— Я намерен выступить перед ними с этим обращением. Градоначальник и полицмейстер бестолково суетятся, проклинают злоумышленников, и только. Организуй всех, кого можно, на выявление подозрительных лиц, обыски, аресты и высылки из столицы. Я более не намерен терпеть! Указ о чрезвычайном положении подписан.
Генерал-губернаторами с особыми полномочиями были назначены боевые генералы — в Петербурге Гурко, в Одессе — Тотлебен, в Харькове — Лорис-Меликов — короче, во всех главных губерниях была введена жёсткая власть, обязанная бороться с крамолой без всякого послабления.
Соловьёв же держался упорно, не желая называть сообщников. Наконец терпение дознавателей иссякло. И спустя без малого два месяца на Смоленском поле была сколочена виселица и сделаны все надлежащие приготовления для публичной казни. Соловьёва привезли на позорной телеге с надписью «Цареубийца». Когда его взвели на эшафот, он вытолкнул из себя что-то вроде «Да здравствует партия...».
Партия была. Но она ловко скрывалась. Случались попадания, но дичь, как правило, оказывалась некрупной. А дичь крупная, замышлявшая очередные злодейства, не только пряталась, но сбиралась на свои съезды.
Первый — в тишайшем Липецке, якобы на водах, кои открыл сам Пётр Великий. Основав железоплавильные заводы, неугомонный государь обратил внимание на железистый источник и, отведав воду, признал её целебной. Потом была устроена постоянная водолечебница с ваннами, куда ездили болящие.
Вот туда и отправились одиннадцать человек, именовавшие себя членами партии «Народная воля». Как всегда, были среди них крайние, были и умеренные. Крайние стояли за цареубийство.
— Если мы убьём царя, монархия будет свергнута, — утверждал самый отчаянный из них Морозов. — Соловьёв промазал, найдётся среди нас более меткий.
— А ещё в тир ходил, пристреливался, убеждал меня, что обязательно поразит царя, — вставил Герш Гольденберг. — Если бы я был на его месте, непременно убил бы.
— Тебе нельзя, не раз было говорено, — возразил Мозоров. — Ты еврей, начались бы по всей России еврейские погромы. Ни еврею, ни поляку мы не позволим покушаться на царя. Это дело русского человека.
— Ну убили бы Александра, а что дальше? — спросил деревенщик Попов.
— А дальше — революция! — воскликнул Гольденберг.
— Как бы не так, — усмехнулся Жорж Плеханов, тоже из деревенщиков, склонявшихся к мирным средствам борьбы с самодержавием. — Кто её совершит?
— Мы! — не задумываясь ответил Морозов.
— Вы? Жалкая кучка заговорщиков? Против полиции, жандармерии, армии, наконец?
— За нами пойдут массы, — горячился Морозов.
— Мы уж видели, как они пошли, — Плеханов был саркастичен. — Изгоняют пропагандистов из деревень, грозят расправиться с ними. На каждый акт террора власть отвечает массовыми репрессиями, казнями и ссылкою. Можно представить себе, что случится, если удастся убить Александра. Да вся империя подымется против нас, станут избивать студентов в первую очередь, потом примутся за интеллигентов, за всех тех, кого тёмная масса считает врагами царя. Не забывайте: Александр слывёт освободителем и благодетелем, а все, кто против него, — помещики, заводчики, интеллигенты и студенты считаются врагами народа. Вы, стало быть, враги.
— Всё равно наша группа остаётся при своём мнении: только террором мы можем добиться устрашения власти, а там и свержения самодержавия, — заключил Морозов.
— А мы — решительно против террора. Террор может вызвать только террор же — только массовые и жестокие репрессии. Вы же видите, как ответил царь на покушение Соловьёва: шесть губерний, охватывающих по существу всю Россию, объявлены в состоянии усиленной охраны. Лучшие люди идут на виселицу, в тюрьмы, в Сибирь. Наши потеряли ощутимей, нежели одиночные казни жандармов, — Плеханов говорил убеждённо. Однако бомбисты стояли на своём.
— Нет, нам здесь не договориться, — заключил Морозов. — Перенесём наш спор куда-нибудь в другое место и пригласим подкрепление из тех, кто придерживается наших взглядов.
