— Привет! — воскликнул он. — Смотрите, кто тут.
По обе стороны дороги, сбившись в кучу, стояли молодые люди в кричащих свитерах, а еще несколько топтались на обочине под деревьями вокруг трех автомобилей. Двое парней привязывали к стволу дерева огромный лозунг, но, завидев подъезжавшую машину, прервали свое занятие и вместе с остальными выстроились вдоль дороги. Рафа быстро опустил стекло и прибавил газу. Крайний слева парень швырнул камень, и тот громыхнул по капоту; другой, с бородкой и волосами как у негра, адресовал им неприличный жест. Остальные трясли кулаками и выкрикивали:
— Фашисты, педики!
Рафа газанул на сто двадцать, высунул в окошко левую руку и, вскинув указательный палец в непристойном жесте, крикнул:
— Катитесь вы, самцы испанские!
Он поднял стекло, хохотнул, глянул в зеркало заднего обзора.
— Только его нам не хватало, — сказал он. — Сукин сын Агустин.
— Какой Агустин?
— Ну, смерть мухам! Как это — какой Агустин? Который поливает нас на каждом углу, который так торопился разбросать в «Канзасе» свои листовки, что не заметил стеклянной двери и вклеился в нее как почтовая марка.
Виктор улыбнулся:
— Я слышал эту историю.
Рафа продолжал:
— Если бы Старик не загнулся, сидеть бы этому Агустину еще и сидеть[14]. Как-никак три года дали.
— А тут они что делали? — спросила Лали.
— Лозунги развешивали, к вашему сведению. Наверное, украшают шоссе к празднику. Ты не знаешь, какой он, этот Агустин.
Прямая дорога кончилась, и пошел петлять спуск. За одним из поворотов внизу открылась узенькая долина, в свежей зелени фруктовых деревьев проглядывало полдюжины почерневших кровель.
— Берруэко, — сказал Рафа. — Предлагаю опрокинуть по стаканчику, плачу я.
— Который час? — спросил Виктор.
— Десять минут. Время в запасе есть.
Виктор наклонился вперед:
— Сколько до Рефико?
— Одиннадцать километров. Считай, приехали, старик.
Они катили меж двух рядов домиков из желтого камня, с цветочными горшками на окнах и белыми, нависавшими над улицей галереями. Улицы были пустынны, а на немощеной площади с одиноким вязом посередине сверкали лужи. Рафа, миновав лужи, поставил машину у дерева, напротив кабачка. Все вышли из машины. С апсиды церкви им улыбался лидер; четыре плаката рядом были сорваны. Рафа подошел к плакату с лидером, пощупал.
— Еще сырой, — сказал он. — Анхель только что проехал.
— Какой Анхель? — спросила Лали.
— Хромой, какой же еще!
— А, Анхель Абад! Так бы и говорил — Хромой, никто его Анхелем не называет.
В полумраке кабачка, единственное зарешеченное окошечко которого смотрело на юг, у стойки перед двумя стаканами красного вина стояли и неторопливо курили два старика в надвинутых на самые брови беретах. Старший, лет восьмидесяти, совершенно беззубый, пискливым голосом говорил:
— Позднее лето, хуже, чем в шестьдесят пятом.
— Конечно, — сказал хозяин кабачка, — коли земля не прогрелась, коли весны вовсе не было. — И, не меняя выражения лица, спросил вошедших: — Что угодно?
— Три стакана вина, — сказал Рафа.
Хозяин медленно, сосредоточив все внимание на стаканах, в полном молчании налил им. За его спиной на полках громоздились банки консервов, пачки жевательной резинки, табака, галет и бутылки с пивом и кока-колой. С балки свисали кувшины, кастрюли, мотки веревки и связки чеснока. Лали спросила:
— Не видели — не проезжал здесь хромой парень в полосатом шарфе?
Мужчина уставился на нее и не отвечал, как будто она спросила такое, что трудно понять.
— С ним был еще один? — наконец сказал он.
— Да, — ответил Виктор. — Пако.
Мужчина снова помолчал, потом спросил:
— Они приезжали насчет выборов?
— Да, — сказала Лали.
Хозяин кабачка снова впал в задумчивость.
— Проезжали они, сеньора. Недавно, — сказал он наконец.
— Во сколько?
Взгляд мужчины выражал полное недоумение:
— Что — во сколько?
— Во сколько проезжали, — сказала Лали немного раздраженно. — Сколько было времени, когда они проезжали здесь?
