Сомерсет Моэм
Капитана Бридона все знали как добрейшего человека. Когда Ангус Манро, куратор музея в Куала-Солор, сообщил ему, что посоветовал Нилу Макадаму, своему новому помощнику, по прибытии в Сингапур поселиться в гостинице «Ван Дайк», и попросил приглядеть за парнем, чтобы тот не попал в беду за те несколько дней, которые предстояло там прожить, капитан пообещал, что все будет в лучшем виде. Он вернулся из двухнедельного плавания вдоль побережья Борнео и узнал от управляющего-голландца, что Макадам живет в гостинице уже два дня. Молодой человек сидел в пыльном садике и читал старые номера «Стрейтс таймс». Капитан Бридон какое-то время разглядывал его, а уж потом подошел.
— Как я понимаю, вы — Макадам?
Нил поднялся, покраснел до корней волос и смущенно ответил:
— Да, это я.
— Меня зовут Бридон. Я — капитан «Султана Ахмеда». Вы отплываете со мной в следующий вторник. Манро попросил приглядеть за вами. Чем вы занимались после приезда?
— Гулял по городу.
— В Сингапуре смотреть особо нечего.
— Смотря для кого. Лично я нашел много интересного…
Тремя днями позже они отплыли. Нил был единственным белым пассажиром. Когда у капитана выпадало свободное время, они играли в криббидж или сидели на палубе в шезлонгах, курили и разговаривали. Нил родился в семье деревенского доктора, и его всегда, насколько он себя помнил, интересовала природа. Окончив школу, он поступил в Эдинбургский университет и окончил его с отличием, получив диплом бакалавра наук. Он хотел и дальше заниматься биологией, искал себе подходящее место, когда случайно увидел объявление в журнале «Нейчер»: музею в Куала-Солор требовался помощник куратора. Дядя Нила, купец из Глазго, знакомый с Ангусом Манро по Эдинбургу, написал ему письмо с просьбой взять юношу на испытательный срок. Хотя Нила более всего интересовала энтомология, он был опытным таксидермистом, а это условие в объявлении оговаривалось особо. Дядя приложил к письму отзывы преподавателей Нила и указал, что его племянник играл в университетской футбольной команде. Через несколько недель пришла телеграмма с сообщением, что он принят на работу, а полмесяца спустя Нил отбыл в дальние края.
Они плыли по реке. Нил, с гулко бьющимся сердцем, с жадностью впитывал в себя все новое, что открывалось его глазам, и не переставал удивляться. Он ожидал увидеть мрачную, таинственную землю, и молочно-синее небо стало для него сюрпризом. Маленькие белые облачка, словно яхты, плыли над горизонтом, сверкая в лучах солнца. Зелень леса сияла под ярким светом. На берегах, в окружении фруктовых деревьев, виднелись малайские хижины под тростниковыми крышами. Туземцы, стоя в долбленых лодках, усиленно работали веслом, продвигаясь против течения. Никакой угрозы Нил не ощущал, во всяком случае, в это яркое утро, ничто не давило на него, наоборот, впечатляла бескрайность просторов и свобода. Новая страна встречала его радушно и приветливо, и он уже знал, что обретет здесь счастье. С мостика капитан Бридон дружелюбно смотрел на молодого человека, стоявшего на палубе. За четыре дня плавания он искренне привязался к Нилу. Его отличала безукоризненная вежливость. Он никогда не просил что-то ему передать, не предвосхитив просьбу словом «пожалуйста», а потом обязательно говорил «спасибо». И ко всему прочему, был очень хорош собой. Сейчас Нил стоял, положив руки на поручень, с непокрытой головой, глядя на проплывающий берег. Высокого роста, шесть футов и два дюйма, с длинными руками и ногами, широкоплечий, с узкими бедрами, он определенно напоминал жеребенка, готового в любую минуту помчаться вскачь. Вьющиеся каштановые волосы как-то по-особому блестели, а иногда, когда солнечный свет падал на них под определенным углом, отливали золотом. Его глаза, большие и очень синие, светились добрым юмором. Добавьте к этому короткий, прямой нос, большой рот, волевой подбородок на довольно-таки широком лице. Но прежде всего в глаза бросалась кожа — белоснежная, гладкая, с пятнышком румянца на каждой щеке. Капитан Бридон каждое утро шутил по этому поводу.
