— Супруги Иваницкие, — представилась она хозяину, — вот наши паспорта. Муж очень занят перевозкою товара, он коммерсант.
— А чем он промышляет? — поинтересовался хозяин, тучный грек с мясистым носом и заплывшими глазками, глядевшими, впрочем, остро.
— В основном, скобяным товаром, — не моргнув, ответила Вера, не будучи готовой к такому вопросу. Отчего-то первое, что ей пришло в голову, был именно скобяной товар. «Что ж, пусть будет скобяной, — решила она. — Главное, товар будет поступать в ящиках, содержимое которых недоступно глазу».
— Очень приятно, госпожа Иваницкая. Вы, кажется, молодожёны.
— Угадали.
— Счастливый брак?
— Очень.
Грек зачмокал губами, что, по-видимому, означало удовольствие.
— Ну-с, в добрый час. Переезжайте.
Николай Иванович Кибальчич актёрствовал плохо. Во всяком случае роль любящего мужа ему явно не удавалась. Он был занят своим делом — приготовлением гремучей ртути для запалов. Дело это требовало сугубой осторожности и было сопряжено с постоянным риском. Он занял кухню, где готовил свою стряпню. По счастью, там стоял большой шкаф для утвари, куда он тотчас определил колбы и реторты, запас реагентов и другое хозяйство. Динамит покоился в больших сундуках.
Было множество самых разнообразных прожектов, как подорвать полотно, по большей части неудобоисполнимых. Сошлись на том, что надобно получить должность путевого сторожа и поселиться в будке. Путевые сторожа обыкновенно жили там и вели своё хозяйство, порою обзаведясь не только детьми, но и скотиной, уж во всяком случае курами.
Предстояло исхлопотать такую должность для своих людей. И Вера после долгих поисков хода к влиятельным чиновникам в правлении Юго-Западной железной дороги решила напрямик обратиться к самому управляющему. Им был тогда барон Унгерн фон Штернберг, бывший в некоторой опале из-за катастрофы поезда с новобранцами, случившейся по причине разгильдяйства путевого мастера, когда погибли сотни юных солдат. Барон, естественно, был ни при чём, но в большом удручении. После некоторой проволочки он принял прелестную просительницу, тотчас заговорившую по-французски с отменным парижским выговором.
— Приношу вам свои соболезнования, барон. Я понимаю, как вам сейчас тяжело.
— Благодарю вас, госпожа...
— Иваницкая, Надежда Петровна Иваницкая, дочь действительного статского советника Петра Иваницкого.
— Чем могу служить? — осклабился барон.
— Вы бы чрезвычайно обязали меня, если бы предоставили место путевого сторожа моему дворнику. Видите ли, его жена больна туберкулёзом и, как понимаете, нуждается в благорастворённом воздухе. Он говорит, что заведёт там козу и будет отпаивать её целебным молоком. У меня же это совершенно невозможно.
— Мадам...
— Мадмуазель, — поправила его Вера...
— О, простите, мадмуазель Иваницкая, очаровательная Надежды Петровна, я, увы, не располагаю такой возможностью...
— Но я так надеялась на ваше благорасположение, барон. Мне говорили, что вы такой чуткий, такой благожелательный, — и она притворно вздохнула и, достав из ридикюля платочек, поднесла его к глазам.
— Вы меня не поняли, мадмуазель Надежда. О, Надежда... в мрачном подземелье разбудит бодрость и веселье, так, кажется, у Пушкина? Дело в том, что я не располагаю сведениями о наличии свободных мест — это в компетенции моих служащих. Но я дам вам записку к начальнику дистанции с просьбой устроить вашего дворника.
— Разве это будет всего лишь просьба?
— Моя просьба есть приказание...
— О, дорогой барон, я знала, что так будет. Вы столь обходительны и столь любезны, что я не нахожу слов для благодарности.
— О, мадмуазель Надежда, я рад был услужить столь очаровательной особе, — проговорил барон, выходя из-за стола и провожая Веру до двери. — Позвольте вашу ручку, — и, склонив голову с венчиком волос, обрамлявших розовую лысину, он приложился губами к запястью. — И позвольте надеяться на продолжение знакомства. Отныне вы моя Надежда.