Она говорила громко, четко произнося слова, как с глухим. В углу двое стариков продолжали курить и поглядывали на нее с насмешливым любопытством. Хозяин кабачка долго скреб затылок:
— Точного времени сказать не могу. Почта уже проехала. — Он обратился к двум своим землякам словно за поддержкой: — Или еще нет?
— Почта проехала два часа назад, — сказал старик с пискливым голосом.
Другой медленно покачал головой:
— Никак нет. Часа два назад я отводил козу, а почта еще не проезжала.
— Хорошо, — сказал Виктор. — Сколько с нас?
— Двенадцать песет.
Виктор протянул ему бумажку в сто песет. Хозяин помотал головой:
— Нету сдачи.
Рафа положил на стойку три монеты по пять песет.
— Вот, — сказал он. — Пока.
В машине Лали взорвалась:
— Черт знает что, ну и типы. Не знаю, пойдут они с нами или нет — такие отсталые!
Виктор улыбался. Рафа дал задний ход и вывернул руль до отказа.
Остановился. Черный, будто негр, цыган, ведя за руку ребенка, пересек им дорогу и встал под деревом. Рафа тронул машину, выехал на шоссе и расхохотался.
— Знаете про цыган?
— Что? — спросил Виктор.
— Анекдот про цыган? — пояснила Лали.
Рафа переключил скорость, вырулил на прямую дорогу и откинулся на спинку. Заговорил:
— В цыганское поселение в Альмедине явились агитаторы из левых партий и сказали, что хотят видеть цыганского вожака. Где вожак, где вожак? Все начинают искать вожака. Наконец вожак появляется, и агитатор заводит, как положено, речь, что, мол, партия принесет им избавление, что это — партия угнетенных и т. д. и т. п. А цыганский вожак не сводит глаз с серпа и молота на знамени. Агитатор разъясняет, что сами они, мол, тоже продукт несправедливости капиталистического общества и что выход один — всем вступать в их партию. Он кончил, и цыганский вожак говорит: ладно, очень хорошо, но, поскольку теперь демократия, он не может принять решение единолично, не посоветовавшись с табором, и, если, мол, им нетрудно, пусть приезжают на следующий день за ответом. Ничего не поделаешь, агитаторы уезжают, а на другой день возвращаются и хотят видеть цыганского вожака. Где вожак, где вожак? Все с ног сбились — ищут. Наконец вожак является и опять стоит — глаз не сводит с серпа и молота. «Ну, — говорит агитатор, — я полагаю, вы приняли решение, товарищи». — «Приняли, сеньор, — отвечает цыганский вожак. — Мы единодушно решили вступить в твою партию». У агитатора даже глаза заблестели. «Скажи своему народу, товарищ, что мы благодарим его за доверие и…» Тут цыганский вожак поднимает руку: «Минуточку. Мы все согласны вступить в твою партию, но с одним условием». Агитатор улыбается и спрашивает радостно: «С каким условием?» А цыганский вожак выступает вперед, тычет пальцем в серп и молот и говорит совершенно серьезно: «Что ты снимешь со своего знамени орудия труда».
Виктор от души расхохотался. Лали тряхнула головой и улыбнулась.
— Глупость какая-то! — сказала она.
— Да нет, ничего.
Перед знаком «стоп» при выезде на магистраль Рафа остановился, поглядел в одну, в другую сторону и тронул машину. За первым же поворотом на склоне горы показался домик.
— Рефико, приехали, а вот и постоялый двор, — сказал Рафа.
И на третьей скорости доехал до первых домиков селения.
IV
На просторной стоянке под сенью горделивого здания с башней отдыхало полдюжины грузовиков, четыре легковых автомобиля и синий пикап, в котором сидели уже четверо мужчин, собираясь отъезжать. Метрах в пятидесяти от стоянки открывалась прямоугольная площадь, которую шоссе огибало: двухэтажные каменные дома с арками и колоннами; длинные открытые галереи, оживленные цветущими геранями и петуниями. В центре площади, залитой асфальтом, возвышался каменный крест, а вокруг с четырех сторон — четыре металлические скамьи, выкрашенные в разные цвета: красный, желтый, зеленый и синий. Надписи на спинках гласили: «Муниципальная сберегательная касса». Постоялый двор с застекленным балконом, нависавшим над улицей, выходил фасадом на дорогу; у дверей разговаривали трое мужчин; один из них, очень высокий, сутулый, по виду из образованных, улыбаясь, направился к приехавшим, как только они вышли из машины. Рафа предостерег:
— Осторожно, это алькальд. Рот на замок, если не хотите, чтобы конкуренты нас обштопали.