— Друг мой, вы сегодня брились?
Нил проводил рукой по подбородку.
— Нет. Вы думаете, пора?
Эта фраза всегда вызывала у капитана смех.
— Пора? Да зачем, если лицо у вас, как попка младенца.
Нил, понятное дело, краснея до корней волос, отвечал:
— Я бреюсь раз в неделю.
Но Нил привлекал к себе не столько внешностью, сколько чистосердечностью, доброжелательностью и непосредственностью, с которыми он шел в этот мир. При всей серьезности и внимательности, с которыми он воспринимал все, что окружало его, при всей готовности вступить в спор по любому поводу, ничего не принимая на веру, ощущалась в нем какая-то наивность, оставляющая странное впечатление. Капитан никак не мог понять, в чем дело.
«Может, причина в том, что у него не было женщин, — говорил он себе. — Просто удивительно. Я-то думал, что девушки не давали ему прохода. С такой-то кожей».
«Султан Ахмед» приближался к излучине, за которой открывалась панорама Куала-Солора, и необходимость выполнения прямых обязанностей прервала размышления капитана. Куала-Солор раскинулся на левом берегу, белый, аккуратный, ухоженный маленький городок, а на правом возвышались форт и дворец султана. Они бросили якорь на середине реки. На государственном катере прибыли врач и полицейский офицер. Их сопровождал высокий, худощавый мужчина в белом парусиновом костюме. Капитан встречал гостей у сходен и пожимал руку каждому. Поздоровавшись с высоким мужчиной, добавил:
— Что ж, я доставил вашего юного помощника целым и невредимым, — он взглянул на Нила. — Это — Манро.
Худощавый мужчина протянул руку и оценивающе оглядел Нила. Тот покраснел и улыбнулся, продемонстрировав превосходные зубы.
— Доброе утро, сэр.
Бледные губы Манро под тонким орлиным носом не изогнулись в ответной улыбке, но серые глаза чуть потеплели. Его лицо, со впалыми щеками, загоревшее дочерна, выглядело усталым, но в нем чувствовалась доброта, и Нил сразу проникся к нему доверием. Капитан представил молодого человека врачу и полицейскому, после чего предложил выпить. Когда они сели, и бой принес четыре бутылки пива, Манро снял тропический шлем. Нил увидел, что его коротко-стриженные каштановые волосы тронуты сединой. Лет сорока с небольшим, Манро держался со спокойным достоинством интеллектуала, что отличало его от весельчака-врача и чванливого полицейского.
— Макадам не пьет, — ввернул капитан, когда бой наполнил четыре стакана.
— Оно и к лучшему, — кивнул Манро и, допив пиво, повернулся к Нилу: — Что ж, можем сходить на берег, так?
Боя, приехавшего с Манро, приставили к багажу Нила, а мужчины сели в сампан и вскоре причалили к берегу.
— Сразу пойдем в бунгало или сначала хотите осмотреться? У нас — два часа до второго завтрака.
— Можем мы заглянуть в музей? — спросил Нил.
Манро вновь улыбнулся одними глазами. Такая просьба его порадовала. У реки стояли хижины, в которых проживали малайцы. Они не сидели без дела, но не суетились попусту, и не вызывало сомнений, что такая размеренная, спокойная жизнь их вполне устраивает. Она вершилась в полном соответствии с естественным циклом, начинаясь рождением и заканчиваясь смертью, а между этими вехами умещались любовь и обыкновенные человеческие хлопоты. Потом пришел черед базарам, узеньким улочкам с торговыми рядами, где множество китайцев работали, ели, и, как у них принято, галдели без умолку.
— После Сингапура, конечно, смотреть не на что, — прервал долгое молчание Манро, — но я думаю, и у нас довольно-таки живописно.
Они взяли рикш и поехали к бунгало.
Манро пригласил молодого человека в гостиную. На диване лежала женщина и читала книгу. Увидев их, она неспешно поднялась.
— Это моя жена. Боюсь, мы ужасно задержались, Дарья.
— Разве это имеет значение? — улыбнулась она. — Что может быть несущественнее времени? — И протянула Нилу руку, довольно-таки крупную, глядя на него долгим, внимательным, но приветливым взглядом.