— А чем здесь плохо? — примирительно заметила единственная женщина среди заговорщиков — Мария Ошанина. Двадцатишестилетняя фельдшерица, дворянка, владелица имения в Орловской губернии была, прежде всего, хороша собой. Стройная, с благородным овалом лица и властным, манящим взглядом, она поневоле притягивала взоры всех своих единомышленников. Но среди них был её второй супруг, Александр Баранников — импозантный, смуглолицый, немногословный, но отважный. И потому она была недосягаема для остальных.
В самом деле: можно было, прогуливаясь в парке, говорить о деле, которое их соединило, а затем испить целебной воды либо принять ванну. Есть река, а лучше сказать, речка, есть большой пруд с лодочками, есть, наконец, лес, куда они все наведались, будто бы устроить пикник.
— Нет, мы должны разъединиться, обдумать наши позиции, чтобы затем соединиться, — не согласился Морозов.
— Либо полностью разойтись, — вымолвил Плеханов.
— Верно. Либо земля, либо воля, либо наконец то и другое вместе, — заключила Мария. — Но знаете, уважаемые мужчины, хоть я единственная здесь женщина, но настроена решительно: царь должен пасть от руки одного из вас. Соловьёву это не удалось, царствие ему небесное, должно удастся кому-нибудь другому. Или другой. Я не исключаю, что это будет женщина. Да, женщина, — повторила она решительно, даже с вызовом.
Они разъехались для того, чтобы в непродолжительном времени съехаться в Воронеже. Этот город был тоже памятен российским людям как колыбель флота, заложенного здесь тем же неугомонным Петром Великим. Местная власть хотела притянуть сюда паломников и с этой целью заложила парк для гуляний и развлечений. Сколько могли — благоустроили. За парком начинался обычный необихоженный лес.
Собрались в том же, за малым исключением, составе. К этому времени позиции окончательно определились. Крайние, они же левые, настаивали на цареубийстве как на главном деле организации. Правые, они были в меньшинстве, противились. Они отрицали террор — эту кровавую, но совершенно бесплодную акцию, которая поведёт лишь к ужесточению карательных действий власти.
Наняли извозчиков, нагрузили пролётки снедью и посудой и шумной компанией отправились в парк.
— Нет, здесь нам не место, — сделавши вид, что парк недостаточно хорош для пикника, объявил Николай Морозов. Андрей Желябов поддержал его:
— Едемте в лес. Там наверняка найдётся походящая поляна.
Извозчики не возражали. Как господа решат, так тому и быть. Желая развлечь общество, Желябов пошёл на спор, что подымет пролётку вместе с седоком за заднюю ось.
— Брось, Андрей, надорвёшься, — уговаривали его все.
— Не беспокойтесь. Спорю на четвертную.
— Скинь, Андрей, — попросил Осип Аптекман.
— Ну да ладно. На красненькую.
— Боже мой! — воскликнула Соня Перовская, когда Желябов ухватился за ось. — Я боюсь!
— Экий господин задорный, — проговорил один из извозчиков. — Да, видно, силён, раз взялси.
— Ну что, кто противостоит?
— Просто для того, чтобы внести оживление — я, — сказал Александр Михайлов, гений конспирации, как его называли сообщники. — Вот она, красненькая, ставлю на кон, — и он протянул Желябову десятирублёвую ассигнацию.
— Глядите же! — Желябов напружился, расставил ноги и без особых усилий оторвал задние колеса вместе с пролёткой от земли. С покрасневшим лицом он обернулся к остальным и торжествующе произнёс: — Ну что, съели!
— Ну и силища! — воскликнул Михаил Фроленко. — Глядя на тебя, Андрей, никак не скажешь, что ты богатырь.
— А я знала, — Перовская с обожанием глядела на Желябова.
— Нетто кто другой выдюжит? — сказал-спросил извозчик, как бы желая продлить зрелище.
— Я возьмусь, — вызвался Баранников.
— Саша, не бравируй, — остерегла его супруга. Но Баранников не внял и, ухвативши за ось, слегка приподнял пролётку.
— Братцы, да у нас тут есть свои богатыри, — радостно объявила Вера Фигнер. — Это сулит нам успехи.
