— Вижу, — со вздохом согласился Александр. — Хотел быть добрым, да не получается.
— Скажи лучше — не дают...
— И это есть. Против рожна не попрёшь...
— Эх, брат! Крив твой рожон. Чуть поднапрут, он и сломается...
— Не скажи. Дворянство всё ещё ведущая сила в России...
— И гнездо для заговоров. Они доселе не могут простить тебе отмену крепостного права...
— Знаю. Но знаю и то, что в его среде становится всё больше благомыслящих людей. Они меня не предадут: поняли, что рабство пагуба, что так дальше жить нельзя.
— Я внимательно слежу за настроениями в дворянской среде, — Константин, по-видимому, решил высказаться до конца, раз тому благоприятствовал случай, — и вот что я тебе скажу: всё больше и больше тех благомыслящих людей, о которых ты заговорил, понимают необходимость кардинальных реформ в государственном управлении. И прежде всего необходимость замены самодержавия конституционной монархией.
— Может быть, может быть, — вяло проговорил Александр. Было видно, что стезя, на которую вступил разговор, ему неприятна. Константин поднялся.
— Трепов-то. Унаследовал батюшкино свирепство. Ты мне глаза открыл.
...По существу везде ложь, ложь на лжи.
Между тем кровь льётся и страдают и
гибнут бедные жертвы этой легкомысленной
игры разных честолюбий и самолюбий.
Возмутительно, отвратительно, что я никого
не вижу, который бы о них думал и за них
чувствовал, без личной позы или личного интереса,
или лично задетого самолюбия (подчёркнуто
в оригинале. — Р.Г.). Говорят о сербах,
черногорцах, болгарах, единоплеменниках
и единоверцах, собирают даяния, готовят корпию,
бранят турок, Англию или Австрию —
везде мне видится и слышится: мы, а не они.
Валуев — из Дневника
Катя ждала порфироносного возлюбленного и отца своих детей. Комната была не очень большой. Более всего места занимал в ней альков. Небольшой изящный столик на гнутых ножках был придвинут к стене. Возле него стояли два кресла. Единственное украшение — небольшая копия рубенсовой «Вакханалии» — висело на противоположной стене. Это торжество пышной плоти удручало Катю. Ей казалось, что её повелитель тяготеет к столь пышным розовым формам вакханок. Она ревновала и однажды попросила перевесить картину куда-нибудь в прихожую.
— Глупенькая, — возразил Александр, — ни одна из них не может сравниться с тобою. Они грубы, а ты само изящество, совершенней тебя я не знаю никого.
Катя попеременно пересаживалась с кресла на кресло, потом осторожно сдвинув край портьеры, приникала к краю окна. Там, за окном, дремала Дворцовая площадь и изредка двигались люди-тени, ещё реже тени-экипажи.
Наконец послышались шаги, и она бросилась к двери. Вошёл Александр. Она обвила его шею руками.
— Так долго, мой повелитель. Я заждалась, не знала куда себя девать. — Это были её обычные слова.
Государь был озабочен и вопреки обыкновению не стал расстёгивать крючки мундира.
— Что-то случилось? — испуганно спросила Катя: ей мгновенно передавалось душевное состояние её повелителя.
— Да, Катенька, — ответил он, сев в кресло. — Нам предстоит разлука и, судя по всему, длительная. Надвигается война. Я уже отдал распоряжение военному министру о частичной мобилизации.
— Боже мой! С кем же?
— Разумеется, с турком, с кем же ещё. С вековечным врагом.
— Зачем война? Разве нельзя договориться? — сказала она простодушно. И добавила: — Я так боюсь за вас, мой Государь.
Хмурость Александра тотчас прошла. Это невинное простодушие облегчало душу. Он обнял Катю, и она поняла это как призыв и стала расстёгивать крючки один за другим.
— Вот так, — приговаривала она, — мы станем сейчас сражаться, — и турок буду я, а мой повелитель — победитель.
Александр уже забыл обо всём.
— Я, как всегда, стану уступать, — продолжала приговаривать Катя, — но потом нападу изо всех сил. Ох, эти панталоны! Вечно я с ними сражаюсь! И кто только их придумал для пагубы любящих женщин...
