— Вот поездишь по заводам-поставщикам — поймешь, откуда ноги растут у штурмовщины и как с этим бороться.
В общем, мне стоило большого труда уговорить генерального директора, чтоб он оставил меня наладчиком.
— Выступать легче, — сказал мне все-таки генеральный директор на прощание. Не удержался. Запомнил карикатуру.
Когда я возвращался из конторы, я остановился перед распластанным на белой стене, заключенным под стекло нашим заводским знаменем. На него покушались музеи, но генеральный директор не отдавал. Это старое, выцветшее знамя прошло через много рук и через много судеб, когда его прятали от немцев в дни оккупации Киева. Но его сохранили. Верили в то, что оно вернется на свое место. И оно вернулось.
И к маме, и к бате тянутся люди. Родичи, соседи, знакомые и просто те, кто хоть раз где-то с ними виделся. Но по-разному. К маме приходят те, у кого что-то случилось. Когда неприятности. Или когда нужно на что-то решиться, а не хочется. За советом. А к бате — рассказать про свои дела, похвастаться удачей. Мой дядя, вице-адмирал Михаил Иванович Пазов, сказал, что в Киеве пробудет только день, что он тут проездом в Севастополь, что давно собирался выпить с батей рюмочку, но приехал он явно к маме. Я это сразу почувствовал, хотя не смог бы объяснить почему.
Дядя выглядит моложе отца, хотя по возрасту он старше на четыре года. У бати волосы густые, стрижется он коротко, и седых волос почти не видно, а дядя — лысый, плотный и румяный, но, очевидно, влияет военная выправка, нет у него этой батиной сутулости.
Мы прогулялись с дядей по Крещатику. Мне нравится с ним ходить. Прохожие останавливаются, оглядываются. В Киеве редко увидишь моряка. Да еще вице-адмирала. В армии это был бы генерал-лейтенант. А может, это звание еще и выше тянет. Адмиралов намного меньше, чем генералов.
Видно, соскучился он по украинскому языку. С нами он только по-украински и разговаривает, употребляя такие слова, которые теперь редко услышишь: шляхетний, осоружний,[19] чай называет гербатой, янтарь — бурштином.
А с мамой они говорят одними поговорками. Словно соревнуются, кто больше помнит. Какие-то они одержимые.
Мама любит дядю. И по случаю его приезда приготовила знатный обед.
Я, правда, опоздал к обеду. Задержался в институте. Я пришел, когда они уже выпили по первой, а может, и по второй.
— Тебе легче, — говорил дядя бате. — Ты рабочий. Гегемон.
А почему легче? — обиделся батя.
— Опять у тебя часы отстают? — обрывая их спор, язвительно спросила у меня мама. Она, по-видимому, не хотела, чтоб этот разговор продолжался при мне.
— А потому легче, — упрямо продолжал дядя, — что нет у тебя этого постоянно грызущего сердце чувства: то не сделано, это не закончено, в том ещё не разобрался, это упустил.
— А ты не упускай, — сказал батя. — Ты упустишь, а по затылку Ромка получит.
— Вот я и говорю, — продолжая разговор, который начался без меня, сказал дядя Миша, — пусть Роман сам защищает свой затылок. И твой. И мой.
— Пийте, люди, горілочку, а ви, гуси, — воду, аби люди не казали, що ми злого роду,[20] — предложила мама.
— Нам на здоров'я, а ворогам на безголов'я.[21] — Дядя Миша опрокинул рюмку, поморщился и стал закусывать салом.
— Хто п'є, той кривиться, а кому не дають, той дивиться,[22] — заметила мама.
— Доки неба дійдемо, ще по едній шарпнемо, — не остался в долгу дядя. — Выпейте, Галя, и вы до дна, бо на дні молоді дні.[23]
— Чоловік проп'є вола, то це його слава, а жінці й помело не вільно,[24] — сказала мама.
— Что там с этой подводной лодкой? — спросил батя.
— С какой?
— Атомной. Американской.
— Затонула. Со всем экипажем.
— Это мне известно. А по какой причине?