Пролётки покатили дальше и вскоре малоезженная лесная дорога привела их на небольшую полянку.
— Вот тут и устроим привал, — скомандовала Фигнер.
— Слово женщины — закон, — подтвердил Михайлов.
Извозчиков отпустили, наказав им приехать через четыре, аж лучше через пять часов, разложили снедь на подстилки и приступили к трапезе.
— Ну-с, господа, приступим к делу, — возгласил Жорж Плеханов, когда было уже порядочно выпито и съедено. — От имени своих единомышленников хочу сказать: мы решительно против террора в городах, в особенности же против цареубийства. Вы должны признать, что авторитет Александра среди крестьянской массы велик и долго не убудет. Казнь царя оттолкнёт от нас народную массу, вырвет из наших рядов лучших, самых мужественных борцов. И только. На трон вступит другой Александр — с тремя палочками вместо двух, Александр III. Вы этого хотите?
— Нет, мы хотим перемены строя, — Морозов упрямо стоял на своём. — Казнь царя заставит его приспешников пойти на уступки.
— Напротив, ожесточит их ещё более, — возразил Попов. — Начнутся зверские репрессии. Неужто, друзья, вам не ясно. В конце концов из наших рядов будут вырваны лучшие.
— Именно так, именно так, — подтвердил Плеханов. — Террором ничего нельзя добиться. Вспомните: уступила где-нибудь власть после очередного убийства её приспешников? Были ли замечены какие-либо послабления? То-то же! Вы провозглашаете: кровь за кровь. А они отвечают: озеро вашей крови за одну нашу кровь. Нет, это не наш путь. Я говорил это не раз и буду стоять на своём. У меня немало сторонников. Революцию надобно готовить. Упорно, кропотливо, долговременно. Готовить к ней народ, готовить общество. Это дело на долгие годы. Идеи революции должны пронизать народную толщу. Прежде конституция, потом эволюция, а уж затем революция.
Слушали его внимательно. Соглашались. Но в таких, как Морозов, как Желябов, как Перовская, бродило нетерпение — как болезнь. Они и были больны. Это был маниакальный психоз. Почти каждый, кто собрался под сенью леса, чувствовал себя лишним на празднике жизни, желал выказать себя как-нибудь так, чтобы о нём заговорили, чтоб он оказался на виду. Либо чтобы его страшились. Иные из собравшихся ещё недавно были участниками хождения в народ, но, походивши несколько месяцев, поняли, что это пустая затея, что они напрасно теряют время, а народу не до них, у него свои заботы и свои горести. Короче говоря, народ их отверг.
Но уж коли затеяли эту игру в народ, коли озаботились его чаяниями, надо было как-то продолжать. Но как? Вот и начали стрелять и резать, дабы их забоялись, дабы о них заговорили, дабы подумали, что за ними великое множество сторонников и они — сила. Почти все они были нервны и отчаянны, почти все с неуравновешенной психикой, фанатики и маньяки. Да, даже маньяки, которые нуждались либо в лечении, либо в заключении.
Так понимала их власть. Так думали и наиболее здравомыслящие из них. К революции, понимали они, следовало идти терпеливо и малыми шагами, след в след, оберегая друг друга, завоёвывая сторонников, дабы их ряды росли и мало-помалу становились армией, реальной, а не дутой силой. Надобно отсеивать маньяков и фанатиков, компрометирующих идею, подставляющих под карающий меч самодержавия лучших, талантливейших, истинно отважных и преданных делу. Сколько таких уже погибло понапрасну из-за маниакальной жажды крови своих соучастников.
Наиболее здравомыслящим из тех девятнадцати, собравшихся на Воронежский съезд, был Жорж Плеханов. Его слушали, но не слышали, как обычно бывает в такой среде. Хотя половина всё-таки занимала его сторону в то и дело вспыхивавшем споре. Спор то разгорался, то гас. Никто не хотел уступать, никто не хотел отступать. Плеханов возглавлял деревенщиков, Морозов — политиков. Политики упрямо стояли за убийства, за террор, деревенщики его отрицали — не хотели напрасных жертв ни с той, ни с другой стороны.