— Разумеется, барон, надейтесь, — и торопливо поклонившись, Вера выскользнула из кабинета.
Теперь надлежало обворожить начальника дистанции. При наличии записки управляющего это представлялось не столь сложным. Однако для верности Вера облачилась в свой лучший туалет. Тем паче, что чиновник, к которому её адресовали, мог не знать французского, действовавшего безотказно на начальствующих особ.
Она не ошиблась в своих расчётах. Записка и платье барыньки из высшего света подействовали безотказно.
— Для вас, мадам, я готов был бы освободить место, а не только определить вашего протеже на свободное. Пришлите его хоть завтра, и он будет устроен.
Она не шла, а летела на Екатерининскую. Ворвалась в комнаты, восклицая:
— Дело сделано, друзья! Готовьтесь, Михаил, — обратилась она к Фроленко, — вы, Таня. Я вам выправлю паспорта на имя супругов Александровых. Завтра же, Михаил, отправляйтесь к начальнику дистанции, сыграйте роль дворника и получите у него место.
Вскоре новоявленная супружеская пара устраивалась в домике путевого сторожа в двенадцати вёрстах от Одессы. Там была всего одна комнатёнка с чуланом, чугунная печь, казённая мебель, состоящая из большой железной кровати, четырёх табуреток, подобия буфета для посуды и колченогого стола.
— Экая унылость, — поёжилась Татьяна Лебедева.
— Зато придётся спать в обнимку, — хохотнул Фроленко.
— Надо обживаться, — с этими словами Татьяна засучила рукава, подоткнула юбку и принялась за уборку, благо всё для этого нашлось: ведро, тряпки и веник. — Экая залустелось, — разогнулась она после часа уборки. — А ты вот что, барин: ступай-ка в город, на Привоз, да купи хотя пару кур да петуха впридачу. Всё веселей будет да и видимость соблюсти надо.
— А Вера советовала козу...
— Обойдёмся. Да и дороговато. Всё равно нам тут долго не быть. Поторапливайся. Начальник дистанции непременно явится обозреть либо мастера пришлёт. Так что ты и водку не забудь.
— Это уж непременно, — ухмыльнулся Фроленко. — К вечеру Кибальчич заявится — притащит свою химию. Всё должно быть в готовности, всё снаряжено. Так что мы с тобой здесь не заживёмся. После взрыва знай уноси ноги!
— Бедняга Николай, далеко же придётся ему тащиться.
— И тащить — хоть и невелик груз, да всё ж груз.
— Ступай-ступай, эк заболтался, — и она снова принялась за мытье пола.
Забот было много — у всех. По добытым известиям царский поезд далеко не всегда делал остановку в Одессе — государь предпочитал для разминки небольшие станции, однако же все на линии были оповещаемы, где: в Раздельной либо в Бирзуле, а то ещё где-нибудь. Всё это надлежало разведать. Доподлинные сведения можно было получить у управляющего дороги. И Вера отправилась к нему, зная наперёд, что выведает всё необходимое у барона.
На этот раз она приняла все меры, чтобы выглядеть как можно более обольстительной. И достигла цели: барон был сама любезность и предупредительность. Он не сводил с неё глаз. Он даже вышел из-за стола и подсел к ней.
— Я пришла к вам поблагодарить, дорогой барон, — защебетала Вера. — Мой дворник очень доволен. Они там, в этой будке, обживаются. Он говорит, что они с женой застали там ужасное запустение. Я дала ему постельное бельё: он говорит, что там ничего, кроме тряпок, не было. Пришлось запрячь мой выезд в подводу, чтобы отвезти туда кое-какую мебель.
— Это лишнее, дорогая мадмуазель Надежда, мы снабжаем путевых сторожей казённым имуществом.
— Ах, барон, когда ещё это будет, а мне их так жаль. Движение по вашей линии, говорят, довольно интенсивное, так что, вероятно, у них будет много работы. Я даже слышала, что поезд государя, случается, следует по вашей дороге.
— Совершенно верно, сударыня. И тогда нам приходится предпринимать строжайшие меры предосторожности.
