— Еще одно, — сказал он. — Вы знаете Мигеля, он маньяк, «сеат сто тридцать первый» у него не выпросить. Ничего, если поедете на сто двадцать четвертом?
— Даже лучше, — сказала Лали. — Сто тридцать первый там выглядел бы слишком буржуйским.
— Потрясно, — поспешил добавить Рафа. — В сто двадцать четвертом есть магнитофон. — Он поглядел на Лали, обнял ее за плечи и притянул к себе. — К тому же он теснее, и нам придется прижаться друг к другу.
III
Молодые люди толпились у стойки бара, курили и болтали, наполняя кафе неясным, будоражащим людским гомоном. Пол был усеян скорлупой креветок, косточками от маслин, окурками, бумажками от сахара и скомканными салфетками. Виктор протиснулся к стойке у самой кассы. Одна из четырех работавших за стойкой девушек — наиболее яркая блондинка с розовыми руками в веснушках — заметила Виктора и, улыбнувшись, обратилась к нему:
— Стаканчик вина?
— Стаканчик вина, — сказал Виктор.
Она поставила на стойку стакан, взяла с полки бутылку и налила Виктору вина:
— Опять едете?
— Что делать!
— Из одной поездки в другую. Как идут дела?
— Идут — уже неплохо.
Через открытую стеклянную дверь проникал влажный пар: только что прекратился ливень. Сотни разноцветных листовок осели на влажную мостовую, прилипли к ней. Проехала машина с мегафоном, что-то пронзительное выкрикивавшим, но проехала так быстро, что едва можно было расслышать начало обращения, остальное же поглотил шум других машин, проносившихся по широкой улице.
— Ну и зануды, — сказал рядом с ним безбородый юнец.
Появилась Лали в голубом с вырезом джемпере, обтягивавшем маленькие груди, и в джинсах.
— Привет! — сказала она. — Как спалось?
— Мало и плохо, — сознался Виктор.
Улыбка у Лали была сочная и мягкая, а не одеревенелая, какая бывает после сна.
— Что будешь пить?
— Ничего не хочется, — сказала Лали.
Виктор расчесал густую бороду пальцами правой руки. Лали спросила:
— Ну, как интервью?
— Чушь собачья.
— Почему?
— Сама знаешь. — Виктор настроил голос на комическую торжественность: — «Что вы будете делать в кортесах, если вас выберут депутатом?» Действительно, черт побери, что я буду делать в кортесах? Сидеть на заседаниях, слушать и выступать, если покажется нужным.
— Ты, надеюсь, не сказал так, уж больно приземленно.
Они стояли лицом к двери, но, когда Рафа вошел и обнял их за плечи, Лали все-таки вздрогнула.
— О чем говорят депутаты? — сказал Рафа. Наклонился к Лали:
— Один поцелуй, любовь моя.
Лали механически чмокнула его в щеку.
— Если бы ты вложила немного больше чувства, ничего дурного не случилось бы, милочка. — И тут же обратился к белокурой официантке: — Стакан красного, живо!
— Где ты поставил машину? — спросил Виктор.
— На углу. Плохое место.
Он залпом выпил стакан и положил на стойку несколько монет. Через дверь виден был летевший над городом маленький самолет. Он летел по голубому небу, и белая лента от хвоста вилась за ним серпантином.
— Пора отваливать, старики, хватит слюни пускать на самолетик.
Лали поддержала:
— А то Суарес из кожи лезет, а мы…
Виктор посмотрел в одну сторону, потом в другую:
— Где же твоя машина?
— Иди, иди, старик, за углом.
Это был светло-желтый «сеат-124», и на правом его боку красовалась улыбающаяся физиономия лидера, а на левом — огромная эмблема партии. Рафа открыл заднюю дверцу, приглашая Виктора.
— Ты — назад. — И, видя, что тот не двигается с места, добавил: — Шевелись живее, старик, ты же все-таки кандидат в руководители как-никак, а?
Виктор повиновался. Лали сказала:
— Хочешь, я поведу?
Рафа крутил на пальце ключи.
— Что? — Он сел за руль. — Ты уж давай следи за дорогой, да не забудь: пристегни свой прелестный бюст ремнем безопасности.
