Решение вверить корчевание крамолы Лорис-Меликову созревало медленно. Александр как бы исподволь выпытывал у тех, с мнением которых считался, что они думают о Микаэле-Михаиле Тариеловиче. Прежде всего адресовался к председателю Особого совещания, как было сказано, «для изыскания мер к лучшей охране спокойствия и безопасности в империи» и новоиспечённому председателю Комитета министров Петру Александровичу Валуеву.
Пётр Александрович вызвал в нём сложные чувства. Он был умён, широко образован, свободно изъяснялся на многих языках, глубоко вникал в дело. Всё это так, достоинства его несомненны. Но была в нём некая смущавшая его двойственность. Александр ощущал её, эту двойственность, интуитивно, верил и не верил. Он и сам с некоторых пор раздваивался, характер обламывался: природная доброта и жизнелюбие поддавались, уступая место жёсткости и непримиримости. От воспитания Василия Андреевича Жуковского и следа не осталось.
Особое совещание так и осталось совещанием. Советы же давать были все горазды, а следовало действовать, притом самым решительным образом.
— Скажи-ка, Пётр Александрович, что ты думаешь о Лорис-Меликове? Только откровенно и безоглядно. Его многие недолюбливают, считают выскочкой. Мол, армяшка, а уже граф...
Валуев выдержал паузу. В самом деле, он, Валуев, отпрыск старинного дворянского рода, заслуги коего перед Россией несомненны, он, верный слуга отечества и императора всё ещё не получил титул графа, а Лорис...
— Государь, — наконец произнёс он, упирая на слово «граф», — граф Лорис-Меликов весьма деловит и действия его на нынешнем посту заслуживают полного одобрения. А то, что он армянин, не имеет ровно никакого значения. Эти националистические предрассудки свойственны, к сожалению, не только низшим сословиям. Укоренились они и среди привилегированных особ.
Слово «граф», произнесённое Валуевым с нажимом и ощутимой горечью, неожиданно остро дошло до Александра. Он понял и как можно более тепло произнёс:
— Кстати, Пётр Александрович, я принял решение: в ознаменование твоих особых заслуг перед императорским домом присвоить тебе титул графа Российской империи со всеми полагающимися привилегиями.
Валуев поклонился, в глазах мелькнуло нечто, похожее на радость.
— Видишь ли, я подумываю об учреждении Верховной распорядительной комиссии, — продолжал Александр, — по охранению государственного порядка и общественного спокойствия. Совещание совещанием, однако надобен такой решительный аппарат, который бы мог наконец прибить зверя анархии и беспорядка. Лориса горячо рекомендовал мне Дмитрий Алексеевич Милютин, человек, как ты знаешь, осмотрительный и, не побоюсь сказать, мудрый. Я Лориса знаю поверхностно, а он куда как глубже. Он сказал, что не видит никого другого на этот пост, ибо умиротворение не может заключать в себе только лишь карательные меры. Лорис же мастер манёвра, он умеет действовать убеждением.
— Я, Государь, могу только положиться на мнение Дмитрия Алексеевича. Как военный министр, он более других осведомлен о способностях графа Лорис-Меликова. Да и на посту генерал-губернатора граф явил себя самым лучшим образом.
— Что ж, в таком случае я намерен распорядиться, — сказал Александр, выходя из-за стола и давая понять, что аудиенция окончена.
Он спешил к Кате, к Катеньке, к той, которую с некоторых пор стали величать Екатериной Михайловной, видя в ней будущую императрицу. Бранные и презрительные клички вроде «шлюха», «выскочка», «самозванка» и всё в таком роде испарились, почти не оставив следа. Все при дворе наконец поняли, что Екатерина Долгорукова не временщица, не фаворитка на год-другой, а морганатическая супруга императора. Его связали с ней не только годы, но и дети, от которых он не намеревался отказываться. Всё при дворе замерло в напряжённом ожидании... Фарс? Драма? Трагедия? Жизнь коронованной императрицы близилась к концу. Всем было ясно: её место тотчас займёт императрица некоронованная. Ясно было и то, что Александр не станет медлить: он накрепко привязан, он любит и любим.
