— А как же, — откликнулся сеньор Кайо, снова трогаясь в путь. — Все, что есть, на что-то годится. Для того оно и есть, верно?
VII
Поток разбивался о скалу, пенился и несся дальше — вниз, с двадцатиметровой высоты. Внизу, рядом с белым хвостом водопада, петляла дорога, а еще ниже, зажатая тесниной и зарослями кустарника, катилась река, волоча за собой кусты и стволы деревьев. Мягкий южный ветер увлажнял лица мельчайшей водяной пылью. Сеньор Кайо оперся о скалу и сказал громко, чтобы перекричать шум падающей воды:
— Этот водопад зовется у нас Грива. Испокон веков. Проходите. — Он поставил ногу на поросший мхом узкий каменный уступ и добавил: — Смотрите не поскользнитесь.
Он прижался спиной к выступу скалы, проворно повернулся и исчез за веером пены. Виктор повторил его движение, а за ним — Лали и Рафа. Узкий вход вел в пещеру, постепенно расширявшуюся, каменный пол и потолок сочились влагой. Снаружи доносился глухой шум водопада. В глубине угадывались искривленные тени сталактитов, на полу, во впадинах, виднелись остатки кострищ, а вокруг были разбросаны головешки, глиняные черепки, пустые консервные банки, ржавые треножники. Рафа оглядел пещеру, остановился взглядом на узкой щели входа, скрытого водяной завесой, сквозь которую проникал вечерний свет. И обернулся к сеньору Кайо:
— Потрясная берлога. Спрятаться тут — ни один черт не найдет.
В полутьме сеньор Кайо казался еще более грузным. Тихонько кивнув, он сказал:
— Во время войны, знаете, то те придут, то эти, вот народ тут и прятался. Я в этих делах не смыслю, но знающие люди говорят, нелегко было у нас в ущелье фронт держать. Вот и выходило: сегодня одни занимали селение, а назавтра другие. И так без конца.
— И, конечно, сводили счеты с вами, — заключил Виктор.
— Восемнадцатого июля, к примеру, у кладбища расстреляли Габино — он у нас тогда был алькальдом. Не прошло и недели, как явились другие и расстреляли Северо, который был у нас алькальдом до тридцать первого года. Чего же еще?
— Короче, вы не знали, кого вам держаться.
— Ну да! Вот раз дон Мауро и собрал нас всех в церкви, собрал и говорит: «Надо выставить сторожевых на утесах, и как завидим какого военного — все сразу в пещеру Грива». Сказано — сделано. Нанесли сюда всяких припасов и, бывало, только увидим на дороге солдата — живо все сюда, в пещеру.
— С детьми и со всем хозяйством? — спросил Виктор не столько ради точности, сколько желая разговорить старика.
— Со всем не со всем, но даже собаки и те уходили, правда, скот кой-какой оставался, — улыбнулся он. — Надо было и им что-то оставить, так ведь?
— А дети не плакали? Не шумели?
— Да хоть бы и шумели. Дети — они и есть дети, сами знаете. Только тут хоть из пушек пали — наверху ничего не слышно.
Лали, скрестив руки на груди, съежилась, как от холода. Рафа чиркнул спичкой, разглядывая сталактиты. Лали сказала:
— И подолгу вы тут сидели?
— Когда как, — ответил старик, помедлив. — Один раз подзадержались — две недели пробыли.
— Две недели?. Что же вы делали в пещере?
— Да как вам сказать — кто вино пьет, а кто за картами или домино время коротает. А вон там на камне, где сеньор стоит, Росарио сидел и играл на флейте.
— А как решали, когда выходить?
— Ждали, пока Модесто знак подаст. Это, знаете ли, наш пастух! Такой живчик был! Ночью, бывало, выйдет на разведку, вернется и расскажет, они, мол, в доме у того или в доме у этого — как когда. А то придет и скажет: «Выходите, они ушли», — и мы все по домам, понимаете? И живем дома, пока дон Мауро не свистнет: три коротких и один долгий — знак у нас такой был, — и мы снова в пещеру. Так вот и шло до самого сентября, если не ошибаюсь, да, сентябрь уже был в разгаре, и тут фронт укрепился наверху, в Аркосе, а у нас в церкви устроили походный госпиталь, и, помнится, был в этом госпитале один санитар, он и снасильничал Каси. Чтоб вам было понятно, Каси — дочка Паулино, и Паулино этого забыть не мог.
