больной. Но если у него были единомышленники, сторонники цареубийства, то это в самом деле опасно. С ними надо решительно бороться. И вот почему: террор может только привести к ужесточению власти. Убийство порождает убийство. К сожалению, этого не могут понять фанатики, ибо они узколобы либо просто больны. Я слышала: они-де хотят свободы народа. Но никакое убийство, а тем более монарха, не ведёт к свободе. Я могу оправдать только убийство тирана, жестокого насильника. Но Александр вовсе не таков.
— Я с вами всецело согласен, Ваша светлость, — качнул головой Валуев. — Но фанатики в нашем отечестве не перевелись и не переведутся. Они, как я понимаю, рождаются в среде так называемых лишних людей, о которых так хорошо написал Тургенев. Людей, не знающих, к чему себя приложить. Я думаю, вы правы, говоря о том, что эти люди с нарушенной психикой. Они жаждут подвига, но лишены понимания, что есть подвиг. Они жаждут славы, но их влечёт слава Герострата.
— Свобода, которой они так желают, — задумчиво произнесла Елена Павловна, — и которой клянутся, не может явиться, даже если вся высшая власть будет перебита. Свобода должна созреть в народных глубинах, а не явиться плодом кучки заговорщиков. Боже мой, пример якобинства никого ничему не научил! Во Франции пролились реки крови, блестящие умы сложили головы на плахе. И во имя чего? К власти пришёл диктатор, Наполеон, продолжавший кровопролитие в ещё больших масштабах. Якобинцы родили террор и машину для кровопролития — гильотину. Такими они останутся в памяти человечества.
— Шувалов утверждает, что и у нас зреет якобинство, — сказал Валуев. — У него-де есть тому бумажные доказательства. Но он убеждён, что вскоре его агенты нападут на след организации заговорщиков, замышляющих цареубийство. Теоретик и вдохновитель их арестован и заточен в крепость. Это некий господин Чернышевский, главное перо журнала «Современник», ныне тоже закрытого. Остальные вдохновители крамолы по большей части сумели утечь за границу.
— Знаю, знаю: Бакунин, Лавров, Ткачёв и иже с ними, — отозвалась Елена Павловна. — К сожалению, это все весьма мыслящие, а лучше сказать свободомыслящие люди. Но они многих сбили и продолжают сбивать с пути.
— Вы не назвали главных — Герцена и Огарёва. Из Лондона всё и начало истекать.
— Герцен, к сожалению, уже в могиле. Могу признаться: я с большим уважением относилась к этому человеку. И мысли его всегда казались мне здравыми. Это был громадный талант, да будет ему земля пухом. Талантливый, а не вздорный противник достоин уважения.
— Но, Ваша светлость, он нередко бывал и вздорен, — заметил Валуев.
— Я не отрицаю: в полемическом задоре можно и свихнуться. Но мы-то можем отделить зёрна от плевел. Герцен, как и его единомышленники, оказались впереди своего времени. Это их главная ошибка. Забегать вперёд в политике опасно. Александр Иванович слишком многого хотел от государя, слишком великие надежды возлагал на него. Находясь вдалеке, он не мог понять, отчего самодержавный монарх так нерешителен, даже раздвоен. Он словно бы забыл, что существует правящий класс — дворянство, и что этот класс невозможно обойти и игнорировать.
— Увы, Елена Павловна, ваша правда. Я всегда придерживался такого взгляда. Но я всего-навсего чиновник и обязан был служить, не нарушая ожиданий высшей воли.
— Как это говорится: с волками жить — по волчьи выть? — засмеялась великая княгиня.
В это время дверь отворилась и дворецкий провозгласил:
— Его сиятельство граф Пётр Андреевич Шувалов!
— Эк принесло, — досадливо поморщилась Елена Павловна. — Верно, изловил кого-то и станет хвастать и сетовать: вот-де к чему приводит потворство нигилистам и прочим социалистам...