Лет тридцати пяти, среднего роста, слегка загорелая, со светло-синими глазами, Дарья зачесывала волосы (тусклые, необычного русого оттенка) назад, с пробором посередине, и собирала на затылке в небрежный пучок. На широком лице выделялись высокие скулы и довольно мясистый нос. На красавицу она определенно не тянула, но ее медлительные движения отличала чувственная грациозность, а непосредственность поведения могла оставить равнодушным разве что слепого. Дарья была одета в легкое зеленое платье и говорила на английском превосходно, но с легким акцентом.
Они сели завтракать. Нила вновь одолела застенчивость, но Дарья словно ничего не замечала, вела разговор легко и непринужденно. Спрашивала о его путешествии, о сингапурских впечатлениях, рассказывала о людях, с которыми ему предстояло встретиться. Во второй половине дня Манро собирался представить его Резиденту, султан находился в отъезде, а вечером — отвести в клуб. Там Нилу предстояло познакомиться со всем обществом.
— Вы станете популярны, — Дарья не отрывала от Нила светло-голубых глаз, и не будь он столь наивен, то понял бы, что она уже оценила и его рост, и мужскую силу, и вьющиеся волосы, и цвет кожи. — Нас здесь не очень-то уважают.
— Ерунда, Дарья. Ты — слишком мнительна. Они — англичане, ничего больше.
— Самые ничтожные, самые ограниченные, самые заурядные людишки, среди которых мне, на свою беду, приходится жить.
— Макадам только приехал, так что, не дури ему голову. Он найдет их милыми и гостеприимными.
— Как ваше имя? — спросила она.
— Нил.
— Я так и буду вас звать. И вы должны называть меня Дарья. Терпеть не могу, когда ко мне обращаются «миссис Манро». В такие моменты ощущаю себя женой священника.
Нил покраснел. Его смутил столь быстрый переход на имена, и он не знал, что и думать о Дарье Манро. Она перескочила через первые этапы знакомства и говорила с ним, как с человеком, которого близко знала всю жизнь. Его это ставило в тупик. Он не приветствовал такой поспешности. Сам, когда у него появлялся новый знакомый, предпочитал соблюдать осторожность. Держался приветливо, но не торопился пройти свою часть пути, хорошенько не разглядев, куда идет. Но с Дарьей он ничего не мог поделать. Она шла напролом, сближаясь с ним помимо его воли.
Дарья расспросила его об отце и матери, братьях, жизни в школе и университете. Рассказала о себе. Ее отца, генерала, убили на войне, мать была дочерью князя Лучкова. Жили они в Восточной России. Когда большевики захватили власть, бежали в Йокогаму. Едва сводили концы с концами, продавая драгоценности и произведения искусства, которые удалось привезти с собой. Она вышла замуж за такого же русского эмигранта. Брак оказался несчастливым, и через два года она развелась с мужем. Мать умерла, и, оставшись без денег, Дарье пришлось самой зарабатывать на жизнь. Ее наняла американская благотворительная организация. Она преподавала в миссионерской школе, работала в больнице. Нил негодовал и при этом краснел от смущения, когда она рассказывала о мужчинах, которые пытались воспользоваться ее беззащитностью и бедностью. Дарья же и не думала опускать подробности. Она рассказала, как однажды прибегла даже к помощи револьвера, чтобы защитить свою честь.
— Я поклялась, что убью его, если он приблизится еще на шаг и, если б приблизился, застрелила бы, как собаку.
— Господи! — вырвалось у Нила.
Ангуса она встретила в Йокогаме, где он проводил свой отпуск. Ангус покорил ее прямотой и переполнявшим его благородством, чуткостью и серьезностью. Он был ученым, а наука — молочная сестра искусства. Ангус предлагал ей умиротворенность, предлагал безопасное будущее. К тому же она устала от Японии, а Борнео представлялся чем-то волнующе-загадочным. В браке они жили уже пять лет.
Дарья дала Нилу романы русских писателей. Он взглянул на названия: «Отцы и дети», «Анна Каренина», «Братья Карамазовы».
— Это три вершины нашей литературы. Прочитайте их. Величайшие романы, которые когда-либо видел мир.
Как и многие ее соотечественники, Дарья говорила так, будто никакая другая литература в расчет не принималась, и буквально заворожила Нила.
— Вы очень похожи на Алешу, Нил, — она смотрела на него ласковыми и нежными глазами, — только на Алешу с шотландской суровостью, подозрительностью и благоразумием, которые сдерживают вашу душу, не позволяют раскрыться во всей ее красоте.