— А дон Мауро, о котором вы рассказываете, — это, наверное, священник?
— Вот именно, сеньор, приходский священник. Высокий такой и сухой как жердь, в толстенных очках, видели бы вы его. — Сеньор Кайо уперся тоскливым взглядом в Виктора. — По тем временам в каждом селении был священник, знаете, и коли не было алькальда, он за него, как водится.
Он поглядел на дрожавшую Лали:
— Ну, пойдемте наверх. Озябли, вижу.
Они вышли. Тучи — свинцовые, с белой кромкой — затянули все небо. Сеньор Кайо взглянул на них:
— Ну вот, гроза собирается.
Виктор снял с себя куртку и набросил ее на плечи Лали. Они поднимались по заросшей кустарником, заваленной камнями, грязной улочке; по обе стороны — выпотрошенные дома и сараи. В зиявших дверных проемах, провалившихся окнах виднелись заросшие пылью и паутиной большие ореховые лари, старые плуги, гвозди, крюки, скамьи, упряжь. Время от времени сеньор Кайо останавливался показать местную достопримечательность или рассказать какой-нибудь случай, придавая каждому особое значение:
— Видите вон тот дом, там жила сеньора Лауреанна Целительница. Она выгоняла у ребятишек глисты: брала червяка, делила напополам и заставляла съесть зараженным — половинку перед обедом, а вторую — перед ужином.
Рафа сморщился от отвращения:
— Ну дают! Неужели вы ели глистов?
— А как же! Знаете присловье: клин клином вышибают.
На углу сеньор Кайо остановился с довольным видом. Показал на старую надпись, сделанную по камню над входом.
— Видите! — сказал с гордостью.
Виктор с трудом разобрал:
«ВОЛЕЮ ИИСУСА МАРИИ СЕЙ ДОМ ВЕСЕЛИЯ ЛЮДЯМ НА РАДОСТЬ, АВЕ МАРИЯ, ГОД 1692».
Рафа возмутился.
— Не свисти, — сказал он. — Быть того не может: в этих местах — и дом терпимости.
Виктор возразил:
— Не пугайся, старик. Домом веселия в деревне в семнадцатом веке называли постоялый двор.
Сеньор Кайо с улыбкой, воскрешая в памяти былое, смотрел на длинный железный балкон.
— А в этот дом каждое лето приезжал доктор Санс Кахига, он был родом из Куреньи.
— Да, большая знаменитость, широко известен в собственной семье, — отозвался Рафа.
— А то! — обиделся сеньор Кайо. — Вы разве никогда не слыхали о докторе Кахиге? Раз его даже во дворец вызывали, когда король занемог.
— Знатный был доктор, черт побери! — сказал Рафа. Он дружески похлопал сеньора Кайо по плечу и добавил с состраданием: — Вы нам все рассказываете о каких-то допотопных временах, а это все для нас как из другой оперы.
Рафа попытался не попасть в грязь и, прыгая с камня на камень, раскинул руки точно крылья, но поскользнулся и свалился в крапиву. Его ребяческое личико сморщилось, он замахал пострадавшей рукой:
— Елки-моталки, обжегся!
Лали с Виктором рассмеялись. А сеньор Кайо спокойно сказал:
— Главное — не трогайте, щиплет, когда расчесываешь.
Рафа поглаживал вмиг покрасневшую руку:
— У, елки… не трогайте! Хорошо вам говорить!
Наверху на скалах вразнобой орали галки, а потом вдруг, должно быть чем-то занявшись, стихали, и тогда разливалась великая тишина, которую только подчеркивал стеклянный звон бегущего через селение ручья и далекий торжественный звук водопада, доносившийся снизу.
Лали с Виктором, шагавшие впереди, остановились у входа в узенький тупичок, в глубине которого стоял дом со свежевыкрашенными оконными рамами и крашеными зелеными дверьми; на деревянной галерее вдоль перил стояли большие консервные банки с геранями. Виктор показал на дом.
— Здесь кто-то живет, — сказал он.
Сеньор Кайо прошел мимо тупичка, не взглянув на дом. Потом сказал:
— Этот живет. Я вам про него рассказывал.
Виктор приладился к шагу сеньора Кайо.
— Вы что же, с ним не общаетесь?
Сеньор Кайо не ответил.
— Поссорились? — не отставал Виктор.
Сеньор Кайо остановился. Откашлялся, прочищая горло.
— Этот, — сказал он, — коли вам угодно знать, когда мочится, лапу задирает, как собака.