Они лежат молча. Минута проходит за минутой в блаженной расслабленности. Ничего не надобно — ни слов, ни жестов.
Наконец Катя поворачивает голову и произносит, ставшее уже почти традиционным:
— Боже, разве есть на свете кто-нибудь счастливей меня! Разве бывает наслаждение выше! Разве бывает что-то прекрасней?!
И Александр, всё ещё обессиленный, отвечает коротко:
— Нет, Катенька, нет...
Потом она встаёт перед ним нагая и прекрасная в своей наготе и женственности, деловито говорит:
— Сейчас мы сделаем перерыв, мой повелитель. Мы подкрепимся, я кое-что приготовила. Потом я буду стараться изо всех сил, чтобы пробудить желание моего повелителя...
Александр торопливо жуёт, запивая рейнским «Либфраумильх», он хотел бы продолжить любовную игру — он от неё не устаёт, вот что удивительно, чего с ним так давно не бывало, даже в дни молодости — так, по крайней мере, кажется. Но взглянув на часы, озабоченно говорит:
— Увы, радость моя, я должен одеваться. Меня ждёт военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин...
— Да что такое, в самом деле! — капризно произносит Катя. — Милютин мог бы подождать, право слово.
— Нет, Катенька, дело слишком серьёзно. Война на носу...
— Опять эти несчастные турки!
— Не турки несчастны, Катенька, а те, кто под ними, наши единоплеменники и единоверцы. Турки устроили кровавую баню, они вырезали уже более ста тысяч болгар, сербов, армян, греков и продолжают резню. Терпеть это долее невозможно. Россия призвана выступить на защиту единоверцев. Вся Европа готова нас поддержать. Это будет нравственная поддержка.
Глаза Кати увлажнились.
— Я буду молить Бога за вас, мой Государь, мой повелитель, мой великий возлюбленный. Ведь вы победите турок, не правда ли?
— Как всегда. Тем более что в Константинополе великая сумятица: султан Абдул-Азиз, который издал указ, по-турецки ферман, о послаблениях христианам и равенстве их с турками, был убит, его племянник провозглашён султаном под именем Мурада Пятого, его вскоре низложили и султаном стал его брат Абдул-Хамид. Наступил самый подходящий момент для вмешательства, дабы резня христиан была прекращена, а смута подавлена... Я обязан выехать к войскам. В Кишинёве формируется армия, я первым делом отправлюсь туда. Как только станет возможно, я пришлю за тобой генерала Рылеева: он верный человек, единственный, кому я могу доверить тебя, моя радость. А вот последняя новость должна тебя порадовать: я отстранил от должности Шувалова и отправил его послом в Лондон. Мне стало известно, что он говорил о тебе гадости и будто бы даже хотел тебя каким-то образом устранить...
— Да, мой великий повелитель, я благодарна вам. Ведь он устроил за мной слежку. Какие-то подозрительные люди — теперь-то я понимаю, его агенты, — постоянно околачивались возле моих окон. Они даже не пытались таиться. Он был мне всегда неприятен. И до Вари доходили слухи, что он меня бранил.
— Ну, в Лондоне ему будет не до тебя, — заключил Александр. — Прощай, любовь моя, береги наших детей. Всё, что ты захочешь мне сообщить, будет доставлять фельдъегерь, он в распоряжении Рылеева. Я не хочу доверять нашу переписку телеграфу.
Катя застегнула на Александре последний крючок, оправила мундир и прильнула к его груди. Александр запечатлел на её устах прощальный поцелуй и скорым шагом пошёл к выходу...
Наступило тревожное время. Война не замедлила себя ждать. Болгарское ополчение, сформированное в Кишинёве, продефилировало перед императором в парадном марше и направилось к Дунаю.
Александр желал заручиться союзниками в войне. Следовало начать с Англии. Шувалов лишён дипломатического опыта, но у него был не менее значительный опыт — жандармский, сыскной. Решив на всякий случай его подкрепить, Александр послал в Лондон графа Николая Павловича Игнатьева, своего посла в Турции, которого турки пригвоздили прозвищем «лгун-паша». Игнатьев имел за плечами немалый дипломатический стаж, кроме того его почтенный батюшка стоял во главе Комитета министров. Лгун-паша умел искусно маневрировать, что было небесполезно в необычайно сложном сплетении обстоятельств, потому его миссия захватывала Берлин, Париж и Вену. Александр говорил после королевского правительства в Петербурге Лофтусу:
— России приписывали намерение покорить в будущем Индию и завладеть Константинополем. Есть ли что нелепей этих вымыслов. Первый из них совершенно неосуществим, а что касается до второго, то я вновь подтверждаю самым торжественным образом, что не имею ни такого желания, ни намерения.