— Я вовсе и не Алеша, — застенчиво ответил Нил.
— Вы просто не знаете, кто вы. Вы ничего о себе не знаете. Почему вы натуралист? Из-за денег? Вы заработали бы гораздо больше, сидя в конторе вашего дяди в Глазго. Я чувствую в вас что-то особенное, неземное и готова поклониться вам в ноги, как отец Зосима — Дмитрию.
— Пожалуйста, не делайте этого, — он улыбнулся, но при этом чуть покраснел.
По прочтении романов ему стали более понятны странности Дарьи. Книги показывали среду, в которой она выросла, и он узнавал в ней черты, свойственные многим героиням русской литературы, но совершенно чуждые женщинам, которых он видел в Шотландии, его матери или дочерям дядюшки в Глазго. Он больше не удивлялся тому, что она засиживается допоздна, выпивая одну чашку чая за другой, или целыми днями лежит на диване, читает и непрерывно курит. Она могла ничего не делать с утра до вечера, и при этом не изнывать от скуки. В ней причудливо сочетались лень и энтузиазм. Дарья часто говорила, пожимая плечами, что по натуре она — восточная женщина и лишь волею случая стала европейкой. Она обладала кошачьей грацией, действительно характерной для женщин Востока. Неряшливость ее не знала предела, она не обращала ни малейшего внимания на валяющиеся по всей гостиной окурки, старые газеты, пустые жестянки. Но Нил уверял себя, что в Дарье есть что-то от Анны Карениной, и переносил на нее сочувствие, которое испытывал к этой несчастной женщине. Он понимал высокомерие Дарьи. Не приходилось удивляться, что она презирала женщин из местного общества, с которыми он мало-помалу знакомился. Нил видел, сколь они заурядны, как Дарья отличается от них живым умом, образованностью, а главное, сколь тонко, в сравнении с ними, все чувствует. Конечно же, рядом с ней они казались совершенно бесцветными. Она определенно не пыталась сблизиться с ними. И если дома ходила в саронге и баджу, то, отправляясь с Ангусом на званый обед, одевалась с роскошью, неуместной для столь маленького городка. Ей нравилось выставлять напоказ пышную грудь и стройную спину. И хотя Нил злился, замечая насмешливые или возмущенные взгляды, которые Дарья провоцировала своей внешностью, в глубине души он сожалел, что она ведет себя столь нелепо. Конечно же, выглядела она величественно, но, если не знать, кто она по происхождению, создавалось ощущение, что ей недостает респектабельности. А вот с некоторыми ее привычками Нил совершенно не мог смириться. Она обладала отменным аппетитом, и его коробило, что за столом она съедала больше, что он и Манро вместе взятые. Он не мог привыкнуть к прямоте, с которой она обсуждала вопросы секса, но шотландская хитрость позволяла ему отражать все ее наскоки, и с врожденной осторожностью он уходил от ее вопросов. Дарья посмеивалась над его сдержанностью.
Иногда она шокировала его. Нил постепенно привыкал к откровенности, с которой она восхищалась его внешностью, и когда она говорила, что он прекрасен, как юный норвежский бог, и бровью не поводил. Лесть отскакивала от него, как горох — от стены. Но ему не нравилось, когда она проводила рукой, большой, но очень мягкой, с ласковыми пальцами, по его кудрям, или, улыбаясь, по гладкому лицу. Нил терпеть не мог, когда ему ерошили волосы или прикасались к лицу.
Он бы предпочел, чтобы у Дарьи не было столь малоприятных привычек, но причину Нил видел в том, что она — русская. Зато ее компания ему очень нравилась. Разговоры с ней, образно говоря, будоражили, как шампанское. Говорить она могла на любую тему. И говорила не как мужчина. С мужчиной обычно знаешь, что он тебе скажет, но с ней такого не случалось. А ее интуиция поражала. Она дарила идеи. Не давала лениться уму и распаляла воображение. Нил чувствовал, что живет, как никогда, полной жизнью. Он словно поднимался на горные пики, и перед ним открывались необъятные горизонты духа. В этих разговорах практически не находилось места хваленому здравому смыслу. Во многом она была самой умной женщиной из всех, с кем ему доводилось встречаться. А кроме того, она была женой Ангуса Манро.