— Зато удалось другое, — неожиданно вымолвил Валуев. — Притом, на мой взгляд, куда более важное: скупить и вывезти архив князя Долгорукова.
Шувалов поморщился. Решительно ничего не удаётся сохранить в тайне. Как ни старались в Третьем отделении упрятать концы в воду, как ни маскировали Карла-Арвида Романна, его секретная миссия стала в конце концов известна, и что всего хуже, в среде швейцарских эмигрантов. Как, откуда — так и не удалось вызнать. Стало известно, что он вовсе не Постников, что жандармы снабдили его фальшивым паспортом и другими бумагами. Правда, дело сделано, бумаги князя Долгорукова благополучно доставлены в Петербург и отныне надёжно упрятаны.
— Откуда ты знаешь? — наконец выдавил он.
— Господи, да ты сам же мне и рассказал, — в свою очередь удивился Валуев. — И даже хвастал расторопностью и находчивостью своего агента, сумевшего перехитрить самого Герцена с его пресловутым нюхом на таких господ.
Елена Павловна рассмеялась. Она была развлечена. Вслед за нею натянуто улыбнулся Шувалов.
— Финита ла комедиа, — резюмировал Валуев.
Самая опасная черта нашего нынешнего
переходного и временного положения
заключается в том, что продолжительность
его окончательно разлагает все элементы
охранительных сил. Общество более и более
расшатывается и распадается. Неудовольствие
и недоверие укореняются. Престиж правительства,
давно бледнеющий, окончательно потухает...
Валуев — из Дневника
— Я так думаю, Государь, брат мой, что ты в ознаменование 200-летия Петра Великого мог бы учредить орден Петра, — Константин Николаевич выжидательно глядел на Александра.
Последовала долгая пауза. Александр в раздумье почесал переносицу и наконец вымолвил:
— Нет, Костя, полагаю это лишнее. У нас и так столь много орденов, что я бы, ежели не традиция, кое-какие упразднил бы: Анны, например, и Станислава... Велю отчеканить памятные медали.
— Скуповато. Велик был государь, единственный в своём роде не только у нас в России, но и во всей Европе, а может, и всем мире. Надобно заметить сию знаменательную дату сколь можно торжественней. Я говорил с некоторыми учёными мужами. Они предлагают первым актом начать издание писем и бумаг, хранящихся в кабинете Петра Великого с самых ранних лет и по 1725-й год, год кончины нашего великого преобразователя.
— Быть по сему, — Александр пристукнул ладонью по столу. — Идея мне нравится.
— Правда, мы с тобой окончания сего издания наверняка не увидим, — усмехнулся Константин Николаевич. — Оно займёт не один десяток лет. После Петра осталось столь много бумаг, его рукою писаных да надиктованных Макарову, что одна разборка и сведение их потребует штата искусных палеографов и на это уйдёт Бог знает сколько лет.
— Что ж, положим начало благому делу. Потомки нам спасибо скажут. Думаю, что и не помешало бы учредить премии его имени за выдающиеся научные труды...
— Непременно. Это как бы само собою, — кивнул Константин. — Но и этого мало. Хорошо бы понудить наших литераторов запечатлеть великий образ в их творениях.
— За этим дело не станет. В юбилейные дни всенародный праздник устроить с торжественными богослужениями...
— Ха! Наши духовные Петра не жалуют. Кое-кто из них и доселе числят его царём-антихристом, — саркастически заметил великий князь. — Он ведь покусился даже на священный сан патриаршества и с лёгкостью упразднил его монахов объявил тунеядцами, колокола переливал в пушки... А кощунственный всешутейший и всепьянейший собор... патриарх всея Кукуя... А его ответ иерархам церкви, просившим о патриархе: «Вот вам патриарх!» — и ткнул пальцем в грудь.
Александр прятал улыбку в усы. Дерзость Петра приводила его в восхищение, которое приходилось скрывать. А смелость, тоже поражавшая и современников и потомков, взывала к подражанию. Смелость во всём: в государственных установлениях и в личной жизни, на поле брани и в общении с монархами. Поразительное подвижничество и неприхотливость, простота и мудрость...
Константин Николаевич, похоже, угадал, о чём думает его венценосный брат. Он сказал:
— Пётр для меня — махина, глыбища. Я им восхищался и продолжаю восхищаться и удивляться сему колоссу. Конечно, многое в нём было чрезмерно. Но удивляться ли тому? На мой взгляд, он и Александра Македонского превзошёл. Во всяком случае, во главе войска прошёл он не менее.
А мысленно оборотился к Александру:
«Вот бы тебе, брат, быть на троне столь же независимым и смелым, как Пётр, вот с кого брать бы пример. А не править с оглядкою то на одного, то на другого, при том не только на подданных своих, на вельмож, но и на других монархов вроде дядюшки Вилли — прусского Вильгельма».
Сказал же он вот что:
— Я весьма одобряю твой рескрипт о прекращении размещения вне России заказов на поставки машин и всего в этом роде. Пора нам наконец прочно ставать на собственные ноги.
— Ты меня подвиг на сию меру, ты начал.
Высочайше было поведено: «Прекратить на будущее время правительственные заказы за границею, подобно тому, как это уже приведено в исполнение по Морскому ведомству, а затем все заказы как Военного министерства, так и Министерства путей сообщения и других ведомств исполнять внутри государства, несмотря ни на какие затруднения и неудобства, которые это могла бы представить на первых порах...»
— Ты взял наконец решительный тон. Нельзя же нам вечно топтаться на месте. Вот ведь Обуховский завод поставил на верфи броненосцы. Надеюсь, выведем на Балтику не менее двадцати таковых судов. Они не уступят крупповским.
— Дядюшка Вилли не верит...
— Это его дело: верить — не верить. Однако же за семь лет после позорного Парижского мира мы построили двадцать шесть судов. Англичане стали было строить по нашему заказу броненосную батарею «Первенец», а достраивать, как ты знаешь, пришлось из-за польского возмущения в Кронштадте. И ничего — достроили, не хуже, чем у англичан получилось. Дело пойдёт, была бы воля.
— Дядюшка Вилли пожалует в гости вместе со своим канцлером Бисмарком. Так мы условились на встрече в Берлине.
В Берлине был заключён тройственный союз. Дядя Вилли, подзуживаемый Бисмарком, был настроен весьма воинственно, несмотря на свой почтенный возраст: ему уж было за семь десятков, тогда как австрийский император и венгерский король Франц Иосиф был на тридцать три года его моложе, а Александр — на двадцать один.
Воинственность Вильгельма объяснялась просто: Пруссия на голову разбила Францию, её император Наполеон III, племянник своего знаменитого тёзки и столь же самонадеянный, оказался в плену у пруссаков. Так ему и надо: он затеял эту войну, в которой Франция потеряла только убитыми восемьдесят тысяч своих сынов, Эльзас и Лотарингию, выплачивала гигантскую контрибуцию. И поделом: низвергнул республику, провозгласил себя императором — точь-в-точь как его знаменитый дядюшка. Но дядюшка-то был талантлив, а его племянник всего лишь самонадеян. Ему удалось бежать в Англию, о позор! Дядя переворачивался в гробу: его самонадеянный племянник обрёл убежище в той самой Англии, которая была его злейшим врагом, которая стерегла его в последнем прибежище — на острове Святой Елены. А Пруссия, которую он некогда подверг оккупации и король которой был его пленником, возвысившись, объединила вокруг себя все германские княжества и герцогства и стала германской империей, во главе которой стоял дядюшка Вилли, император Вильгельм I.
Теперь он хотел вовсе поставить Францию на колена. Александр воспротивился. Он был красноречив и убедил его отказаться от воинственных замыслов. Канцлер Александр Михайлович Горчаков очень убедительно доказывал, что нарушение равновесия в Европе чревато пагубными последствиями. Объединённая Германия получила всё, что хотела, Франция обессилена и обескровлена, она уже не империя, а республика, довольно с неё унижений. А вот позорный Парижский трактат, сковывавший Россию после несчастной Крымской войны, подлежит аннулированию, отмене. На том и постановили.
Дядя Вилли был теперь настроен благодушно. Он прибыл в Петербург вместе с Бисмарком и Мольтке. Александр наградил Вильгельма Георгием Первой степени. Последний, кто получил столь высокое отличие, был Кутузов. Следовало, разумеется, наградить не его, а графа Мольтке, новоиспечённого генерал-фельдмаршала. Это он блистательно завершил франко-прусскую войну, он был стратегом и тактиком её.