— Катенька, — молвил он входя, — я принял решение, о котором говорил тебе давеча: Лорис станет во главе.
— Моё величество должны остановиться на этом решение и не очень отлагать его, — Катя отличалась здравомыслием и рассудительностью: во всё время своей закулисной жизни она не высовывалась, зная, сколь призрачно её положение, какие мощные силы противодействуют ей. Иной раз ей казалось, что силы эти могут перевесить страсть императора, заставить его отречься от неё. Силы эти были не только внутри империи, но и вовне, дядюшка Вилли не скрывал своего осуждения, однажды он сказал Александру: «Ты слишком далеко зашёл в своём увлечении. Монарх должен знать меру, он обязан вовремя остановиться. У тебя восемь детей...» «В живых шесть», — поправил его Александр, недовольно морщась. «Шесть это тоже много, — рассудительно продолжал дядюшка Вилли. — И ты обязан подумать о них. Они тебя не одобряют». «Ну и пусть, — уже раздражённо выпалил Александр. — Я поступаю так, как мне подсказывает сердце». «Вот это-то и плохо, племянничек. Государь должен руководствоваться не сердцем, а разумом».
«Старик забыл о своих шалостях в молодые годы, — думал Александр, стараясь переключить неприятный разговор. — Он вообще забыл, когда последний раз был близок с женщиной, его детородный член увял и сморщился, да он давным-давно и не детородный вовсе.
В конце концов я волен в своих желаниях, никому, а тем более детям, я не дам мною управлять, — продолжал внутренне негодовать он. — Единственный светлый луч в моей жизни — это Катя, её никому у меня не отнять».
Единственный... Александру было известно, что террористы вынесли ему смертный приговор: они бесстыдно оповестили об этом в своих листках, рассеиваемых повсеместно. Ему не очень-то верилось в это. Но всё-таки после Каракозова, Березовского и Соловьёва всё могло грянуть. Не перевелись на Руси фанатики и безумцы, не ведающие, что творят, ко благу ли убийство или к пагубе. Он верил в Господний промысел, верил, что Бог его хранил. А как иначе, если убийцы шли прямиком на него, и святое Провидение отвратило их руку.
Он много говорил об этом Кате. Она возражала:
— Моё величество заблуждается: не Господь, а случай хранил вас для нашей любви. Если уж Бог, что возможно, то, думаю я, это Бог любви, ибо, как сказано у новокрещенцев-баптистов: «Бог есть Любовь». Правда ведь прекрасно сказано? Любая любовь — ко Христу, к ближним, к человечеству, к возлюбленному.
— Ах, какая ты у меня разумница! — воскликнул он и опять началось то, что обычно происходило, когда он приходил на её половину. Страсть владела им, словно было ему не шесть десятков, а два, ну от силы три. И это погружало его в блаженство, давало забвение — как ничто другое. Катя возвращала ему молодость, она воистину была волшебницей и умела ею быть во всякое время.
— Я хочу, чтобы вас оберегали и вы сами оберегались, — продолжала разумница Катя. — Сказано ведь: бережёного Бог бережёт. Я мечтаю стать неотделимою от вас, но, увы, это всего лишь мечта, — закончила она грустно.
— Ты бы прикрыла меня своим телом, — усмехнулся Александр, — оно как броневая защита отразило бы все пули.
— Не смейтесь, это слишком серьёзно. Да-да-да, я прикрыла бы вас ценою своей жизни, уберегла бы от необдуманных шагов и движений... Конечно, если бы вы, моё величайшее величество, слушались меня и внимали моим предостережениям. Но вы своевольны, как истинный император, как царь-государь, и с этим я ничего не могу поделать.
— У меня есть обязанности, Катенька. Я слишком мало принадлежу себе...
— И мне, — мгновенно вставила Катя.
— Ах ты, вострушка! — восхитился Александр. — Увы, и тебе. Есть заботы правления, они усложняются год от года, есть обязанности перед семьёй — перед цесаревичем и другими детьми, ибо они уже взрослые. И последние горькие обязанности перед супругою... — закончил он с тяжким вздохом.
