— Послушай, оболтус, — сказала она. — Если не хочешь испоганить нам праздник, не смей больше проезжаться насчет депутатов.
Рафа растерялся, потом, от души рассмеявшись, наклонился и чмокнул Лали в щеку.
— Ты обалденная, — сказал он. — Зачем же выставляешься, если не хочешь быть депутатом? Там человек двадцать было на это место.
— Я подчинилась, — сказала Лали. — Не думала, что это реально.
Виктор окинул ее критическим взглядом:
— А теперь все всерьез принимаешь?
— Все.
— И свое депутатство?
— Ну и что? Меня выставляют, и я ничего уже не могу поделать.
— С каких это пор?
— С каких надо, — отрезала Лали.
Подошла девушка. В столовой оставались занятыми всего два столика. Виктор сказал:
— Три черных кофе, пожалуйста. — А когда девушка повернулась, чтобы уйти, добавил: — И счет.
Рафа сказал:
— Лали, по-моему, прирожденная хозяйка дома.
— Слушай, кончай эти штучки.
— Я серьезно. Ты создана для семейной жизни. А я эту семейную жизнь в гробу видел. Меня на это не поймаешь.
Виктор изобразил изумление:
— Вот так раз! Значит, ты не пойдешь за меня замуж?
— Катись, ты мне вообще не подходишь. Ты старый перечник, представитель другого поколения.
— А что думает о жизни ваше поколение?
— Ну, во-первых, что дети — это занудство. Мы, молодежь, — новые люди, мы за противозачаточные средства, за аборт, за свободную любовь. Вот так.
Виктор глядел вдаль, на склон, поросший старыми дубами, взгляд у него стал отсутствующий, мечтательный.
— У меня нет семьи, но я в семью верю. — И добавил тише: — Может, потому, что у моих родителей жизнь удалась.
Рафа не унимался:
— Ты защищаешь семью, а ведь она в кризисе.
Виктор пятерней расчесал свою густую бороду.
— Ну и что? — сказал он серьезно. — Кино тоже в кризисе, однако я верю и в кино.
Рафа посмотрел на Лали, словно приглашая ее поспорить:
— Видишь, дорогая, к чему он клонит.
Лали тряхнула головой.
— Я уж лучше помолчу, — ответила она резко. — То, что я нарвалась на подонка, означает лишь одно: такие серьезные вопросы нельзя решать, как я, в девятнадцать лет.
Рафа взял ее за руку:
— А раз так — не будь недотрогой, поживи со мною месяц-другой.
Лали изобразила улыбку:
— Сто лет мечтала.
Подошла официантка, неся на тарелочке счет. Виктор взял счет, глянул в него и протянул девушке смятую бумажку в тысячу песет.
— Смотри, как дешево, — сказал он, когда девушка отошла. — Ели, ели, а наели всего на триста песет.
Он поднялся, смял в шарик бумажную салфетку и добавил:
— Не будем мешкать, до Куреньи недалеко, но кто знает, какая туда дорога.
В столовой еще сидели два усталых шофера, они курили и разговаривали вполголоса. Внизу, в баре, продолжали играть в карты и в домино, а по телевизору как раз закончилась передача на политические темы.
— Сегодня не Кантареро выступает? — спросила Лали.
— Он самый, — сказал Виктор. — А мы пропустили.
— Неужели вы бы стали слушать Кантареро? — удивился Рафа.
Виктор заметил:
— Думаю, было что послушать.
— Ну дает, чего там слушать! Он же фашист до мозга костей.
Небо по-прежнему было обложено, однако дождь не пролился.
Садясь в машину, Рафа предупредил:
— Нам еще надо заправиться.
Заправившись на краю селения, у старой бензоколонки, он проехал через мост, свернул влево на узкую неасфальтированную дорогу красновато-лилового цвета, всю в лужах.
— Вот она, чтоб ей было пусто!
— Ладно, успокойся.
Двигатель не тянул, и Рафа переключился на вторую скорость. Дорога была очень неровной и все время петляла. Машина подпрыгивала на ухабах.
— Повезет, и до снега доберемся, — сказал Рафа.
Они поднимались, и река внизу превращалась в зеленую блестящую ленту, темную на глубоких местах и белесую там, где, разбиваясь о камни, она вскипала пеной; на противоположном берегу из плотной зелени деревьев выныривали крыши Рефико, а иногда видно было, как старушка, маленькая и черная, точно жучок, перебиралась через грязную улицу. Рафа пригнулся к рулю и сосредоточился на дороге, безуспешно пытаясь не попадать в выбоины.