Вера округлила глаза.
— Даже так? Какие же это меры?
— Генерал-губернатор Тотлебен на некоторых участках расставляет солдат, особенно на переездах. По счастью, мы ныне избавлены от этих хлопот.
— Отчего же, барон?
— Получена депеша, что поезд государя проследует по другой дороге.
— Ах, какая жалость! — невольно вырвалось у Веры.
— Отчего же. Мы все довольны: гора с плеч. Последнее время возросла опасность покушений, и нам предъявляются строгие требования...
— Боже мой, какой ужас! — воскликнула Вера. — Мне стало плохо, барон, простите. — Она торопливо щёлкнула замочком ридикюля, вытащила флакончик нюхательной соли и поднесла его к носу. — Простите меня, дорогой барон. Вы были так любезны... Мы ещё встретимся...
— Может, вам нужна помощь? — барон был несколько обескуражен. Он не мог понять, что привело его очаровательную посетительницу в такое волнение.
— Благодарю вас, я сама...
И пошатывающейся походкой Вера вышла из кабинета. Оказавшись за порогом, она заторопилась. «Ах, чёрт возьми, столько хлопот, столько усилий — и всё напрасно! Надо немедленно сниматься и уезжать. Придётся Николаю отправиться к Михаилу и Тане — предупредить их. Всё сорвалось, слава Богу, не по нашей вине. А что повелит комитет? Куда податься дальше? Чем заняться?»
Она взяла извозчика и поехала на Екатерининскую. Кибальчич, задвинувши все засовы, приготовлял своё опасное варево, готовясь вечером отвезти его в путевую сторожку.
Вера долго звонила и стучала. Наконец, услышав её голос, он отпер.
— Отчего на окне нет горшка с геранью! — накинулась она на него. — Я так и подумала, что ты захлопотался.
— Прости меня, я так торопился — боялся, что не успею, — оправдывался он.
Вера рухнула в кресло и закрыла лицо руками. Кибальчич испуганно глядел на неё.
— Что случилось, Вера?
Она долго не отвечала, и он окончательно переполошился. Тотлебен свирепствовал: казни следовали за казнями, обыски за обысками, людей хватали прямо на улице...
— Неужели провал?
Она помотала головой.
— Всё напрасно. Царский поезд проследует по другой дороге.
Правительство находится в состоянии
изоляции, внушая серьёзную тревогу всем,
кто искренно предан императору и отечеству.
Дворянство <...> не понимает своих истинных
интересов, недовольно, возбуждено,
несколько непочтительно, раздроблено на
множество различных течений, так что оно
в данный момент не представляет серьёзной
опоры. Купечество мало вмешивается в политику,
но оно не пользуется доверием и не оказывает
никакого полезного воздействия на массы.
<...> Крестьяне образуют более или менее
независимую или беспокойную массу,
подверженную влиянию опасных иллюзий и
несбыточных надежд. Наконец, армия...
начинает колебаться и уже не представляет
собой гарантии абсолютной безопасности.
Валуев — из Дневника
Император был в смятении. Умирала, а лучше сказать — угасала его венчанная супруга, Мария Александровна. Умирала без жалоб, без стонов — тихо, с достоинством, как жила. Умирала та, которой он в свой вершинный год клялся в вечной любви. Рядом с нею были приближённые, верные фрейлины и статс-дамы.
А он, супруг, отчего-то боялся навещать её. Боялся её взгляда, хотя знал, прекрасно знал, что не прочтёт в нём ни осуждения, ни жалобы, а скорей всего прощение. Вот эта мысль более всего угнетала его. Ему хотелось бы сказать ей какие-то тёплые слова — благодарности, сочувствия, признательности за всё то, оставшееся вечным и прекрасным, что соединило их три десятилетия назад.
Но он не мог. Не мог преодолеть себя, угрызений совести. Чувствовал, что пропустил тот момент, когда ещё можно было произнести те слова, которые заготовил прежде и которые жили и теснились в нём, и получить великодушное прощение и отпущение.