Машина тронулась. Улица кипела. Автомобили неслись в обоих направлениях, а пешеходы — их было множество — высыпали на мостовую, стоило движению застопориться хоть на миг. Рафа беспечно и лихо объезжал машины и пешеходов, стараясь первым подойти к светофору.
— Слушай, нельзя ли поспокойнее? Так ты до собрания все нервы нам вымотаешь, — сказал Виктор.
Улица, словно ковром, была выстлана призывами и листовками, машины, проезжая, оставляли на них отпечатки шин. С фасадов, с заборов, огораживающих строительные работы, с мрамора банковских зданий пестрые плакаты приглашали голосовать за ту или иную партию. Время от времени попадались неистребимые надписи, сделанные краской.
— Погляди-ка, — показала Лали, смеясь.
На зеркальных стеклах большого магазина тканей чья-то рука вывела: «Хочешь голосуй, хочешь нет. Как твоей левой пятке угодно».
Рафа хохотнул.
— Ничего, — сказал он. — А этот, посмотри!
Чуть поодаль та же рука написала теми же буквами: «Автономию Куриэлю!» Виктор спросил:
— Куриэль — это селение, что славится своими сосисками? Там еще церковь в мосарабском стиле?
— Оно самое, — сказала Лали.
Они домчались до моста, там машин было меньше, и Виктор чуть согнулся, достал из кармана кассету и через плечо протянул ее Лали:
— Поставь, если не трудно. Подсластим наше путешествие.
Лали прочитала надписи с одной и с другой стороны и обернулась к Виктору с жалостливой улыбкой.
— Но, Виктор… — сказала она.
— Черт подери, что там? — спросил Рафа, косясь на пленку краем глаза.
— «Букет роз», — сказала Лали.
— Ну, депутат, нам только слюней не хватало.
Лали вставила кассету в магнитофон. Теперь улыбка ее стала доброй и снисходительной, какая появляется на лице у взрослого, имеющего дело с ребенком. Последние дома города остались позади, и они мчались средь чистого поля. Зазвучали первые такты.
— Это слишком, старик, — сказал Рафа.
Лали добавила, не переставая улыбаться:
— Виктор у нас не от мира сего: он все еще душою с сарсуэлой[12], а нам сарсуэла как рыбке зонтик.
Виктор перегнулся. Схватил Лали за волосы и тихонько дернул.
— Ты что, на самом деле думаешь — какие политические взгляды, такая и музыка?
— Нет, конечно, — сказала Лали, — но объясни, пожалуйста, как ты сочетаешь любовь к легкому жанру с прогрессивным мировоззрением?
Шедшая впереди зеленая машина вдруг резко сбросила скорость, и Рафа, тормознув, обошел ее слева.
— Эй, поосторожней!
— Поосторожней, ах ты черт! Ну и старик, даже сигнала не включил.
Лали обернулась посмотреть.
— Старуха, — сказала она.
Динамик слащаво пел: «Промчалось и пропало, как будто не бывало, как будто не бывало любимой той поры!..»
— Послушайте, — сказал Виктор, покачивая в такт головой. — Разве плохо? Мне, наверное, нравится потому, что напоминает мои шестнадцать лет, когда я поступил в университет и в первый раз влюбился.
— Смерть мухам, депутат! Ты когда-нибудь влюблялся? — спросил Рафа.
— И не раз, — ответил Виктор, — за кого ты меня принимаешь?
— Тебе уже тридцать семь стукнуло, а ты все один как перст.
Вмешалась Лали, которую все это немного задело:
— Сразу видно, ты не в курсе, из последних пятнадцати лет Виктор семь прожил за решеткой. Не рекорд, но все-таки.
Рафа на секунду выпустил руль, чтобы размять пальцы.
— Пусть так, — сказал он. — Однако, кроме средних веков, на которых он застрял, чем-то еще он занимался восемь лет, что был на свободе?
Мотор жужжал весело и ровно. По обе стороны дороги неслись стройные ряды тополей. За окошком расстилалось чистое поле, покрытое нежной зеленью разных оттенков; к горизонту оно уходило мягкими холмами, меченными поверху клочками кустарника. То и дело среди всходов виднелись голые участки пористой, глубоко вспаханной, красноватой земли, а слева, на лугу, заросшем амариллисами и маками, промелькнуло сбившееся в кучу стадо овец. Рафа пальцем показал на большую проплешину:
— А это, старики, почему не засеяно? Разве в Испании избыток хлеба?