— Если и дальше такая, — сказал он, — средняя скорость будет километров двадцать, не больше.
— Поспеем, — сказал Виктор. — Собрание в Куренье назначено на пять.
Он вынул из кармана кассету и протянул ее Лали. Уселся поудобнее.
— Поставь эту, подходит к пейзажу, — сказал он.
Рафа глянул на кассету:
— Слушай, старик, только не это!
— А Куко Санчес тебе нравится?
— Обожаю! — отшутился Рафа.
Виктор сказал профессорским тоном:
— Вас, молодежь, от мелодии тошнит. Вы обожаете бессвязные звуки, потому что ваша страсть — все ломать.
Рафа снисходительно улыбнулся:
— Ты, конечно, перехватил, старик, но согласись, эта музыка — допотопная. Такое нравится моей матери.
— Твоя мама не такая уж старая, — парировал Виктор.
— Сорок пять! По-твоему, молодая?
Куко Санчес пел: «Гитары плачут, гитары». Рафа слушал и улыбался, покачивая в такт головой.
— Смерть мухам, — сказал он наконец. — Держу пари: Мария Долорес Прадера тоже в твоем вкусе.
— Конечно, — сказал Виктор. — А еще Баэз и Мачин, Пикир, Атауальпа и Ла-Туна.
— Хватит, старик, не продолжай! Я вижу, ты любитель муры.
— А чем плоха эта музыка? Да, мне нравится народная музыка. Она помогает сосредоточиться. Что же, значит, я реакционер?
Лали, молчавшая все время, заметила соболезнующе:
— Скорее ты просто сентиментален.
Виктор пожал плечами:
— Может быть.
Лали добавила:
— Слава богу, у тебя варит. — Она постучала пальцем по лбу. — Твое счастье.
Рафа наклонился вперед, к самым «дворникам», и посмотрел наверх.
— Похоже, тучи рассеиваются, — сказал он.
Дорога закручивалась локоном. Слева по склону шел кустарник, горевший желтыми цветами, а выше — широкая полоса дубов, казалось, поддерживала бурую массу утесов, которые уходили так далеко ввысь, что с этой стороны ничего больше не было видно. Справа земля тоже пылала от цветущего желтым кустарника, спускавшегося к реке, окаймленной кое-где бузиной и жимолостью; там же, где ничего не росло, земля пучилась почти вертикальными складками, украшенными поверху изъеденными глыбами причудливой формы, резко выделявшимися на фоне светлевшего дня.
— Черт побери! Ну просто Колорадский каньон! — воскликнул Рафа.
Иногда ущелье становилось еще теснее, повороты еще круче. Дождевые потоки, сбегавшие к шоссе, размыли землю, и машину на поворотах заносило. Виктор посмотрел в одно, потом в другое окошко.
— Уму непостижимо, — сказал он.
Лали не могла отвести глаз от огромной каменной глыбы, дыбившейся над дубовой рощей.
— Видал, какие иногда камни встречаются. Смотри, вон тот! Похож на богоматерь с младенцем.
Рафа засмеялся:
— А за ним — святой Иосиф с осликом. Брось! Воображение вас губит.
За перевалом местность стала еще более суровой и безотрадной. Из-за утесов показались темные силуэты гор со снеговыми вершинами. Внизу, у подножия гор, густая растительность надвое рассекалась рекой. Виктор похлопал Рафу по спине.
— Ну-ка, останови. В жизни не видал такого.
— Слушаюсь, депутат.
Рафа остановил машину.
— Может, поставить подальше, на обочину?
— Успокойся. Сюда с тридцать шестого года ни одна душа не являлась.
Виктор осторожно заглянул вниз, в пропасть. Неожиданно солнце, уже некоторое время сражавшееся с тучами, выглянуло, и все вокруг, до этого словно дремавшее, стало выпуклым и ожило невиданным богатством оттенков. Сонный взгляд Виктора пополз от реки к пронзительно-желтым цветам, к кожано-жестким, теперь засверкавшим листьям дубняка и остановился в выси, где прихотливо дыбились стройные зубья утесов. Со дна долины несся торжественный, бесконечно обновлявшийся рокот речного тока. Некоторое время Виктор молчал. Потом тихо, почти шепотом, повторил:
— Уму непостижимо.