— Не знаю. Думаю, слишком глубоко забрались. Давление. Металл не выдержал. А может и так быть, что слишком уверенно себя почувствовали. Забыли, где находятся. А море этого не любит.
— У нас не может быть такого случая?
— Пока бог миловал. Но, как говорится, бог помогає перевізникові, але мусить гребти,[25]
Мама принесла здоровенную миску вареников и блюдо с горячими пирогами, накрытыми вышитым полотенцем. Приступая к вареникам, дядя заметил:
— Як молодим був, то сорок вареників з'їдав, а тепер хамелю хамелю й насилу п'ятдесят умелю.[26]
А мама в ответ:
— Ужте, їжте, на живіт не вважайте, аби шкура видержала.[27]
— Хай бісове черево трісне, аби дар божий не пропадав[28] — ответил дядя.
Виля часто повторяет: «Есть много в этом мире, друг Горацио, что вашей философии не снилось». Не знаю, как насчет другого, а таких вареников не снилось никакой философии. Такие они вкусные, что действительно невозможно остановиться.
Справившись с варениками, дядя провозгласил:
— Де ви, пироги? Тут є ваші вороги.[29]
Мама подвинула пироги, масло, сметану и тут же добавила:
— Гріх то неспасений — істи пиріг немащений.[30]
Я вспомнил, как французы, которые когда-то побывали у нас в гостях, никак не могли понять, почему к пирогам, кроме масла, нужна еще и сметана. «Уж что-нибудь одно, — говорили они. — Слишком жирно и слишком сытно. После такого обеда на баррикады не пойдешь». — «Когда соберетесь на баррикады, — ответил им батя, — мы угостим вас нашим саломуром. Есть у нас и такая еда». Саломур — это такой соус из уксуса, толченого чеснока, перца и соли. С ним едят вареную рыбу.
Отодвигая пироги, дядя сказал:
— Оце наївся, як дурень на хрестинах.[31]
— Як багато родичів, то або сім раз пообідав, або ні разу не їв,[32] — отозвалась мама.
А о чем они с мамой говорили, я так и не знаю. По-моему, что-то семейное. Дочка у дяди, моя двоюродная, сестра, как-то неудачно вышла замуж. Что-то не ладилось у нее там с мужем. Не о разводе ли шла речь, потому что мама сказала некстати: «Малі діти деруть запаску, а великі — серце»,[33] а дядя ответил: «Прожили, як у ступі стовкли: ні смаку, ні знаку».[34] Еще одна разбитая любовь.
«Женщина! Если ты когда-нибудь встретишься с богом, спроси у него, любил ли тебя кто-нибудь сильнее, чем я».
Когда-то мне казалось, что именно так, как пелось в этой парагвайской песне с ее любовью, как море, я любил Веру. Женщину, которая предала своего мужа, изо дня в день лгала ему и приучила к этому и меня. Но ведь все могло быть наоборот. Могло ведь случиться и так, что я был бы ее мужем, а Виктор — любовником. И тогда бы она обманывала меня. Как Лена. Ложь, ложь и ложь.
Я выглянул в окно, посмотрел на дерево перед нашим домом. Я считал, что это клен. Тот самый, который поет в бандурах. Но это — неклен.
Если бы встретить девушку, на которую можно во всем положиться. Но как ее найти?.. Я уже ожегся. И все-таки где-то ведь живет такая девушка. Только я не знаю, как ее зовут.
Прежде всего нужно было вернуть деньги Мише. И не так мало — шестьдесят рублей. Миша охотно одалживал деньги, но любил, чтобы их ему возвращали точно в срок. День в день. Минута в минуту.
В общем, эта командировка в Харьков была очень своевременной. Я решил, что, если получу хоть сотню аванса под командировку, все будет в порядке. Однако мне выписали командировку всего на десять дней, и бухгалтерия выдала аванс шестьдесят рублей из расчета по два шестьдесят суточные, по рублю — квартирные и на проезд остальные. Авансы на командировку главный бухгалтер всегда подписывал неохотно, сам придирчиво прикидывал на счетах и денег давал в обрез.
Я зашел в парикмахерскую. Миша увидел меня в зеркале, помахал в знак привета бритвой и, не оглядываясь, заметил:
— Точность — вежливость королей.