Они сошлись в центре площади.
— Здравствуйте, — сказал алькальд. — Снова к нам?
— Мы проездом, — сказал Виктор.
Волосы у алькальда были напомажены и точно посередине разделены пробором, а движения церемонные, как у иезуита.
— Недавно приезжали даже из фаланги[15], — сказал он.
— Из самой настоящей фаланги? — допытывалась Лали.
Глаза алькальда невинно округлились.
— Откуда мне знать, — сказал он. — Главный у них — Куэста. Я полагаю, для них она самая что ни на есть настоящая, так ведь?
Никто не ответил. Рафа отделился от группы и медленно направился к постоялому двору, остальные последовали за ним. Алькальд посмотрел на небо.
— Привезли нам плохую погоду.
— Будет дождь?
Мужчина растянул губы в улыбке:
— Не сейчас. К вечеру, похоже, соберется гроза.
У дверей бара Рафа повернулся к алькальду:
— Может, пообедаете с нами?
— Спасибо, я уже пообедал…
Помещение было длинное и низкое, с некрашеными дубовыми потолочными балками; в центре — старая железная печь, выкрашенная в пурпур; дымовая труба у центральной балки поворачивала и дальше шла рядом с нею, исчезая за перегородкой. На экране телевизора, стоявшего справа на сосновой консоли, подпертой двумя деревянными брусками, появился диктор и начал читать последние известия — было три часа; мужчины, игравшие не то в карты, не то в домино, не обращали на него ни малейшего внимания.
— Беру!
— Мимо!
Открывая или выкладывая костяшки домино, они что было мочи лупили по мраморной поверхности стола и шумели так, будто хотели перекричать телевизор. Несколько мужчин в беретах подняли голову, когда вошедшие поравнялись с ними, и машинально, не меняя бесстрастного выражения лица, проводили взглядами бедра Лали. От самой стойки шла лестница, вывеска над нею гласила: «Столовая». Поднявшись на площадку первого этажа, Рафа толкнул стеклянную дверь, и на лестницу хлынули клубы дыма и людской гул. Все восемь столиков были заняты, и две очень молоденькие девушки бегали между столиками, обслуживая гостей. Одна из девушек с грязной салфеткой в руке подошла к Рафе.
— Если не хотите ждать, — сказала она, — идите на балкон — там свободно.
Рафа посмотрел на Виктора.
— Пошли? — отозвался тот.
На просторном балконе стояли два стола, девушка торопливо салфеткой смахнула с них прямо на пол хлебные крошки и остатки еды. За стеклами виднелась темно-серая лента дороги с желтой разметкой и закусочная под навесом; деревянные столики закусочной были разъедены дождями и ветром. А дальше — река, стремительный хрустальный поток; противоположный берег реки, поросший дубами со свежей листвой, круто шел вверх к обрывистым утесам, над которыми парили ястребы. Девушка отбарабанила, словно заученный урок:
— Осталась зеленая фасоль и овощной суп, паэлья кончилась. На второе — форель, голубятина, яичница.
Рафа потирал руки.
— Форель, форель, — воодушевился он.
— А на первое?
Лали улыбнулась девушке:
— Фасоль хорошая?
— Нет, сеньора, овощи нынче запаздывают.
Виктор вопросительно оглядел товарищей.
— Может, по супу? — спросил он. И, не дожидаясь ответа, сказал: — Давайте три супа.
Он откинулся на спинку стула и устремил взгляд на расстилавшуюся перед глазами картину.
— Невероятно, — сказал он. — Каких-нибудь восемьдесят километров, а пейзаж совсем другой. Даже не похоже на Кастилию.
Рафа обиделся:
— Черт подери! А как ты представляешь себе Кастилию? Старые мастера ввели вас в заблуждение, старик. — Он напыжился и заговорил выспренне: — «Сеньора, в Кастилии все дороги прямые, крутых поворотов нет». Как бы не так! Гад буду!
Девушка, накрывавшая на стол, спросила:
— Какое вино принести?
— Кувшин местного.