Шувалов вошёл торжественным шагом, подобно ожившей статуе. Увидев Валуева, он воскликнул:
— Так я и знал. Я ведь к тебе заезжал, Пётр Александрович, и, не заставши, решил, что ты непременно у её светлости.
— Чутьё тебя не обмануло, — саркастически заметил Валуев. — Как истого главу сыскного ведомства.
— Розыскного, — поправил его Шувалов и осклабился. — Положение обязывает. Пожалуйте ручку, Ваша светлость.
Приложившись к руке, он уселся в кресло и достал какую-то бумагу из мундирного обшлага.
— Догадываюсь, граф, вы намерены сейчас обнародовать очередных нигилистов, — прищурилась Елена Павловна. — Сделайте милость, мы вас слушаем с должным вниманием.
— Вот вы как всегда иронизируете, ваша светлость, а тут дело весьма серьёзное, — Шувалов насупился. — Да-с. Вы небось слышали о некоем Нечаеве[26], скрывшемся за границу. Так вот раскрыты его сообщники. В этом кружке заговорщиков были преимущественно разночинцы, студенты и прочие вольнодумцы. Их главарь, бросивший свою шайку на произвол судьбы, провозгласил своею целью ни больше ни меньше как социальную революцию и цареубийство. Пока что он приказал убить одного из членов шайки, такого же студента, как большинство. За что? — спросите вы? Он заподозрил его в предательстве. У этих господ нет ничего святого, они жаждут проливать кровь, даже если эта кровь единомышленника. Вот послушайте, что показал на следствии один из деятельных членов этого кружка, поименованного главарём «Народная расправа», некий господин Прыжов Иван Гаврилович. Услыша эту фамилию, вы несомненно догадались, что сей революционер из крестьян, и не ошиблись. Но ему удалось окончить Московский университет и даже поступить в службу в Палату гражданского суда. Так вот, он говорит следующее: «...Думаю, что у Нечаева положительно не было определённого плана, так как все действия его — обман, самый нахальный, имевший целью добиться чего-нибудь всеми путями, мерами всевозможных жертв, и если что-нибудь выйдет из этого, то хорошо, а иначе бросить и уйти. Мне известно одно — что он одинаково обманывал и здешних знакомых, и своих женевских друзей, а потому, предлагая мне ехать за границу, настоятельно просил, чтобы я ровно ничего, никому, ни единым словом не упоминал в Женеве о том, что делается в России, и на все вопросы отвечал бы: не знаю. Поистине говорю, что все действия Нечаева были скорее разбоем, а уж никак не последствием определённого революционного плана...» Ну-с, каково?
— Не полагаете ли вы, граф, что это показание с очернением вчерашнего проповедника, вызвано желанием смягчить наказание? — Елена Павловна испытующе поглядела на Шувалова.
— Нет, не полагаю, мадам. Сей Прыжов отлично сознавал, что каторжных работ ему не избежать в любом случае, ибо подкован как правовед и наиболее знающ из всех, проходящих по сему делу. Да и его вчерашние товарищи высказывались в том же смысле. Они прозрели, вот в чём дело. Они поняли, что их втянули в авантюру, которая не сулит им ничего, кроме тюрьмы, что у революции нету почвы в народе.
— Не дорога ли расплата за таковое прозрение?
— Вот-вот, — обрадовался Шувалов, — наиболее здравомыслящие из них в конце концов приходят к мысли, что ступили на опасный путь, что путь этот ведёт в тупик.
— Всякому овощу своё время, — назидательно заметил Валуев.
— Мы приняли меры к поимке Нечаева, совершившего уголовное деяние, обратились к швейцарскому правительству, к полицейским ведомствам Франции и Британии, дабы они выдали нам сего господина, ежели он обнаружится у них. Но они отказываются сотрудничать с нами. Франции, правда, сейчас не до этого, но швейцарцы могли бы помочь. Он скрывается где-то у них. Мы послали весьма опытного агента, дабы выследить его. Но ему это не удалось...