Крымская осень торжественно и пряно догорала в Ливадии. Море становилось всё более шумным, дыша солёной свежестью. Стали задувать холодные северные ветры. Но природа всё ещё отбивалась, несмотря на то что на календаре стоял ноябрь, зелень продолжала царить в её красках.
Это было безмятежное время для их любви. Катя с детьми жила на даче, в полутора вёрстах от официальной царской резиденции. Получив из Петербурга телеграфные депеши о положении в столице и в главных городах империи, разобравшись с доставленными бумагами и отдав нужные распоряжения, Александр верхом отправлялся на Катину дачу. Его сопровождал Рылеев, а позади следовала верховая охрана, на чём настояла Катя. Она вообще стала всё решительней вмешиваться во всё, что касалось охраны. И Александр стал шутливо называть её «министр моей безопасности». Он же оставался беспечен, хотя каждый день приносил всё новые вести о вылазках террористов.
— Ну чего они добьются своими смертоубийствами? — сетовал он не однажды. — Только ожесточения власти. И я не могу этому ожесточению препятствовать. Сожалею, но мне пришлось, повторяю: пришлось, подписать указ, ужесточавший наказание за политические преступления вплоть до смертной казни и упрощавший до минимума всю процедуру судопроизводства по этим делам. Я был вынужден!
Но безумство храбрых, или смелых, всё едино, продолжалось. Это было именно безумство, когда последствия совершённого драматичны, а цель туманна и недостижима. И была жертвенность во имя этой цели — жертвенность безумцев. Они во что бы то ни стало жаждали заявить о себе. И выбирали для этого способы кровавые, безумные.
Сторожила царский поезд и другая группа — вторая — невдалеке от городка Александровск Екатеринославской губернии. Супружеская пара поселилась под фамилией Черемисовых — Анна Якимова и Андрей Желябов, и дворник Степан — Окладский. Долго искали подходящее место. Сняли домишко на окраине: по счастью, он был необитаем, ключ от висячего замка на дверях находился у соседей. Почти день пространствовали, пока вселились.
— Мы выбрались из душного города, каков Киев, на природу. Дачники мы, — объяснила Анна Васильевна владельцами ключа. — А где хозяева этого домика?
— Дав тот же Киев отправились. На заработки. Тут на одних произрастаньях не проживёшь. Мы вот тоже думаем податься в Екатеринослав, продать бы дом, да ведь кто купит. Вы бы не пожелали?
— Куда там. Мы в Киеве своим домиком живём, муж служит в конторе, дали ему отпуск, вот мы и решили съездить в тихое место. Нам друзья Александровск похваливали: здесь у вас-де дёшево и тихо.
— Да уж тихости премного да и жизнь недорога: молоко, яйца, куры, конечно, овощи разные. Вишни у нас пропасть, сами изволите убедиться. Её и покупать не надо — эвон сколь опало, некому собрать.
— Ах, Господи, благость-то какая, — намеренно шумно восхищалась Анна Васильевна.
Желябов помалкивал. Он знал: Анна всё, что нужно, скажет за него. Она прошла огонь, воду, медные трубы и чёртовы зубы. Хоть было ей всего-навсего двадцать три, а он на целых пять лет старше, но в делах, так сказать, бытовых она была верховодкой. Аня — поповна, еперхиалка, язык подвешен, судились вместе на процессе ста девяноста трёх, были оправданы тоже вместе — суд ещё был либерален. И вместе вошли в террористическую группу «Свобода или смерть», хотя, сказать по правде, очень плохо представляли себе, о какой свободе идёт речь. Впрочем, он, Андрей, уже нарисовал себе идеал свободы. Свобода — это республика с избранным правительством и парламентом, свобода — это возможность излагать свои взгляды в газетах, свобода — это власть народа. На этом круг замыкался: избранные парламент и правительство и символизировали власть народа.
У Желябова были несомненные ораторские способности, хоть он и сын дворовых крестьян. Развил он их в гимназии, где выступал на сходках, а потом на юридическом факультете Новороссийского Университета в Одессе. Он ораторствовал на студенческих сходках, где страсти были куда накалённей, а цель была уже определена: долой самодержавие! Он, естественно, угодил в зачинщики и был выслан из Одессы...
