Галки становились все беспокойнее и не умолкая галдели, примостившись на выступах скал. А над ними без устали кружил ястреб. Виктор сказал:
— Может, пойдем в часовню? А то стемнеет.
Сеньор Кайо словно вернулся из другого мира.
— Правда ваша, — сказал он. — Ян забыл совсем.
Он двинулся к тропинке под буками, уходившей за церковь, и в этот момент над их головами совсем по-домашнему, почти с человеческой интонацией, прокуковала кукушка. Сеньор Кайо обернулся к ним с недоброй улыбкой:
— Слышите, как кричит?
— Кто кричит?
— Кукушка, разве не слышали? — И добавил тише, доверительно: — Дурной повадки птица.
Кукушка снова выкрикнула «ку-ку», и Лали без успеха попробовала разглядеть ее в листве бука.
Лали спросила:
— А почему кукушка — дурной повадки птица?
Глаза сеньора Кайо ожили:
— Кукушка-то? Яйца кладет в чужое гнездо, к малым птахам, чтобы ее птенцов высиживали.
Виктор рассмеялся:
— Как некоторые люди.
— Ясное дело.
— Хозяева и начальники.
— Ясное дело.
Взгляд сеньора Кайо, нерешительно пошарив, уперся в темный и твердый подбородок Виктора.
— А вы сами-то из начальников будете?
— Я? Вовсе нет, сеньор Кайо.
— Но в начальники идете?
Виктор смутился:
— Ну… не совсем так.
Лали смотрела на него и забавлялась. Виктор добавил:
— По правде говоря, я выставляюсь в депутаты.
Сеньор Кайо поскреб затылок.
— А они не начальники разве?
Виктор заговорил тише, как будто стараясь, чтобы товарищи его не услышали:
— Видите ли, депутат в определенном смысле — человек, избранный народом для того, чтобы представлять народ.
— Ясное дело, — сказал сеньор Кайо.
Рафа язвительно рассмеялся.
— Что-то не очень ты убедителен, старик, — сказал он.
Виктор пожал плечами.
— А как бы ты объяснил?
— Я — пас, — ответил Рафа, не переставая смеяться.
Сеньор Кайо, ступив на тропинку, прервал их:
— Так вы хотите посмотреть часовню?
— Конечно, конечно, хотим, — сказал Виктор.
Они гуськом стали подниматься по тропке меж цветущего вереска. Сеньор Кайо взбирался легко, без напряжения — чуть согнулся, голову вобрал в плечи. Рафа шел с трудом, упираясь руками в ляжки, как будто боялся рухнуть. На уступе над самым обрывом лепилась ограда маленького кладбища, над которой высились четыре черных стройных кипариса, а подле на маленькой площадке стояла часовня. Виктор медленно подошел и остановился как зачарованный.
— Вот это да… — пробормотал он.
— Романского стиля, — сказала за спиной у него Лали.
— Или предроманского, — предположил Виктор.
Сеньор Кайо подошел к ним. Сказал с гордостью:
— Ну вот, видите, тыщу лет ей, этой часовне.
— А то и больше, — сказал Виктор.
Сеньор Кайо обернулся на запад, посмотрел на небо — густая черная туча сидела на далеких, покрытых снегом вершинах.
— Поспешим, — сказал он. — Смотрите, какая надвигается.
Лали и Виктор с восхищением разглядывали портал, причудливый греческий орнамент на архивольтах, опиравшихся на легкие, искусно выделанные капители. Виктор пальцем указал на пантократора[17] над притолокой:
— Видала?
— Угу, — отозвалась Лали.
Он подошел к портику и стал рассматривать высеченный на архивольте барельеф на библейские темы.
— Смотри-ка, — сказал он. — Какое Усекновение главы.
У Лали глаза загорелись.
— Смерть мухам, — проговорила она с почтением.
— Ну и ну, какое чувство композиции!
Сеньор Кайо, стоя позади, не переставал наблюдать за горизонтом, откуда уже доносились пока еще еле слышные, глухие раскаты.
— Ползет, — сказал он.
— О чем вы? — спросил Рафа.
— Дождь будет, — ответил сеньор Кайо.
Рафа забеспокоился. Подошел к Лали с Виктором:
— Слышите? Сейчас дождь будет.
Но они его не слышали. Рафа схватил Лали за руку и потряс:
— Ты, мать, совсем очумела! Так на тебя камни эти подействовали?
— Всё вместе, — ответила Лали.