Он обдал облаком одеколона длинноволосого паренька с прыщавым лицом, помахал на него салфеткой, как секундант в перерыве между раундами обмахивает своего боксера, и обратился ко мне:
— Ваша очередь.
Я сел в кресло.
— Подстричь?
— Подровнять.
Миша накрыл меня прозрачным фартуком и замахал надо мной бритвой. Он при стрижке пользуется бритвой вместо ножниц. Высший парикмахерский шик. Давно я у него стригусь и все равно каждый раз поеживаюсь — не отхватил бы он мне ухо.
— Есть новый анекдот. Про автомобилистов-частников. Сначала под машину залез водитель, потом пассажирка, которая тоже понимала в автоделе…
Он рассказал свой несмешной анекдот — это у него профессиональное, — подбрил у меня за ушами и спросил:
— Освежить?
— Да нет, не нужно.
Набрав в зубцы металлической расчески вату, он причесал меня, пощелкал ножницами, подравнивая какой-то вихор, и удовлетворенно сообщил:
— Ну вот, голова совсем круглая.
Иные парикмахеры мучились, стараясь не отстать от быстротечной моды, а у Миши был только один эстетический принцип геометрического характера: если голова круглая, значит, все в порядке.
— Понимаешь, — сказал я Мише, — я тебе сегодня отдам сорок рублей. А еще двадцать потом. В получку. Как ты?
— Пожалуйста, — охотно согласился Миша, вынул из кармана свой красный кожаный бумажник, достал из него записную книжку и тонкий, как спичка, карандаш. — Так и записываем.
В общем, как говорит мама: «Святий звичай — не позичай».[35]
Куртка с замками-«молниями» и витыми кожаными погончиками у меня была новенькая, сияющая. На днях на мое имя пришла посылка. Из Новосибирска. А в ней — роскошные перчатки-краги, мотоботы, но не со шнурками, а с замками-«молниями» и кожаная куртка. Совсем такая, как моя старая, только не австралийская, а болгарская. Выходит, это всемирная мода. В перчатке я нашел записку от Сергея Аркадьевича. В ней было только: «Носи на здоровье».
На этот раз я надел под куртку белую нейлоновую рубашку и галстук. Впервые в жизни я ехал на чужой завод в качестве наладчика, в роли, которая всегда представлялась мне самой значительной и заманчивой. На харьковском заводе что-то не ладилось с автооператором — механическими руками, подававшими заготовки на наш новый шестишпиндельный автомат. Станок должен был одновременно обрабатывать шесть деталей и каждые восемь секунд выдавать готовую продукцию. Мне предстояло отладить автооператор и научить заводских наладчиков правильному уходу за этим нашим роботом.
Машиностроители говорят: «Станок без наладки — четверть станка». Работа наладчика — самостоятельное дело. Трудился весь завод, а теперь все зависит от одного тебя. Даже страшновато. Поначалу, во всяком случае.
Я решил выехать еще до рассвета, по холодку, но пока собрался, пока поменял масло, стало уже совсем светло, в небе ни облачка, поливальные машины двинулись в первый рейс по городу, дворники дружно махали метлами.
Перед дорогой я проверил поршни, хотя мог бы этого и не делать — стуков не было, мотор работал плавно, ровно, красиво.
В моем мотоцикле, который чуть жестковато отзывался на неровности шоссе, по сути, после ремонта осталось немного частей с первоначальным заводским номером. Разве что рама. Цилиндры по ребрам у меня были значительно шире, чем на серийном двигателе. И ребра были расположены по-другому. Это всем бросалось в глаза.
Привычно пригнувшись к рулю, я сдерживал бег своего послушного красного конька: его дальнейшая судьба зависела от обкатки.
У обочины стояла «Ява-350». Мотоциклист, худощавый, невысокий паренек в черном кожаном танкистском шлеме, с сигаретой в зубах, смотрел на проезжавшие машины. Я затормозил и подрулил поближе.
— Что случилось?
— Все в порядке. Спасибо. Покурить захотелось, — Он полез в карман. — Закуривай.