— Что вы хотите сказать?
— Что он скотина, — ответил сеньор Кайо.
— Он вам что-то сделал?
— Сделал? В прошлый четверг, недалеко ходить, повесил мне кошку на орехе около дома — вам этого мало?
— Ну, дела! — не удержался Рафа. — Вас всего-то двое, и вы не разговариваете — занятная публика!
Сеньор Кайо, не отвечая, пошел дальше. Улица вела на крошечную площадь с фонтанчиком и водопоем для скота посередине, с колоннадой, напротив которой поднималась глухая стена церкви недавней постройки; на часах, украшавших колокольню, была одна-единственная стрелка.
— Идут, — удивился Рафа.
— Еще бы! Я их завожу.
— Зачем?
Сеньор Кайо пожал плечами. Улыбнулся:
— А как же иначе?
Опираясь на два дубовых столба, потемневшая, сраженная временем балка еле удерживала тяжесть дома, готового рухнуть с минуты на минуту. На покосившейся вывеске с трудом можно было прочитать «БАР». Сеньор Кайо обошел кучу мусора и толкнул неплотно притворенную дверь. Внутри вдоль облупившихся стен громоздились ящики с битым стеклом, пустая тара, а на источенной жучком деревянной стойке — старинные весы с гирями, затянутые паутиной. Сеньор Кайо помрачнел. Сказал:
— А как славно тут собирались, бывало.
— По праздникам?
— Ну да! И по воскресеньям, и когда рекрутов провожали, да мало ли случаев собраться. — Он отвернулся от стойки и добавил: — Вот тут, бывало, сидел Паулино.
Виктор, стоя в дверях, глядел на башню, на часы под самым колоколом. И сказал:
— Вы ведь не об этой часовне говорили.
Сеньор Кайо подошел к двери:
— Ясное дело, не об этой, сеньор! Та, о которой я говорил, — наверху, у самого кладбища. Вот та — знатная.
Они вышли на улицу. Виктор продолжал:
— На сорок человек вам потребовалось две церкви?
Сеньор Кайо облизнул потрескавшиеся губы.
— Дон Сенен говорил, эту поставили позже. По нашим снегопадам зимою наверх к часовне не проберешься.
— Дон Сенен. Это что — тоже священник?
— Он самый, сеньор, последний наш священник. Это он придумал в ночь на Святую пятницу спускаться вниз, к Пресвятой деве, чтобы она не скучала. А на пасху мы ставили ее на носилки, несли наверх, в горы, и такое гулянье устраивали на Солнечном лугу! — Он покачал головой, и глаза его потеплели. — Вот видите, в нашем селении знали толк в веселье.
Помолчал. И добавил:
— Дон Сенен-то поначалу и не разрешил хоронить Паулино на освященной земле.
Виктор полюбопытствовал:
— А это что за история?
— Всякое бывает, — заговорил сеньор Кайо размеренно и ровно, словно наново заведенный механизм. — Паулино считали колдуном, понимаете? Что-то в нем, видно, было такое, коли мог он с одного взгляда на яйцо точно сказать, кто в нем — петух или курочка.
— Сексолог, — сказал Виктор. — Японцы это умеют, только они определяют пол у вылупившихся цыплят.
Сеньор Кайо снисходительно улыбнулся:
— А вот Паулино, сеньор, узнавал их еще в скорлупе — не успеет курица снести яйцо, а он уже знает.
— Как же он это делал?
— Не скажу — не знаю; бывало, только посмотрит яйцо на свет — и определит. Некоторые говорили, мол, по тени от зародыша узнавал. Не знаю. Паулино не объяснял как.
— И всегда угадывал?
— За семьдесят лет никто ни разу его на ошибке не словил.
Неторопливые рассуждения сеньора Кайо разжигали любопытство Виктора.
— И перед смертью не открыл секрета?
Сеньор Кайо наклонил голову и решительно помотал: мол, нет.
— Видите ли, он умер-то как — никто бы и не подумал.
— А как он умер?
— Так в том вся и штука! Он угадал день своей смерти, право слово предсказал.
Под взглядом трех пар выжидающих глаз сеньор Кайо словно вырастал.