— Давай пошли, елки, вот-вот хлынет как из ведра.
Виктор безуспешно толкал дверь.
— Сеньор Кайо, у вас есть ключ?
— А как же. — Тот подошел к двери. — Я тут один привратник.
В часовне — свет едва проникал туда через два заросших грязью решетчатых окна по бокам — было холодно и сыро. Лали с Виктором не спеша пошли по проходу меж рядов почерневших, развалившихся скамей. То и дело они останавливались и как завороженные смотрели вверх, перед собою, по сторонам. Под апсидой Виктор задрал голову.
— Какой свод, — сказал он. — Я так и думал.
Лали кивнула, не отрывая глаз от ребер свода, и тут послышался нетерпеливый голос Рафы — стоя в дверях, он подгонял:
— Кончайте выпендриваться, депутаты, уже громыхает.
Они не торопясь двинулись обратно по проходу и, выйдя из дверей, опять задержались. Лали посмотрела вверх на архивольты.
— Взгляни, третий слева, — сказала она, — на самом стыке.
— Ну да, — отозвался Виктор, подбородком указав в сторону кладбища. — Эрос и смерть. Очень характерно для эпохи.
В воздухе вдруг сверкнула молния, и почти тотчас же над головами грохнули раскаты и первые капли — редкие, но крупные и тяжелые — глухо застучали по земле.
— Ну, пошли, — сказала Лали.
Сразу потемнело. На мгновение даже показалось, что наступила ночь. Они не успели дойти до тропинки, как дождь припустил вовсю. Рафа быстро шагал впереди; когда он подошел к ореху, в листве забилась черная птица. Рафа вздрогнул:
— Черт, напугала проклятая галка!
Сеньор Кайо, шедший позади, рассудительно заметил:
— Это не галка, это дрозд.
Дождь незаметно превратился в яростный ливень с градом. Они торопливо спускались по тропке, а небо над головами то и дело прочерчивали молнии, и гром оглушительно скакал по скалам. Сеньор Кайо нахлобучил берет, спрятал поглубже руки в карманы и прибавил шагу.
— Сдается мне, промокнем, — заметил он.
VIII
Продымленная балка отгораживала очаг, а на ней стояли медные ковши, кувшины, светильники и даже посудина для варки шоколада, железная, с деревянной ручкой. За балкой открывался высокий шатер кухни; у стен стояли ларь из орехового дерева и скамья с короткими, отпиленными ножками. Войдя, сеньор Кайо сразу же развел огонь, и он затрещал в каменном очаге, выложенном изразцами с синим, выцветшим от времени узором. Над очагом дымился закопченный котел, а за ним виднелась вделанная в стену чугунная каминная доска с орнаментом, теперь уже еле различимым. На балке, прижатые светильниками и сосудом для варки шоколада, сушились Викторова рубашка с курткой и свитер Рафы. На посудных полках по сторонам от очага громоздились кастрюли, сковороды, чугуны, тарелки, а с крюков свисали кастрюльки, шумовки и огромная латунная вилка. Над головой у Виктора, сидевшего на скамье, висела прижатая планкой к стене широкая доска, наполовину закрывавшая цветной календарь.
Лали бродила по тесному помещению, с любопытством разглядывая все подряд. Сеньор Кайо рылся в шкафу напротив очага. Рафа некоторое время сидел неподвижно на ореховом ларе, упершись локтями в колени, потом вдруг выпрямился и снял майку, обнажив хилое, бледное тело.
— Сухой нитки не осталось, — сказал он.
Виктор поглядел на него и улыбнулся снисходительно:
— Прямо Тарзан.
Рафа повесил майку на чугунную ступку. Повернулся к Виктору, с явным неудовольствием оглядел его широкую, крепкую волосатую грудь и сказал:
— Просто самого выдающегося, что у меня есть, не видно.
Лали, разглядывавшая фотографию на комоде, сказала, не оборачиваясь:
— Ну вот, опять в нем испанский самец заговорил.
Сеньор Кайо подошел к Виктору. В руках он держал белую, тщательно выглаженную рубашку и черный, благоухавший нафталином костюм.
— Почему бы вам не надеть это? — сказал он. — В пасмурную погоду промокнуть плохо.
— Давайте, — сказал Виктор.
Сеньор Кайо посмотрел на Рафу.
— Благодарю, — отозвался тот. — Я еще молодой.
Сеньор Кайо жестом выразил согласие и повесил одежду на спинку стула. Лали, держа в руках фотографию, обратилась к старику:
— Это вы?
— Я, а как же. На свадьбе.
Лали поднесла фотографию к глазам.
— Какой красивой была ваша жена, — сказала она.
Она протянула фотографию Виктору и села рядом с ним на скамейку. Сеньор Кайо оперся на балку, перенеся вес тела на свою крепкую руку. Откашлялся, прочищая горло, запершившее, должно быть, от воспоминаний.
— И вправду, — начал он, — не потому говорю, что моя, а не было в селении никого на лицо красивее. И сестры ее — тоже, все как одна. Только ведь как бывает, ни одна из трех не говорила. — Он двумя пальцами перехватил горло для ясности и, помолчав, добавил: — С другой стороны, о чем уж так особенно с женщиной разговаривать.
Рафа поглядел на Лали, Лали поглядела на Виктора, а Виктор улыбнулся. Улыбка Виктора, похоже, подбодрила сеньора Кайо.
— Бернардо говаривал: женщине самое милое дело рот заткнуть подушкой. — Потом коротко рассмеялся и прибавил: — Так ли, эдак ли, а вышла за меня замуж, и сестры ее замуж повыходили, одна — в Рефико, вторая — в Кинтану. Все нашли свою долю.
Сеньор Кайо вдруг выпрямился, словно вспомнил что-то, и вышел из кухни, чуть наклонив голову, чтобы не стукнуться о балку. Едва он исчез, Рафа ткнул пальцем в сторону двери:
— Лали, дорогая, почему ты не расскажешь этой немой про эмансипацию?
Лали, разъяренная, наклонилась к огню, схватила полуобгоревший сук и запустила в Рафу:
— Вот ведь скотина!
Рафа уклонился, не переставая смеяться:
— Ну это уж слишком. Не будем воевать из-за чепухи.
Вернулся сеньор Кайо вместе с женой. В одной руке она несла глиняное блюдо с нарезанной колбасой и сыром, а другой прижимала к груди с полдюжины крендельков. Сеньор Кайо нес кувшин с вином и, поставив его на стол, отодвинул планку и опустил прикрепленную над головой Виктора доску, которая легла как раз между Виктором и Лали. Лали удивленно следила за его действиями.
— Какой забавный стол! — воскликнула она. — Откуда вы его взяли?
— Этот-то? — отозвался сеньор Кайо. — Откидной. К стене был прислонен, чтоб не мешался, вот вы его и не заметили. А теперь можно есть в свое удовольствие у огня.
Он переставил на откидной стол тарелки и кувшин, разлил вино по стаканам и подал им. Виктор взял кусочек сыру, отхлебнул вина и сказал:
— Спорю, сыр домашнего приготовления.
— А как же, у нас есть пресс. — И он указал на столик-пресс, стоявший в углу у комода.
— И колбаса — тоже?
— Ясное дело. Какая в том хитрость? И крендельки тоже она пекла.
Старуха, неподвижно сидевшая на плетеном стульчике чуть поодаль, у шкафа, следила за ними цепкими глазками в сети мелких морщинок. Старик пояснил:
— Крендельки остались с воскресенья, от праздника.
— Вы что-то праздновали?
— Восьмой день всегда справляется, с мальчишек еще помню.
— Восьмой день чего?
— Как чего? Троицы. Бывало дело, спускались мы все в Рефико на повозках, на ослах. А у церкви торговали крендельками и бисквитами. Вся выручка шла на содержание храма.
Сеньор Кайо, сидевший на деревянной колоде, задумался, уставившись на пламя. И после долгой паузы добавил:
— Раз возвращались с такого вот гулянья, я в тот год нес хоругвь, значит, в двадцать третьем году это было, сколько с тех пор воды утекло, мы с моей тогда и обручились. Я помог ей влезть на осла, сказал: «Садись». У нас, знаете ли, такой обычай был, если сядет — стало быть, да, а не сядет — нет. Она села на осла, и к декабрю мы поженились.
— Значит, она на вас глаз положила, — сказал Рафа, прикуривая от головешки.
— Стало быть, так.
Сеньор Кайо снова наполнил стаканы, потом поднялся, вышел и вернулся с охапкой дров, которые положил на решетку очага.
— Все еще зябнете? — спросил он.
Виктор пощупал края брюк — от них шел пар.
— Почти высохли, — сказал он.