Шоферы грузовиков выходили по двое. Они вставали из-за столиков и расплачивались, зажав в зубах сигарету, и, пока им отсчитывали сдачу, любезничали с девушками, сопровождая слова двусмысленными жестами, а девушки в ответ смеялись. Виктор пристально посмотрел на Лали и спросил:
— Конкурсные экзамены у тебя в декабре?
— Теоретически, — сказала она. — На сорок мест там больше пятидесяти человек.
— Будете судиться друг с другом?
— Никакой суд не поможет, в том-то и дело.
Рафа заговорил с набитым ртом.
— Восхитительно! — сказал он. — Такая девушка, как ты, — и в точные науки. Такая секс-бомба, у всех просто челюсть отвалится.
Лали рывком повернулась к нему:
— Чего ты хочешь? Чтобы я пошла на конкурс мисс Вселенной?
— Это тоже слишком, но разве нет других мест, елки?
Лали добавила язвительно:
— Или пойти по твоим стопам: в двадцать три года — всего-навсего на втором курсе юридического факультета. Чем мой выбор хуже любого другого?
— Вот те раз! — сказал Рафа. — Почему бы тебе не пойти в театр? Будешь играть в какой-нибудь мелодраме. Представляешь, твоя матушка — вдова, четверо малых братишек и сестричек на руках.
Виктор вытер губы бумажной салфеткой. Глотнув вина, тронул Рафу за обнаженную белую, покрытую легким пушком руку.
— Боюсь, эта роль — для тебя.
— Хо! Для меня превыше всего — партия, разве не так?
— Ну-ка, положа руку на сердце, скажи, за последние полгода заглянул ты хоть в одну книгу?
Рафа воздел руку над головой и крепко сцепил пальцы в жесте солидарности.
— Я свято верю в демократию, — сказал он. — Не забывай, это будут демократические экзамены, впервые за сорок лет.
— И ты веришь, что их примут у всех без разбору?
— Ну не так, конечно, старик.
— А как же?
— Не по мне экзамены, и все тут, дурацкие испытания, проверка памяти — не более, чистый пережиток.
— Чем же мы их заменим?
— А это уже другое дело. Я знаю одно: если партия хочет заполучить молодежь, она должна покончить с экзаменами раз и навсегда. Другими словами, под это знамя пойдут все, не глядя, — учти, старик.
Лали, изящно действуя ножом и вилкой, расправлялась с форелью. Она подняла голову.
— Брось трепаться, — сказала она. — Первым делом партии надо покончить с барчуками и паразитами.
Виктор не сдержался, захохотал:
— Ну и ну, подруга!
— Это она про меня? — забеспокоился Рафа.
— Почему обязательно про тебя? Про барчуков и паразитов, — сказала Лали.
— Ну ты штучка, старуха, — сказал Рафа, склоняясь над тарелкой. Потом, помолчав: — Форель обалденная, правда?
Лали сжалилась, посмотрела на него.
— Ты соединяешь в себе все пороки мелкого буржуа: лень, чревоугодие и сластолюбие.
На детском лице Рафы отразилось неподдельное изумление.
— А что тут такого, черт подери! Не скрываю: я жизнелюб. Первое дело для меня — вкусно поесть и ухватить что послаще. Что в этом плохого? Они сами ко мне липнут, что мне прикажете делать? Клянусь, отбоя нет.
Виктор серьезно заметил:
— Учти, мы — за воздержанность.
— Воздержанность, ну и ну! Где ж ты видел воздержанность в руководящем аппарате? Может, в Евробилдинге, где они услаждают себя черепашьим супом и уткой с апельсинами? Не свисти! На такое воздержание я согласен.
— Чего же ты хочешь от жизни?
Рафа вышел из себя:
— Черт побери! Жить. Разве этого мало? Я, старик, не доходяга какой-нибудь, я ввязался в эту кашу потому, что каждому охота жить сладко.
— Смотри не пересласти.
— Вот так раз! Я же не хапаю так, что другие из-за меня мрут с голоду, — на то есть монополии. Но я и не какой-нибудь чокнутый. Мне нравится такая жизнь: нынче здесь, завтра там. Поесть обалденной форели с двумя обалденными депутатами, а потом закусить ломтем сыра и запить стаканом вина в обществе неотесанного крестьянина. Хоть режь, старик, но нет у меня классового чувства. И те мне подходят, и другие меня устраивают.
Лали, орудуя вилкой и ножом, чистила принесенный официанткой апельсин. Неожиданно она уставилась на Рафу.