— Его военный талант первым оценил... — дядя Вилли с усмешкой уставился на своего племянника. — Ну, кто бы ты думал? — Александр пожал плечами. — Ха-ха! Не знаешь: султан Махмуд, ваш враг. Да-да, он зазвал его в Турцию, и там мой Гельмут занялся реформами турецкой армии. И даже написал трактат «Русско-турецкий поход в Европейской Турции», а жене своей адресовал письма из России, которые потом составили книгу.
И дядя Вилли стал самодовольно разглаживать свои необыкновенной пышности бакенбарды.
— А, каковы? — перехватил он взгляд племянника. — Я их холю не один десяток лет. Супруга сначала противилась, а потом смирилась. Прежде они были темно-каштановыми, а вот теперь поседели. Мой придворный парикмахер, единственный, кому я доверяю, говорит, что они необыкновенны и я — единственный в своём роде.
— Дядюшка Вилли, вы и так единственный в своём роде. Германия да и вся Европа должна гордиться вами, вашим государственным талантом.
— Вот мой талант, — и Вильгельм ткнул пальцем в развалившегося в кресле Бисмарка. — Отто всему голова. Я и не скрываю, что он — родитель всех плодотворных идей. Я горжусь тобою, Отто. Пруссия во все свои времена не имела такого канцлера. Я поддерживаю его во всём — он не даст промашки. Это ему мы обязаны военной реформой: прусская армия стала непобедимой, мы победили в войнах с Данией и Австрией, о Франции я уже не говорю...
— Мой военный министр Милютин с моего благословения тоже проводит военную реформу. Я уже подписал манифест о введении всеобщей воинской повинности, — вставил Александр в хвастливый монолог своего старого дяди.
— Ты, племянничек, поздно спохватился. С военной реформы надо было начинать своё поприще...
— Ах, дядюшка, мне досталось худое наследство. Батюшка обожал парады, с ним, как ты знаешь, не было сладу, и результатом парадомании стало поражение в Крымской войне.
— Хорошо, что вы это поняли, Ваше величество, — вмешался в разговор Бисмарк. — Наполеон думал, что одно его имя станет внушать страх, и этого достаточно, чтобы Францию считали непобедимой. Ни о чём другом он не заботился. Результат известен.
— У меня сейчас умный и распорядительный военный министр, и слава Богу. Укрепление армии пошло вперёд быстрыми шагами, — Александр отчего-то потёр руки. — Надеюсь, они с графом Мольтке обо всём договорятся. Такого наставника, как твой граф, дядя, моему Милютину тоже не мешает иметь.
— Раз он деятелен, как ты говоришь, отчего бы не отличить его графским титулом, — сказал Вильгельм.
— Всё в своё время, дядюшка.
Да, Александр подумывал об этом. Но с некоторых пор он стал недоверчив. И даже подозрителен. Два графа, Шувалов и Дмитрий Толстой, взращивали в нём эти семена. Он не доверил подписание военной конвенции между Россией и Германией своему военному министру, а поручил это престарелому восьмидесятилетнему Фёдору Фёдоровичу Бергу. Только лишь потому, что он был граф и, не имея сколько-нибудь основательных военных заслуг, выслужил генерал-фельдмаршальское звание. Подписав конвенцию, Берг взял да и помер.
Александр становился скуп. Скуп на добро. То был посткаракозовский переворот. Тряхнуло душу, всё естество. Ежели какой-то дворянский недоучка покусился на помазанника Божия, императора всея Руси, не означает ли это потрясения основ? С другой же стороны, фанатики, умалишённые неискоренимы, они есть повсюду. Прежде он чувствовал себя свободно в своей столице, он мог гулять даже в одиночку, но обычно при нём находился кто-нибудь из дежурных генерал-адъютантов. Неужто теперь надлежало окружить себя телохранителями, свитой?! Это было бы ужасно! По разным причинам. И по известной тоже — он не терпел возле себя соглядатаев. Это означало лишиться свободы...
— Дядя Вилли, ты, конечно, знаешь о том, что меня хотел застрелить один фанатик. Значит ли это, что меня отныне должна сопровождать свита?