Пламя шумно охватило хворост. Рафа отвернулся от огня. Лали посмотрела по сторонам:
— А телевизора у вас нет?
Сеньор Кайо, примостившийся на низкой колоде, поглядел на нее снизу вверх:
— Телевизора? Какой нам от него прок?
Лали сделала попытку улыбнуться:
— Мало ли. Все-таки занятие!
Рафа, глянув на них, вступил:
— А радио? Радио тоже нет?
— Нет, сеньор. К чему оно нам?
Рафу передернуло.
— Как к чему? Да чтобы знать, в каком мире вы живете.
Сеньор Кайо усмехнулся:
— А почему вы думаете, что сеньор Кайо не знает, в каком мире он живет?
— Знает, конечно, но все-таки нельзя же так, абсолютно без общения.
Виктор с интересом следил за разговором. Вмешался, желая примирить стороны:
— Другими словами, сеньор Кайо, вы месяцами не слышите человеческой речи?
— Вовсе нет, сеньор. По пятнадцатым числам каждый месяц спускается к нам Маноло.
— Какой Маноло?
— Из «Кока-колы». Он спускается из Паласиоса в Рефико, и в Мартосе тоже есть таверна.
— Он заезжает в селение?
— Заезжать не заезжает, я спускаюсь к перекрестку, и перебрасываемся словечком.
Виктор закусил нижнюю губу. Сказал:
— Ну а зимой целыми днями что вы тут делаете? Читаете?
— Нет, сеньор, я — нет. А моя — читает.
Рафа взял неразгоревшееся полено и щипцами положил его на уголья. С остервенением начал раздувать огонь почерневшими кожаными мехами, пока пламя не вырвалось вверх. Старуха, прислонившись к шкафу, механически покачивала головой, не то слушая, не то подремывая, но стоило ее векам сомкнуться, как она тотчас же выпрямлялась. Виктор выпил еще стакан вина и подвинул его сеньору Кайо, чтобы тот снова его наполнил. Наконец опять спросил:
— Если вы не читаете, не слушаете радио, не смотрите телевизор, что же вы делаете зимой?
— Работы, знаете ли, хватает.
Виктор не унимался:
— А если снег пойдет?
— Ясное дело, смотрю, как снег идет.
— А если он идет две недели?
— Да хоть бы месяц! Возьму какую-нибудь работу и сижу — жду, пока перестанет.
Виктор обескураженно покачал головой. На смену пришла Лали.
— Пока ждете, наверное, о чем-то думаете? — сказала она.
— Думаю? О чем мне думать?
— Откуда я знаю, об огороде, о пчелах… О чем-нибудь!
Сеньор Кайо провел шершавой большой рукой по лбу. Сказал:
— Бывает, найдет — и подумается: заболеешь тут, околеешь, как собака.
— У вас нет врача?
— Как же, сеньора, есть, в Рефико.
Рафа не выдержал:
— Елки, в Рефико! Рукой подать! А если крепко скрутит?
Сеньор Кайо смиренно улыбнулся.
— А уж коли крепко, тогда лучше положиться на священника, — проговорил он.
У Рафы на щеках проступил яркий румянец, отчего он стал еще больше походить на ребенка. Со смешной гримаской обратился к Лали, призывая ее в единомышленники:
— Потрясно!
Сеньор Кайо протянул девушке кренделек.
— Попробуйте, вкусные.
Лали двумя пальцами отломила кусочек и положила в рот. Серьезно, с удовольствием пожевала.
— Отдает анисом, — сказала она.
Старуха кивнула. Она издала какие-то гортанные звуки и беспорядочно замахала бледными морщинистыми руками, и на фоне черного платка, покрывавшего ее голову, они казались белыми бабочками, которые гонялись друг за дружкой. И так же неожиданно, как взметнулись, руки улеглись на колени. Сеньор Кайо, не пропускавший ничего, сказал, когда жена закончила бурные объяснения:
— Она говорит, отдает. И яйца отдают анисом, и мука, и масло, и сахар.
— Понятно, — сказала Лали.
Виктор снова принялся за свое:
— Скажите, сеньор Кайо, а как вы добираетесь до Рефико?
— На ослице.
— И всегда добирались на ослице?
— Нет, сеньор, до пятьдесят третьего года, пока тут еще был народ, по вторникам ходил автобус из Паласиоса. А раньше, уж не знаю, сколько лет назад, тут была почтовая станция. — Он чуть улыбнулся. — Тирсо[18] тут лошадей менял.