— Тороплюсь.
Паренек посмотрел на мою «Яву», мы одновременно понимающе улыбнулись, и я выжал сцепление.
Мы сразу узнаем друг друга. Краска на «Яве» не боится ни дождя, ни солнца, она не облезает и не трескается. Но у тех, кто много ездил, она темнеет. Из алой, как помидор, она становится вишневой. Как у него. Или как у меня.
В Полтаве на автозаправочной станции я залил бак, а потом попросил в буфете бутылку кефира и яичницу с ветчиной. Буфетчица улыбнулась мне, как знакомому, полувопросительно-полуутвердительно сказала: «Турист» — и достала кефир из холодильника. Яичница плавала в масле. Хлеб был свежий, только что нарезанный.
С той минуты, как я получил командировку с записью в графе «Должность»: «Наладчик», — меня не покидало особое, приятное и немного неловкое ощущение собственной значительности. И ощущение это подогревало все, что происходило со мной в этой поездке: и понимающие взгляды автолюбителей, которые собрались вокруг моего мотоцикла на заправочной станции, и улыбка буфетчицы, и то, что она достала для меня кефир из холодильника, а я перед тем заметил, как буфетчица какому-то пожилому человеку а замшевых джинсах — он подъехал в собственной «Волге» с московскими номерами — дала кефир просто с прилавка. И когда на контрольном пункте меня остановил автоинспектор, вместе с правами я вынул из кармана и свою командировку.
Плотный, невысокий лейтенант с неожиданными оспинами на молодом лице — на молодых лицах в наше время никогда не увидишь следов оспы—прочел командировку, уважительно улыбнулся и спросил:
— Что ж это вы будете налаживать, если не секрет?
В другое время я, конечно, рассказал бы автоинспектору, что в Харькове на Лопани скоро начнет курсировать атомный теплоход, и мне поручено наладить работу реактора, но на этот раз я ответил, что еду, чтобы отладить наш робот — автооператор при шестишпиндельном автомате.
— Интересная у вас машина, — сказал лейтенант. — Сами усовершенствовали?
— Как вас зовут? — спросил я, в свою очередь.
— Борис Васильевич Шевченко, — настороженно ответил лейтенант.
— Труд этот, Боря, был страшно громаден, не по плечу одному, — ответил я серьезно. — С друзьями.
— Понятно, — рассмеялся лейтенант.
Батя говорил когда-то, что всех наладчиков встречают одинаково, а провожают по-разному. Я еще не знал, как меня будут провожать, но встретили меня словами, которые удивительно совпадали с моим настроением:
— Только вас и ждем. Сейчас мы вас устроим, и приступайте. Но сначала в гостиницу. У нас с этим трудно, но мы вас устроили в самой лучшей, в гостинице «Харьков», в центре города. Номер вам уже заказан.
Хотя у окошка администратора стояла традиционная табличка «Номеров нет», когда я назвал себя, мне выдали короткую анкетну и сказали, что номер для меня забронирован. Люди, которые с чемоданами и портфелями сидели в вестибюле, посмотрели на меня с завистью.
— За сколько дней вы заплатите? — спросила администратор, медлительная, необыкновенно самоуверенная женщина. — У вас броня на десять дней. И лучше бы сразу.
— А сколько стоит в сутки?
— Два пятьдесят.
— Ну пока за пять. А там видно будет.
— Пожалуйста. И за прописку…
Я заплатил, получил квитанцию и сдачу. Сдача — это было все, что у меня осталось на жизнь в Харькове.
В небольшом номере с модной мебелью, как и у нас дома, был совмещенный санузел. Правда, вместо ванны в нем был душ, отгороженный пластмассовой занавеской. Я разделся, забрался под душ. Свою нейлоновую рубашку я решил постирать вечером — благо ее не нужно гладить. Я вытер ноги, чтоб не оставлять следов на паркете, а тело не вытирал — люблю медленно обсыхать, ощущая, как вода, испаряясь, холодит кожу. Нужна мне была эта гостиница. И за что тут берут два пятьдесят? А где я возьму денег, чтоб заплатить еще за пять дней?