— Предосторожность никогда не помешает, — Вильгельм был настроен благодушно. — Всегда находится сумасшедший, который вбил себе в голову, что он должен убить монарха и таким образом облагодетельствовать свой народ. Я, как ты знаешь, тоже не избежал покушения. И Отто тоже. Маньяков хватало во все времена.
— Позвольте дать вам совет, Ваше величество, — заговорил Бисмарк. — Повсюду есть люди, объявляющие себя выразителями народных чаяний. Обычно это беспочвенные болтуны, не имеющие никакого дела и не знающие, к чему себя приложить. Они называют себя по-разному: социалистами, демократами, либералами, националистами, патриотами. В любом случае публика эта не приносит никакой пользы своему отечеству. Более того: она вредоносна, ибо отвлекает от дела и увлекает за собой неустойчивых, неудовлетворённых, а порой и преступных субъектов. Таких людей следует нейтрализовать. Способы для этого существуют самые разные. Иной раз достаточно простого предупреждения, иной — полицейских мер. Народ обязан знать, что государство стоит на страже его спокойствия, оно не допустит никакого возмущения. Преступные сообщества, объявляющие существующий порядок плохим, должны быть решительно искореняемы. Ваша тайная полиция обязана вовремя их обнаруживать и обезвреживать. Так делаем мы в интересах народного спокойствия. Стоит ослабить вожжи, как лошади понесут, и карета, чего доброго, опрокинется. Граф Шувалов, сколько мне известно, понимает это...
— Но нельзя же всё время держать вожжи натянутыми, — возразил Александр.
— Мой князь Отто, — Вильгельм с особым смаком произнёс это «мой князь», — управляет весьма разумно: ни в коем случае не напрягая. Всё в меру, всё в меру.
— Мои министры стараются соблюдать меру, — грустно произнёс Александр, — но зараза расползается. За ней не уследишь. Благомыслящих людей, коих немало, объявляют ретроградами. Печать разноголоса.
— Ну, газетчиков можно приструнить, Ваше величество, — снова подал голос Бисмарк. — Я лично не даю им разгуляться. У меня есть несколько доверенных, чьи перья настроены и заострены мною. Так должно быть в свободном государстве. Тон должны задавать именно те, кому доверяют власти.
— У нас это перестало получаться, несмотря на все усилия графа Шувалова и другого графа — Дмитрия Толстого.
— Плохо стараются, — бормотнул в усы дядюшка Вилли. — Так ли они надёжны?
Эта фраза снова всколыхнула и подняла из глубин все сомнения Александра. Может, в самом деле он поспешил с переменою министров? Вот ведь и те, кого он призвал в надежде на установление спокойствия и искоренение крамолы, топчутся на месте. Они — ив особенности граф Шувалов — всё время преподносят ему обещания на раскрытие будто бы зреющего венка заговоров. Взять того же Долгушина и его единомышленников, о коих было много шуму. Говоруны и только. Никакой опоры в народе у них не было, да и быть не могло. Той справедливости, о которой они хлопотали, нельзя добиться в одночасье. Нужны основательные перемены в обществе, в экономике. Время нужно, время. И ему очень желалось перемен, улучшения народной жизни, однако взмахом царского пера, как полагают говоруны, его не достигнешь.
Александр почтил присутствием заупокойную службу по генерал-адъютанту Зелёном. Покойный Александр Алексеевич был министром государственных имуществ. Рано усоп — чуть более шестидесяти годов. Говорили, от неумеренных страстей. Александр долго колебался, кого сделать преемником. Брат Костя подсказал: Валуева. Пожалуй, он прав. Назначить его министров и дать в придачу лесные дела и государственное коннозаводство. Быть по сему! Он повезёт.
Кончина за кончиной. Отправился в лучший из миров Павел Павлович Гагарин, князь, член Государственного совета и председатель Комитета министров. Этот — в почтенном возрасте: восьмидесяти трёх лет. Немало потрудился для великой реформы, да будет земля ему пухом. Ну и граф Берг. С его смертью Александр упразднил должность наместника царства Польского. Оно было поименовано Привисленским краем, и главою его генерал-губернатор Коцебу. Ну а на место князя Гагарина — графа Игнатьева. Адмирала Посьета — в министры путей сообщения.