— Погодите, — сказал он и поднял правую руку, словно призывая к спокойствию. — Паулино еще и на картах гадал, понимаете? И как-то вечером сидим мы в баре, то да се, а он и говорит: «Вот мы все собрались, и я скажу вам, в каком году и в какой день я умру», а Бернардо ему: «Этого быть не может, Паулино, такое ведомо только богу». — «И мне тоже будет ведомо», — отвечает ему Паулино. Было это, если мне память не изменяет, в пятьдесят седьмом году. При этом Паулино кладет одну карту на стол, и выпадает трефовая шестерка. «Глядите, вот он, день, — говорит, — шестое». Мы, видя такое дело, все повскакали с мест, собрались вокруг стола, а дон Сенен, помнится, и говорит: «Не шути такими вещами, Паулино, не испытывай господа бога». Но Паулино уже в раж вошел, вытаскивает еще карту — пятерка червей. Он сосчитал по пальцам и говорит: «Май», потом всех нас оглядел и опять говорит: «Шестого мая, а теперь посмотрим, в каком году», а дон Сенен снова: «Остановись, Паулино, не испытывай господа». Но Паулино уж если за что брался, то брался: страсть упорный был мужик. И опять вытаскивает карту: шестерка бубен, и — не успел дон Сенен слова сказать — еще одну: четверка червей. «Шестьдесят четвертый год! — говорит. — Умру шестого мая тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года!» А Бернардино — тот страшный поперечник был — говорит: «А вот спорим на синенькую, что нет». Паулино ему: «Идет». Я разбивал их и говорю Бернардо: «А как ты ему заплатишь, если он преставится?» Бернардо почесал затылок и говорит: «Тогда я заплачу за гроб, за выпивку и за погребение, годится?» — «Годится», — говорит Паулино. Дон Сенен тут не выдержал и ушел, а на прощанье сказал Паулино: «Дьявол надоумил тебя на это дело, не желаю быть свидетелем».
Лали, Виктор и Рафа глядели на сеньора Кайо не мигая. У Рафы в зубах тлела сигарета — он забыл про нее. Когда сеньор Кайо замолк, Рафа вынул сигарету изо рта и сказал:
— Только не говорите, сеньор Кайо, будто этот Паулино умер в тот самый день. Вы нам просто морочите голову.
Сеньор Кайо снова поднял руку.
— Погодите, — сказал он. — И вот наступает пятое мая шестьдесят четвертого года, другими словами канун, а Бернардо — в тот день все не по нем было, все не так, — как пришла пора расходиться по домам, говорит: «Завтра этому помирать, помните?», ну все, конечно: «Точно». А Паулино — в тот день был такой, что дай бог каждому, — оглядел нас одного за другим, а глаза у него, вы бы видели, какие глаза у него были, прямо так и светились, вот оглядел он нас и говорит: «Завтра, завтра я у вас преставлюсь. Не забудь, ты платишь за гроб, за выпивку и погребение». И так он это сказал, знаете, что все мы приуныли, испугались прямо-таки, но пришел следующий день, и Паулино опять ходит гоголем, так что мы решили, все это шутка, собрались как всегда, посидели, то да се, а когда стали расходиться, он говорит: «Счастливо оставаться». Только это и сказал, а наутро вышел дон Сенен звонить к службе и увидел: висит он на галерее своего дома в выходном, праздничном костюме и шапка на голове, что скажете?
— Невероятно! — воскликнул Рафа.
Сеньор Кайо кивнул, согласился:
— Упорный был мужик этот Паулино, такой упорный, вы-то его не знали.
— И Бернардо заплатил за гроб?
— А как же, сеньор, и за гроб, и за выпивку, и за погребение, как обещал.
Наверху, на утесах, галки, сбившись в кучу, подняли страшный гвалт. А над головой, меж буков, задевая крыльями старые кровли, с криком носились стрижи. На углу, у церкви, под навесом, распушив перья, купался в пыли воробей. Виктор вдруг сказал:
— Священник не позволил хоронить на освященной земле из-за того, что самоубийство?
Сеньор Кайо поморгал.
— Поначалу не позволил, сеньор. А потом дон Сенен посоветовался об этом деле в городе, и ему сказали, что нету такого закона, что так бывало в старину, а теперь люди поняли, что если кто сам лишил себя жизни, то, значит, он умом тронут. В общем, дали его похоронить на кладбище, все честь честью.
Наступило глубокое молчание. Немного спустя сеньор Кайо проговорил, словно бы отвечая на свои мысли:
— Дочку Паулино, Каси, во время войны снасильничал санитар из госпиталя. Обрюхатил и бросил. Видно, Паулино не сумел забыть этого.