Пока Аня объяснялась и объясняла, Андрей хмуро молчал, нахлобучив на глаза фуражку с двуглавым орлом. Эта чиновничья фуражка производила на провинциалов завораживающее действие. Стало быть, человек солидный, коли на нём такая фуражка. Он знал это и внутренне посмеивался. И вместе с тем негодовал: тёмен народ, прост, верит в царя, в Бога, в чудеса, идущие от власти и церкви. Нужны поистине титанические усилия, чтобы привить ему иные понятия, воспитать в ином духе. В каком? В духе свободы и братства, в якобинском духе! Однако пробовал он, пробовали и его единомышленники, а якобинский дух в народе ну никак не прививался. Надобно было время, годы и годы, но у них не было времени, не было и выдержки, они торопились воплотить в жизнь свой девиз «Свобода или смерть». Смерть была близко, всегда рядом и они относились к ней как к союзнице, как к неизбежности. Не жалели других, не жалели и себя. Свобода через смерть! А вот кто обретёт эту свободу, когда, какова её истинная цена, да и так ли нужна она сейчас народу, готов ли он к ней — об этом они не думали, заворожённые самой идеей, будучи у неё в плену.
Аня Якимова была из племени черемисов, они же мари, окрещённого довольно давно, но однако же пребывавшего во язычестве. Крестьяне марийцы слыхом не слыхивали об якобинских идеалах, а разговоры о свободе приводили их в недоумение. Свободу мог принести только добрый дух Юмал, он же был сам по себе свободным божеством. Поэтому она вся отдалась во власть Желябова, видя в нём задатки вождя и безоговорочно принимая его идеалы.
Дачники, они проводили большую часть времени в прогулках за городом, пока Гольденберг не доставил им недостававшее количество динамита. Потом они долго выбирали место для укладки мины. Её следовало так замаскировать, чтобы путевой сторож, время от времени обходивший свой участок, ничего не заметил.
Всё, казалось, складывалось удачно. И провода хватило: пришлось выбрать место для наблюдательного пункта довольно далеко от полотна, в небольшом распадке, заросшем тальником.
Оставалось ждать. Слухи о проследовании царского поезда через Александровск роились, но были неопределённы. Пришлось набраться терпения.
— И, матушка, бывало, его величество делал тут у нас остановку. То-то праздник был! — рассказывала Ане словоохотливая хозяйка. — До чего же прост наш царь-батюшка; выйдет из поезда да иной раз и скажет доброе слово. А то и серебром одарит.
— Как это — серебром? — любопытствовала Аня, понимая, впрочем, что царь раздавал серебряные деньги. Но её интересовала мера его щедрости.
— А так: кто сподобился близ него быть, тому рублёвик с его царским видом доставался.
— А много ль таких рублей? — не унималась Аня.
— Да с дюжинку — поезд-то совсем мало стоял. Стоял бы долей — боле и перепало бы...
Но вот настал наконец вожделенный день. Погода благоприятствовала, царский поезд показался из-за излуки и был виден весь с зеркальными стёклами вагонов, в которых отражалось и небо с кучевыми облаками, и деревца, росшие вдоль полотна, и пожухлый бурьян.
Поезд шёл как бы неторопливо, запряжённый в два паровозика, источавшие белый дымок, двигался по-хозяйски, в полной уверенности, что оберегаем всей этой землёй и всеми людьми, обитавшими на ней, ибо вёз он царя-освободителя, Александра II, царя, осуществившего вековечную мечту народа-труженика.
Аня была сигнальщицей. Она вышла из-за их укрытия и стояла на взлобке, держа в руках головной платок. По его взмаху Желябов должен был соединить провода как раз тогда, когда мина окажется сразу же за вторым вагоном.
Природа была в беспечности. Солнце повисло над ними, запахи степных трав ещё чувствовались в осеннем воздухе, пронизанном серебристыми нитями паутины. Ещё осы проносились над ними с довольным жужжанием, спеша воспользоваться погожим днём для каких-то своих неотложных дел.