Рафа легкомысленно отозвался:
— Потрясающе, старик, и все-таки, если в один прекрасный день я пропаду, здесь меня не ищите. Это приют для баранов.
Взгляд Виктора проследил течение реки и задержался на зеленой прозрачной заводи, окаймленной густым орешником.
— А я бы согласился до конца дней прожить здесь с любимой женщиной, и чтобы она любила меня.
Рафа скорчил уморительную рожу.
— Ну-ну, — сказал он, — только где ты найдешь такую женщину?
Вмешалась Лали:
— Скажи, пожалуйста, откуда у тебя такое своеобразное представление о женщинах?
Рафа не ответил. В тишине еще слышнее стало, как на дне теснины билась о камни вода.
— Помните спор, — сказал Виктор, вдруг становясь серьезным, — в фильме Занусси «Структура кристалла»?
— Потрясный фильм, — сказал Рафа.
Лали с интересом взглянула на него:
— А ты за кого?
— Что значит — за кого?
— На чьей ты стороне — того, кто едет в деревню, выбирает размеренную, полную труда сельскую жизнь, или другого, который из кожи лезет вон, лишь бы выбраться наверх?
Рафа поспешил ответить:
— Что за вопрос — конечно, я за того, который лезет наверх. Другой — просто лопух.
Виктор вмешался:
— Ну, ты уж слишком.
— Потрясно! — завопил Рафа. — В глушь, в деревню со своей лапочкой, со своими книжечками-пластиночками… Прекрасно, просто обалденно. А остальные пусть накроются. Очень удобная позиция, но с общественной точки зрения — бесполезная.
Виктор погладил подбородок, присел на корточки, сорвал травинку, закусил ее зубами, мягко сказал:
— Почему же бесполезная?
— Потому что он эгоист.
— Эгоист! Какой же он эгоист, — сказала Лали. — Эгоист тот, кто лезет наверх, к славе и к деньгам, карьерист.
— Но он служит обществу, лапочка. Разве мы здесь не потому оказались, что служим? А ты сама в депутаты выставилась не потому ли, что служишь?
Виктор покусывал травинку. Потом распрямился и примиряюще сказал:
— Ты слишком упрощаешь. Метеоролог тоже сидит в деревне, не в носу ковыряет, просто он не честолюбив и довольствуется скромным местом, однако и он служит. Если человек в свободное от работы время развлечется книгой, или пропустит рюмочку, или сходит на реку с удочкой — это не дезертирство.
Рафа наклонился, поднял с дороги камешек и изо всех сил метнул его, стараясь добросить до реки, но тщетно. Виктор улыбнулся и тоже бросил. Его камешек с коротким всхлипом нырнул в воду.
— Вот она, нынешняя молодежь, даже камешки бросать не умеете, — сказал Виктор со снисходительным презрением.
Лицо у Рафы вдруг стало другим. Он не мог оторвать глаз от пропасти, от тонкого снопа солнечных лучей, надвое рассекавших узкую долину. С несвойственной ему серьезностью он сказал:
— Свет и тень. Вот они, живьем, елки. Не в этом ли заключалось изобретение братьев Люмьер?
Взгляд у Виктора снова стал сонным и далеким.
— Свет и тень, — повторил он словно сам себе. — Игра со светом. И к чему привело? Голое экспериментирование для прикрытия посредственности.
К Рафе вернулась привычная беззаботность.
— Ну, старик, ты чересчур.
А Лали согласилась:
— Я — целиком «за». Кино и литература, которые не исследуют человеческого сердца, для меня не существуют. Чрезмерное экспериментирование в искусстве — это бегство от действительности.
Виктор глянул в глубь ее глаз.
— Критический реализм? — уточнил он.
Лали решительно возразила:
— Нет, не он. Я имела в виду итальянский неореализм: «Четыре шага в облаках», «Чудо в Милане», в общем, сам знаешь.
— Старье-мурье, — сказал Рафа. — Антониони давно похоронил все это.
Лали вскинула руку, в ужасе показывая часы.
— Времени-то сколько, знаете?
— Вот это да — пять, черт побери, — сказал Рафа. — Ну мы даем, ребята. Вся деревня полчаса простоит на площади в ожидании знаменитостей.