— Что? — спросил Виктор, наклоняясь вперед. — Лали, сделай одолжение, прикрой этот фонтан.
Лали убрала звук и повернулась к Виктору, чтобы он слышал.
— Проплешины, — сказала она. — Рафе не дают покоя проплешины, не понимает, зачем они. До сих пор ему не ясно, что земля, как и все, кто работает, нуждается в отдыхе.
Виктор заинтересовался:
— Наверное, это имеет свое название.
— Земля под паром, — сказала Лали.
— Ну дает! — вступил Рафа. — Сколько ты знаешь о деревне! Больше, наверное, чем тот, кто ее придумал.
— Под паром, — повторил Виктор. — Красиво, правда?
Рафа наклонил голову.
— С вас, селяночка, поцелуй сверх программы. От этой чертовой музыки в сон клонит.
Лали вытянула губы трубочкой и поцеловала его в щеку.
Рафа снял правую руку с руля и обнял девушку за спину.
— Побольше жару, подруга, нельзя быть таким сухарем. — Он привлек ее к себе.
Лали повела плечами, высвобождаясь из объятия:
— Держись за руль и кончай свои штучки, сукин кот.
Виктор, задумавшись, смотрел в окошко.
Вид зеленого, недавно обработанного поля со вздымающимися на нем красными маками захватил его.
— Сколько маков!
— Маки — это плохо, разве не так, старики?
— Говорят, так, — сказала Лали.
Магнитофон резко щелкнул: пленка кончилась, Лали нажала кнопку.
— Поставить оборотную сторону?
— Ну ее к богу в рай! — крикнул Рафа.
Лали застыла с пленкой в руке.
— А что же?
— Там есть «Помню тебя, Аманда» и «Темная сторона луны» — всё «Пинк флойд». Любую из них.
Шоссе начало петлять, прямые участки попадались все реже. Теперь по сторонам дороги бежали каштаны, пошла пересеченная местность. Рафа переключился на третью скорость, резко прибавил газу и между двумя поворотами обогнал грузовик.
— Слушай, поосторожнее! Обгон был неправильный.
— Спокойно, старик, сплошной линии не было.
— Ну и что? Есть сплошная или нет, а пойдет встречный — и долбанемся за здорово живешь!
— Черт побери! Обогнали с полным правом! — парировал Рафа. — Я готов и долбануться, если с полным правом.
Машину наводнило, разливаясь, словно запах духов, домашнее тиканье часов, звонок будильника — несвязные звуки новой пленки. Виктор недовольно поморщился:
— Неужели тебе это нравится?
— «Пинк флойд»? Обожаю!
Виктор покорно откинулся на спинку. Лали повернула голову и уткнулась подбородком в спинку сиденья:
— Кстати, как мы будем действовать сегодня?
— Как всегда, более или менее.
— Послушай, старик, что значит — как всегда? — спросил Рафа.
Виктор словно бы задумался.
— Ты, к примеру, — сказал он после короткой паузы, — расскажешь о пенсиях и социальном обеспечении. Дани говорит, с этих земель уехало много народу, в селах остались одни старики да дети.
— Лады, — сказал Рафа. — Будь спок.
Виктор продолжал монотонно, как будто сам себе:
— Я возьмусь за свое привычное: вековая заброшенность, средневековые структуры и анализ продукции сельскохозяйственного производства.
Из магнитофона неслись резкие, сухие, не слишком мелодичные звуки ансамбля «Пинк флойд».
— А я? — спросила Лали.
Виктор откашлялся:
— Надо придумать и тебе подходящую тему.
— Может, о женском равноправии?
Виктор не ответил.
— Не нравится тема? — продолжала Лали.
— Не в этом дело, Лали, видишь ли, эти люди живут в горах и ничего не знают о движении за равноправие, просто понятия о нем не имеют.
Лали оторвала голову от спинки и сердито сказала:
— Значит, пора им в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году узнать об этом.
Виктор сдвинулся на самый край сиденья. Его губы почти касались левого уха Лали.
— Не ершись, — сказал он. — Я с тобой полностью согласен, ты знаешь, но нельзя спешить, всему свое время.