Когда премьер-министр правительства королевы Виктории лорд Бенджамин Биконсфильд-Дизраэли получил донесение посла с заверениями царя, он только хмыкнул. Он сказал Игнатьеву: Англия не ввяжется в войну, если Александр торжественно заверит правительство её величества, что за «владычицей морей», как называли Великобританию, закреплены Суэцкий канал, Дарданеллы и даже Константинополь. Игнатьев тотчас передал это канцлеру князю Горчакову. Тот не колеблясь согласился на это требование от имени императора: в его глазах подобное согласие ничего не стоило. Всё решит война с турком.
Александр провёл совещание в Ливадии. В нём участвовали главные действующие лица: наследник — цесаревич Александр, будущий главнокомандующий великий князь Николай Николаевич[27], министр финансов Михаил Христофорович Рейтерн. Было решено в случае разрыва с Турцией нанести главный удар именно на Константинополь. Рейтерн объявил, что казна пуста, что государственный дефицит, который был хронической болезнью российских финансов со времён Екатерины Великой и который ему удалось в какой-то мере подавить, вновь вырос до трёх миллиардов с половиною, ибо расходы на военные приготовления скакнули вверх.
— Государь, я предлагаю ввести особую пошлину на ввоз и назвать её золотой.
— Как это понимать?
— Очень просто: ввести оплату пошлины только золотом, это даст казне солидный прибыток.
— Действуйте, Михаил Христофорович, вам виднее, — поощрил Александр.
Оставался император и король Франц Иосиф. Австро-Венгрия немало претерпела от турок, и Александр надеялся, её монарх его поддержит.
Свидание двух императоров состоялось в Богемии, в замке Рейхштадт, где обычно проходили свидания такого уровня.
Франц Иосиф был радушен, всяко воодушевлял Александра. Произносил множество нелестных слов в адрес Оттоманской империи и турок: они-де вероломны и кровожадны, с ними нечего миндальничать, давно пора их укоротить. Но когда Александр заговорил о намерении в случае победного исхода войны образовать за Дунаем, на месте бывших турецких владений единое славянское государство, Франц Иосиф сухо объявил, что это чрезмерно. Он согласился, однако, возвратить России отторгнутый у неё по злосчастному Парижскому миру прилегающий к Дунаю изрядный кусок южной Бессарабии.
— Но по крайней мере Болгария, Албания и оставшаяся за Портой часть Румынии должны получить статус автономных княжеств, — настаивал Александр. — Право народов на государственность есть неотъемлемое право. Полагаю, что Греция должна получить свои коренные земли, отторгнутые у неё турками, — Фессалию, Эпир и Крит.
— С этим, пожалуй, можно согласиться, — ответствовал Франц Иосиф безо всякого энтузиазма. Такою же была его реакция на предложение Александра объявить Константинополь вольным городом.
— Знаю, Государь, вы хотели бы прикарманить себе, — хохотнул он. — Об этом мечтала ещё царица Екатерина...
— Берите далее вглубь: этого желал наш Великий Пётр...
— Ну вот, ну вот. Но ни одна из великих держав на это не согласится, как вы понимаете. Вольный городок? Гм... Может быть, но не уверен. Тут такой клубок интересов, такой узел, что его не смог бы, знаете ли, разрубить сам Александр Македонский. Конечно, я лично склонен считать, что турки должны совсем убраться из Европы...
— Я именно об этом хлопочу. И если мечта о воссоздании великой Византийской империи, которую столь рьяно стремилась осуществить моя великая прабабка, остаётся, увы, неосуществимой, то по крайности статус Константинополя должен быть особым. Ему должно возвратить его историческое имя и столь же историческое значение одного из центров христианства, если хотите — его столицы, — закончил Александр.