Выходило, что партия «Земля и воля», к которой причисляли себя все девятнадцать, должна распасться. Обе стороны были непримиримы и стояли на своём. Согласия не было.
— Что ж, мы соединимся в боевой отряд, — возгласил Морозов.
— У нас будет свой отряд, — не отставал Плеханов.
Стали вырабатывать постановление — какой же съезд без постановления, будь то тайны или явный. Наконец был выработан и согласован текст, устраивавший обе стороны. Он гласил:
«Так как русская народно-революционная партия с самого возникновения и во всё время своего развития встречала ожесточённого врага в русском правительстве, так как в последнее время репрессалии правительства дошли до своего апогея, съезд находит необходимым дать особое развитие дезорганизационной группе в смысле борьбы с правительством, продолжая в то же время и работу в народе в смысле поселений и народной дезорганизации».
Стали делить скудные средства: на террористов — одна треть, на деревенщиков — две трети. Террористы помалкивали, понимая, что на самом деле они заграбастают себе львиную долю, а деревенщиков деревня худо-бедно, но прокормит.
— А всё-таки, что с царём? — встрепенулся Морозов.
— Вы непременно хотите принести его в жертву? — поинтересовался Осип Аптекман.
— Да, он должен пасть — я говорил и продолжаю настаивать на этом, — упрямо твердил Морозов.
Снова разгорелся горячечный спор — до крика.
— Тише, тише, — усовещивала их Вера Фигнер. — В лесу могут оказаться не только птицы небесные, но и уши земные.
Плеханов наконец сдался.
— Мы против, но пусть будет по-вашему. — И вдруг взъярился: — Нет-нет-нет! Это гибель для организации. Кто хочет погибели сознательно, пусть выскажется.
Морозовские сторонники встрепенулись — особенно Квятковский, Желябов и Ошанинов и непременно Баранников... Неожиданно к ним примкнула Перовская, находившаяся дотоле в стане деревенщиков. Разумеется не обошлось без магнетизма Желябова.
Попов сказал:
— Ладно, мы поможем вам деньгами, а по нужде и людьми. Так и быть.
— Нет, вы послушайте, что пишет Морозов — это твоё сочинение, Николай, — продолжал негодовать Плеханов, — в «Листке Земли и воли»: «Политическое убийство — это осуществление революции в настоящем». Можно ли с этим согласиться, не кощунственно ли это?
— Твоё дело: не хочешь — не соглашайся, — Морозов улыбался, и эта его улыбка взъярила Плеханова:
— Я не намерен поддерживать самоубийственные взгляды и самоубийственные действия. Я призываю трезвомыслящих покинуть этот съезд и первым сделаю это.
Он пружинисто вскочил и широкими шагами направился по тропе, ведущей в сторону парка.
— Жорж, погоди, не уходи, мы найдём компромисс, — Вера Фигнер быстро встала и пошла за ним. — Остановись же!
Но Плеханов продолжал удаляться.
— Жорж, но это не раскол, — взывала она на ходу.
— Оставь его, Вера, — позвал Михайлов. — Оставь, он скоро остынет.
— Нет, он не остынет. Даже в жару полемики он остаётся трезв, — сказал Аптекман. — Плеханов — это талант, помяните моё слово. Он станет крупным теоретиком демократического движения.
— Да, он ещё молод, — поддержал его Попов. — Но у него светлая голова и верный взгляд на наше дело. Я прошу наиболее горячих остыть, пока не поздно. Мы знаем, к чему привёл террор: власть не запугана, она ожесточилась.
Да, власть была ожесточена. Виселицы воздвигались одна за другой, они стали привычными вкраплениями городского пейзажа. Ловили и правых и виновных. Петропавловская крепость обратилась в общежитие подозреваемых в злоумышлении, только лишь в злоумышлении. В Якутскую область ссылали за обнаруженную при обыске книгу, в которой излагались либеральные взгляды. Жандармерия и полиция усердствовали, особенно в университетских городах. Но это не могло образумить ни преследователей, ни преследуемых. Только за год с небольшим после объявления чрезвычайного положения было повешено шестнадцать человек и выслано пятьсот семьдесят пять. Россия дотоле не знала преследований инакомыслия такого масштаба.