Раза два в неделю он всё-таки, преодолевая стыд, или чувство, похожее на стыд, забегал на её половину, коснеющим языком, словно бы не Мария Александровна, а сам он — на смертном ложе, торопливо произносил дежурные слова утешения и тотчас скрывался. Она кивала головой, словно бы понимая его состояние, а раз даже подняла руку, как видно, желая его перекрестить. Но рука бессильно пала на подушки.
— Не могу, нет сил, вина гложет, словно червь, словно змея жалит, — признавался он, император всея Руси, своей Кате. — Кабы не дети, взрослые дети, они глядят на меня осуждающими глазами. А чем я виноват, что полюбил тебя... Разве можно осудить человека за любовь? Ведь я такой же человек, как все вокруг, как мои враги, наконец.
Он забегал к ней ненадолго. Озабоченность не покидала его. Социалисты-революционеры становились всё наглей. По утрам дворники с трудом сдирали листовки на стенах не только обывательских домов, но и присутственных мест и даже дворцов великих князей. А однажды листок обнаружили на Александровской колонне, на самой Дворцовой площади. Когда Александру доложили об этом, он взъярился.
— Где были патрули?! Спали! Дрыхли, чёрт бы вас всех побрал! Скоро взорвут Зимний! Дождусь того с таковой службой.
Он не знал, что недалёк тот день, когда взрыв действительно прогремит в самом Зимнем дворце. Ему хотелось уехать как можно дальше от всех этих треволнений, от каждодневного ожидания беды. Александр не был ни жесток, ни трусоват, но вот это постоянное напряжение меняло его на глазах у близких. Прежде, когда ему подносили приговоры на конфирмацию, он непременно старался смягчить их, вникнуть в существо дела, дабы облегчить участь осуждённого. Но учащавшиеся убийства должностных лиц, покушения, все эти листки и газетки, призывавшие к террору, к восстанию, воспевавшие насилие, наконец вынесенный ему самому смертный приговор — всё это ожесточило его. И он часто не глядя подписывал своё «Быть по сему» под приговорами о казни через повешение или расстрел.
— С волками жить — по волчью выть, — любил он приговаривать теперь в любом случае. Впрочем, даже так называемая либеральная пресса не одобряла террористов. Да и можно ли одобрять смертоубийство? Указывали лишь на случаи неосновательных смертных приговоров. Да, такие были. Власть на местах потеряла голову. Генерал-губернаторам были даны широчайшие полномочия. Особенно свирепствовал на юге, в Одессе Тотлебен, овеянный славою победителя в только что отгремевшей русско-турецкой войне. Тотчас докопались до истинного звучания его фамилии: не Тотлебен, а Тодлебен, то есть смерть-жизнь. Жизнь следовало отбросить, оставив одну смерть, что генерал, по большей части, и делал. Прославленный Гурко, владычествовавший в Петербурге, был куда милостивей, да и воссевший в Харькове Лорис-Меликов тоже карал с оглядкою, стараясь соблюсти справедливость.
Лорис был смышлён. Боевой генерал, покоритель Карса, что почиталось в военных кругах блестящей операцией, он в новой должности продолжал действовать разумно: «Кнут да пряник в равных пропорциях». Александр пригляделся и оценил. Он по-прежнему желал умиротворения, всякое кровопролитие ему претило. Хотя министры, столпившиеся вокруг трона, наперебой доказывали ему, что крамолу и крамольников надобно искоренять без всякой пощады, иначе она начнёт ветвиться со всё большей дерзостью.
Лорис-Меликов был армянин — единственное, что удерживало Александра до поры до времени от желания призвать его «на царство». Если грузинские вельможи почитались равными, то на армян отчего-то смотрели косо. Хотя род армянских князей Аргутинских-Долгоруких оказывал российскому престолу важные услуги, это было известно лишь в ограниченном кругу. Подавляющая же обывательская масса была полна предрассудков — «инородцы» считались людьми второго сорта. Мало кому, например, было известно, что армяне приняли христианство задолго до русских, до славян — ещё в четвёртом веке. Что армянская церковь — самая древняя в России, равно и культура этого народа, постоянно подвергавшегося нашествиям прежде всего турок-османов. За века своей государственности ему пришлось многое претерпеть, пока он не прибился под крыло окрепшей России.