— Это, надо полагать, не примут ни в Париже, ни в Лондоне, ни в Берлине, — ответствовал Франц Иосиф. — Как вы полагаете, граф? — обратился он к своему первому министру графу Андраши.
— Полагаю, Ваше величество, что в политике надо быть реалистами. И в данном случае позволю выразить своё мнение, а лучше сказать, своё несогласие со статусом турецкой столицы, который предлагает его величество император России.
— Стало быть, вы начисто отметаете принцип исторической справедливости, граф? — сердито заметил Александр. Он понял, что здесь встретит одно лишь противостояние, сдобренное вежливыми словами. «Они все против нас, — думал он. — Все: Англия, Франция, Германия, Австрия — все-все. Они нас боятся, они более всего на свете боятся усиления России. Так было во все времена, так обстоит дело и ныне. Всё ложь, ложь и ложь. На словах они станут поддерживать нас потому, что не любят турок. Да, они перестали наконец их бояться, ибо видят, что это колосс на глиняных ногах, и не за горами время, когда эта лоскутная империя рухнет сама собой. На деле же они станут вставлять нам палки в колеса, интриговать против нас, создавать сопротивление нашим действиям, наконец, всяко поддерживать турок оружием и всем иным...»
— Что ж, Ваше величество, — сказал он Францу Иосифу, — по счастью, наша встреча была не вовсе бесплодной. Я продолжаю надеяться на вашу поддержку.
— Да-да, продолжайте, — отвечал австрийский император. — Всё, что в пределах возможного и разумного, будет сделано.
«Ничего не будет сделано, — угрюмо думал про себя Александр, — они все лицемерны, двоедушны и такими были во все времена. Увы, это и есть политика великих держав — двоедушие и лицемерие. А ведь и мы недалеко ушли от них, — неожиданно подумал он. — Всё ложь, и всё игра. Так было, так будет всегда...»
На Александра иногда нападали приступы искренности, как и на его дядюшку Александра I, пусть Наполеон и называл его «лукавым византийцем».
«Да, война неизбежна, — продолжал размышлять Александр за обеденным столом, рассеянно отвечая на реплики Франца Иосифа. — И её надобно непременно выиграть. Подойти к Константинополю и захватить его наконец. Когда он будет в наших руках, диктовать станем мы. Вряд ли англичане отважатся противостоять нам своим флотом, хоть он и крейсирует в Средиземном море и контролирует Дарданеллы с согласия турок. Не так страшен чёрт...»
— Не так страшен чёрт, как его малюют, — машинально вырвалось у него.
— К чему это приложимо, Ваше величество? — осведомился Франц Иосиф.
— Ах, это! Это всего лишь мысли вслух... Мой министр финансов объявил мне, что у нас нет денег на войну. Я сказал, что его дело изыскать их, иначе какой же он финансист.
— Согласен, — кивнул головою Франц Иосиф. — Отправьте его в отставку.
— Нет, он извернётся. Он находчив и достаточно опытен.
«На это нечего рассчитывать, — Александр знал цену пресловутому нейтралитету австрияков. — Если представится возможность что-нибудь оттяпать без какого-либо риска, ухватить то, что плохо лежит, — они тут как тут. Так было во времена прабабки и в дядюшкины времена. Опасаться следует англичан, это реальная сила, которая могла бы противостоять нашим намерениям. Отчего-то королева Виктория не жалует нас. И её премьер-министр Дизраэли. Еврей же, чёрт возьми, а взобрался на такую высоту!»
В империи евреев, мягко говоря, не жаловали. Это была давняя традиция, ожесточавшаяся с каждым новым правлением. Правда, Великий Пётр говаривал: «По мне, хоть крещён, хоть обрезан — был бы добрый человек и знал дело». Это была не декларация: при нём Шафиров стал вице-канцлером, то есть формально третьим лицом в государстве, братья Веселовские занимали видные дипломатические посты, Абрам, к примеру, был резидентом в той же Вене. Но дочь его Елизавета была непримирима к «врагам Христова имени». Екатерина смягчила её жёсткие законы, а любимый внук Александр — ещё более. Особенно благоволил он к учреждённому при нём «Обществу израильских христиан» — обращённым давались великие льготы. Николай снова повёл дело жёстко...