— Оставим эту проблему для кортесов? — иронически сказала Лали. — Ты тоже наивно веришь, будто этот вопрос — для кортесов?
— Так я не считаю, — сказал Виктор не слишком убежденно.
Лали все больше раздражалась, ее лицо напряглось и раскраснелось, и она стала еще милее.
— Не обольщайся, — продолжала она. — И ты тоже подходишь к этой проблеме как типичный испанский мужчина, как мачист[13]. Битва в этом направлении уже началась, нет сомнений. Другими словами, главное — изменить образ мышления патриархального общества, а самый оплот этого ветхого патриархата именно здесь, Виктор, в горных селениях. А как ты доберешься до них из кортесов, скажи? Будь уверен, основных прав все равно не узаконят.
— Держи карман шире! — насмешливо поддакнул Рафа.
Виктор обеспокоенно заерзал на сиденье.
— Ты становишься очень хорошенькой, когда говоришь на эти темы, — сказал он с улыбкой, желая помириться.
— Пошел ты, — сказала Лали. — Избитый трюк испанского мачо. Ты, как и большинство мужчин, да и девяносто девять процентов женщин, в глубине души мачист, вот и все.
Рафа глянул на нее искоса:
— Ты уж чересчур, старуха. Я не такой.
Голос Виктора зазвучал умоляюще:
— Не злись, Лали. Ты прекрасно знаешь, что партия вас поддерживает.
Лали взорвалась.
— Ради бога, не надо! — закричала она. — Партия говорит, да, партия говорит, что она «за», что требования женщин справедливы — одним словом, вечная песенка. А как доходит до дела — что? Пожимают плечами, изображают снисходительные улыбочки — вот что мы видим от нашей партии. Не обманывайся, Виктор, нашу борьбу воспринимают как социальную сублимацию половой активности на поприще общественной деятельности; всерьез к ней относятся каких-нибудь полсотни женщин, не более.
Виктор робко положил руку на голову Лали и тихонько привлек ее к себе, так что их головы соприкоснулись.
— Пожалуйста, не сердись, — сказал он, — что я назвал тебя красивой. Ты вправду кажешься мне красивой, особенно когда злишься.
— Ну и что из этого? — сказала Лали твердо.
— Ничего, наверное, но это не перестает быть важным. Скажи, пожалуйста, во что превратится мир, когда вы добьетесь своих прав, но зато женщины перестанут быть привлекательными?
Голос Лали выдал едва приметную слабость.
— Одно другому не мешает, — сказала она.
Рафа протяжно свистнул:
— Ну, скажешь!
Он выписал еще один поворот и перешел на третью скорость, чтобы дать отдых мотору. Лали наклонила голову, закурила сигарету и сказала обиженно:
— Другими словами, сегодня мне придется помолчать.
— Почему молчать? Тем сколько угодно — культура, например, право на образование; ты ведь как-то выступала на эту тему.
— Ладно, пусть культура. Дисциплина превыше всего.
Рафа чуть наклонил голову:
— Не дашь мне огонька?
Лали вложила ему в зубы сигарету и поднесла огонь.
Рафа глубоко затянулся.
— Старики! — заговорил он с пафосом, выдыхая дым. — По-моему, это перебор. Достаточно сказать мужику, что вы поднимете пенсии и вдвое повысите цены на хлеб, — и он у вас в кармане.
Из магнитофона понеслись прерывистые гудки.
— Переверни на другую сторону, — сказал Рафа.
Лали вынула кассету, перевернула и вставила в магнитофон. Настроение у нее было испорчено.
— Мигель говорит, они очень недоверчивы, и не без оснований, — высказался Виктор.
— С каких это пор? — спросил Рафа.
— А как ты думаешь?
— Вообще-то, — сказал Рафа, — заполучить голос деревенского жителя легко. Трудно переделать его сознание.
Машина одолела крутой подъем, резко свернув влево, описала крутую дугу и выбралась на ровную местность. Вдали вырисовывались чистые синеватые зубцы гор с убеленными вершинами.
— Черт побери, да это же снег! — воскликнул Рафа.
Посевов уже не было; кроме каштанов по сторонам дороги, здесь росли только чахлые можжевельники, да еще не зацветшие кустики вереска и лаванды стелились по земле. Неожиданно Рафа пригнулся к рулю.