V
Справа от дороги, на уступе скалы, утопая в зелени буков, зарослях ежевики, мяты и крапивы, лепилось селение. Селение упиралось в отвесную стену, гребнем уходившую в пасмурное небо; наверху с гомоном кружились галки. С уступа, на котором ютилось селение, срывался поток и, рассыпаясь в брызги, падал с двадцатиметровой высоты и уходил под мостик, чтобы где-то там, на самом дне ущелья, встретиться с рекой. По этому мосту они только что проехали.
Виктор двумя пальцами постучал по плечу Рафы.
— Ну-ка, сверни сюда.
— Сюда? Не проедем.
Однако Рафа вывернул руль, и машина въехала в узенькую и крутую улочку: дома из туфа, двустворчатые двери, галереи с потускневшими деревянными балясинами. Обветшалые крыши, выбитые стекла, соскочившие с петель оконные створки, дверные проемы, заросшие сорняками, создавали впечатление разрухи и запустения. Лали высунулась в окошко. Посмотрела в одну, в другую сторону. Сказала:
— Заброшено — никого нет.
— Давай немного дальше, — сказал Виктор.
Улица петляла, и по сторонам то и дело зияли темные дыры подвесных сеновалов, подпертых крепкими дубовыми косыгами, грязные, уходящие круто вверх тупички, закупоренные овином или кузней. Перед домом из тесаного камня с каменной аркой Рафа остановил машину. Не считая жужжания мотора да унылых галочьих криков над скалою, вокруг было тихо.
— А это? — Рафа указал на арку. — Что сие означает?
Виктор окинул дом взглядом знатока.
— Я видел такие в Рефико, — сказал он. — А на двух домах были даже гербы. В семнадцатом веке эти земли кое-что значили.
Рафа с сомнением покачал головой и тронулся дальше. Улица совсем сузилась.
— Елки, прямо-таки страшно становится, старик, — сказал Рафа.
Он свернул за пустой, выпотрошенный сарай на каменном фундаменте, и в глубине улицы мелькнул просвет. Машина выехала на довольно широкую площадь, через которую по белому каменистому руслу несся хрустально-прозрачный ручей, вырываясь откуда-то из грота, размытого в основании скалы. Меж буков, росших вдоль ручья, ходили, поклевывая, рыжие куры, и на другом берегу, у орехового дерева, к которому был привязан пепельно-серый ослик, возвышался дом с навесом над дверью и галереей, на которой красовались цветочные горшки и развешанное на проволоке постельное белье.
Лали вздохнула и вышла из машины.
— Вроде кто-то есть, — сказала она с облегчением.
С двух плакатов, приклеенных Анхелем на глухую стену сарая, смотрел лидер, а под ним — объявление приглашало жителей собраться в пять часов на митинг.
— Самое место для митингов, старики! — сказал Рафа. — Мудрец этот Дани.
— Откуда Дани мог знать?
— Но полюбопытствовать-то заранее можно было, старик.
Виктор хранил молчание. Окинул взглядом двойной ряд построек вдоль ручья, задрал голову и оглядел углубления в скалах, где бешено орали галки. Глубоко вдохнул полной грудью и улыбнулся:
— Знаете, что я вам скажу? Стоило проделать путь только ради того, чтоб увидеть все это.
— Черт побери, если ради этого — молчу.
С другого берега до них долетело негромкое, учтивое и сердечное:
— Доброго здоровья…
Все трое вздрогнули. Грузный старый мужчина в нахлобученном черном берете, залатанных брюках из серого вельвета стоял под навесом и глядел на них. Виктор, переступая с камня на камень, решительно направился к нему через ручей.
— Добрый день, — сказал Виктор, перебравшись. — Скажите, пожалуйста, где нам найти сеньора алькальда?
Мужчина смотрел на него голубыми выцветшими глазами, в которых то загоралась, то гасла искорка замешательства.
— Я алькальд, — сказал он не без хвастовства.
В правой руке старик держал корзину, а в левой — лестницу. Виктор смутился.
— Ой, простите, — сказал он. — Мы по поводу выборов…
— Ясное дело, — сказал старик.
— Вы ведь знаете, что пятнадцатого выборы, так?
— Так, сеньор, слыхал разговоры в Рефико.
Виктор смотрел на видавший виды берет и слушал размеренную, осторожную речь мужчины. Решился не сразу. Но в конце концов резко обернулся, указал на Лали и Рафу: