В конце концов, что нашла во мне Вера такого, чем бы не обладал ее муж Виктор, кроме веселого характера? Но надолго ли хватит мне этого характера, если я постоянно прислушиваюсь к нашему лифту?
Подошел батя — сутулый, усталый, совсем не похожий на свой портрет, который первым висел в ряду портретов передовиков завода вдоль аллеи, ведущей к проходной.
Нам навстречу двигался наш председатель завкома Павел Афанасьевич Мокиенко своей особой походкой — мой брат Федя называет ее щадящей, когда человек перенес радикулит и теперь ходит, чуть оттопырив зад и слегка расставляя ноги, чтоб не сделать самому себе больно.
— Вас как раз я ищу, — обрадовался он. — Уже и на проходной предупреждал. Срочное задание.
Мокиенко утирал посеревшим влажным платком свое круглое лицо и совершенно лысую голову. На правой руке у него был японский магнитный браслет. Трудно было поверить, что имя этого располневшего, словно налитого водой человека когда-то гремело, что он был знаменитым мотогонщиком, участвовал в кроссах на мощных мотоциклах-пятисотках с коляской. Теперь он сам себя называл «только меценатом» и помогал нашему мотоклубу всем, чем мог. А мог он немало. У него в руках все статьи профсоюзных расходов.
Председатель завкома наконец отдышался.
— Французы приехали. Профсоюзная делегация. Трое. И, понимаете, хотят посетить квартиру рабочего. Есть такое мнение — чтоб к вам…
— У кого есть такое мнение? — недовольно спросил батя.
— Ну у руководства… Если, конечно, вы ничего не имеете против.
— Я-то не имею. Но у нас такие дела решает министерство внутренних дел.
— Почему министерство? — удивился Мокиенко.
— Жена у меня — министерство. Как она скажет. Ей их принимать, угощать…
— Ну что вы? — сказал председатель завкома. — Мы это все наладим. Обед из ресторана привезем. Коньяк всякий. И официантку. Это пусть вас не волнует.
— Да меня оно вообще не волнует. Но пока не поговорю с женой…
— А когда вы поговорите?
— Сегодня. И завтра дам ответ. По всей форме.
— Нет, — снова провел платком по лысине Мокиенко. — Им сейчас нужно сказать. А прием завтра, после работы. Вы позвоните Галине Игнатьевне. Прямо из проходной можно.
Он у нас никогда не бывал, но имя мамы и даже отчество почему-то помнил.
Батя неохотно снял телефонную трубку и, как всегда, подул в нее. Это у него еще с войны. Привычка. К полевому телефону. И портсигар батя никогда не оставит на столе, не забудет. Угостит собеседника, сам закурит и сразу — в карман. Он не может оставить папиросы. Это тоже с войны. Батя не скупой. Просто он побывал на войне, где папиросы не оставляли.
— Добрый день, — сказал батя. — Как ты там?
— Что случилось? — послышалось в трубке.
Мама всегда очень громко говорит по телефону. Не доверяет технике.
— Скажите, что будут только три француза и переводчик, — шепотом подсказал бате председатель завкома.
— Тут, понимаешь, такое дело, — сказал батя. — Какие-то французы приехали. Из Франции. Ну и хотят к нам в гости. Тут у нас говорят, что еду всякую из ресторана привезут и подавальщицу. Чтоб ты, значит, не беспокоилась.
— Да что они — сказились?[4] — загремела трубка. — Пусть тогда их в ресторан и водят. А если к нам, так пусть едят то, что я сама сготовлю. Не подавятся…
— Тише, мать, я тут не один, — оглянулся на Мокиенко батя. — Пусть, значит, приходят?
Трубка что-то ответила, но мы теперь не услышали.
— Хорошо, я так и передам, что мы их приглашаем.
— А как насчет вина? — шепотом спросил председатель завкома.
— Тут еще насчет выпивки спрашивают, — сказал батя. — Что привезут нам… Да нет, при чем здесь я… Ну хорошо, хорошо… Спасибо, значит. Скоро придем.
Батя снова подул в трубку, положил ее на рычаг и провел ладонью по вспотевшему лбу.
— Говорит, не нужно никакого вина. И никакой официантки. А так пусть приходят.
— Н-да, — сочувственно посмотрел на батю Мокиенко. — Министерство… А может, оно и лучше, что по-домашнему. Пойдемте, Алексей Иванович, я вас пока познакомлю с этими французами. Они в конструкторском. И Рома пусть пойдет.
Мы пошли знакомиться с французами.
Вечером я попробовал поговорить с мамой про завтрашнее меню. Я сказал, что могу узнать рецепт такого французского блюда фондю Франш-Конте. Но, когда мама услышала, что эта штука готовится на вине, она даже руками всплеснула.
— Может, ты мне еще скажешь жаб для них приготовить? Будут закуски — селедка и еще что-нибудь. На первое — борщ, на второе — вареники с сыром.
Так у нас называют вареники с творогом.
— А на сладкое?
— Торт не забудь утром купить, «Киевский». Сколько их будет? — обратилась она к бате.
— Да говорили вроде четверо. С переводчиком.
— Значит, бутылку водки нужно купить. И бутылку шампанского. За глаза хватит.
Эти мамины указания у нас никогда не выполнялись. Спиртного всегда покупали вдвое больше, чем она говорила. Она это знала и, исходя из этого, назначала, сколько чего.
Когда Виля узнал, что к нам придут французские профсоюзные деятели, у него даже глаза загорелись.
— А мне можно, тетя Галя?.. Прийти? Поговорить с ними? Я учу французский, читаю, а разговорной практики ну никакой.
— Приходи, — охотно согласилась мама. — Ты к нам можешь и без спроса приходить. Не чужой.
Когда я вернулся с работы, мама уже раздвинула стол, накрыла его нашей лучшей белой скатертью, в хрустальной вазе горели пионы, сверкали тарелки, вилки, рюмки.
— Ты бы хоть сегодня убрал аккумулятор, — сказала мама ворчливо. — Споткнутся о него гости и кислотой твоей штаны себе прожгут.
В передней под счетчиком у меня стоял совсем не аккумулятор, а приспособление для зарядки аккумуляторов. Я сам его сделал. Провод намотал на сердечник силового трансформатора телевизора. Выпрямитель поставил селеновый; вольтметром проверяю напряжение на клеммах аккумулятора, амперметром — величину зарядного тока. Мое зарядное устройство весит всего два килограмма и по величине не больше коробки от ботинок. Но мама все равно недовольна, что эта штука стоит в передней. Она с подозрением относится ко всякой механизации. Есть у нас и пылесос, и полотер, но мама ими не пользуется. Опыт ей показывает, что всю жизнь она подметала и вытирала пыль, и ни разу ей руки не отказали, а пылесос и полотер иногда выходят из строя. От них, по ее убеждению, перегорают пробки, а мама считает это большим несчастьем.
— Хорошо, мама, сейчас уберу.
— И выскочи в булочную. Купи восемь городских булочек. Возьми деньги в комоде.
Раньше эти булочки назывались французскими. Название «городские» осталось со времен борьбы с космополитами, когда исчезли такие «иностранные» товары, как швейцарский сыр, французские булки, английские булавки. Эти булавки стали называть секретными, словно «секрет» — не иностранное слово.
Я отправился за бывшими французскими булками, с помощью которых мама, по-видимому, собиралась сделать для французов более привычной нашу украинскую кухню.
Ровно в восемь приехали гости. С переводчицей — крупной молодой женщиной в очках, которую они называли Катя, а она себя — Катрин.
Все три профсоюзных деятеля были высокими, худощавыми, спортивного типа, двое с галстуками, а один — с бантиком. Его фамилию я сразу запомнил: Жюссак. В «Трех мушкетерах» так назывался один из любимых гвардейцев кардинала. Я к нему даже нечаянно обратился «господин де Жюссак», но он не обратил внимания.
Виля сразу же атаковал французов. Вот уж на что стоило посмотреть. Они не понимали ни одного слова и спрашивали у переводчицы, а переводчица тоже не понимала. У него было какое-то не такое произношение, хоть он со своей бородкой больше походил на француза, чем эти три француза, вместе взятые. И вот что удивительно: все слова французов ему были понятны. В общем, он чувствовал себя, как собака, которая все понимает, а сказать не может.
Выпили по первой. Закусили. Жюссак положил себе на тарелку немного паштета, попробовал и даже засветился. Он горячо заговорил. Катрин перевела. Он спрашивал, как мама узнала секрет знаменитого лангедокского паштета, который он ел только в детстве у своей мамы. И все три француза принялись за паштет.
Не знаю, кто тут кого разыгрывал. Не было никакого лангедокского рецепта. Я сам участвовал в приготовлении этого паштета. Открывал консервные банки, сделанные под лозунгом «перекуем мечи на орала», вероятно, из железа, предназначенного для танков.
Мама попробовала паштет, сказала «суховат», достала из холодильника банку с гусиным жиром, который она вытопила, когда жарила гуся на мой день рождения, перемешала паштет с жиром, добавила туда перца, рубленого лука, и все, по-моему.
— Это и есть наш знаменитый паштет, — переводила Катрин слова Жюссака. — Он состоит из двух видов печени — гусиной и телячьей и трех сортов мяса. Правильно я говорю?
Мама уклончиво молчала.
А городские булочки, девичья фамилия которых была «французские», оказывается, во Франции называются русскими булочками.
Я сообщил французам, а Катрин перевела, что мы с ними коллеги, что я тоже профсоюзный деятель, возглавляю цехком. Французов заинтересовало, много ли времени отнимает моя должность и компенсируется ли этот труд. Я сказал, что это общественное поручение, которое считается почетным.
Батя спросил, что у нас французам больше всего бросилось в глаза как людям приезжим.
— У вас прекрасный город, — ответил самый старший из французов и самый мрачный. — Много зелени. Большая, чистая, историческая река. Красивые старые и новые здания.
Его звали Пьер Дюран. Переводчица пояснила, что это примерно то же, что по-русски Петр Иванов, настолько фамилия Дюран распространена во Франции.
— У вас много читают, — добавил Жюссак. — В парках, в метро, в троллейбусах. Но зато у вас неудачные программы телевидения.
— Как когда, — возразил батя.
— Гектор Агости, — вмешался Виля, — писал, что во Франции почти половина рабочих не прочитала ни одной книги, а больше тридцати процентов читают редко. Это он писал по состоянию на тысяча девятьсот шестьдесят первый год. А как сейчас?
— Кто такой этот Гектор, кажется, так вы его назвали? — перевела Катрин слова мрачного Пкера Дюрана.
— Аргентинский философ. Марксист, — ответил Виля.
— Не слышал, — сказал француз. — И цифры эти мне неизвестны. Наш профсоюз не ведет такой статистики. Но читают у нас мало. Даже интеллигенция. Телевизор. Кино…
Борщ французы ели без хлеба, водку пили глоточками, расспрашивали батю о заработках, о том, как рабочие разрешают конфликты с администрацией без забастовок, не поверили Виле. что он водитель такси. Мне кажется, что они его даже приняли за какого-нибудь подосланного агента КГБ, потому что все трое посматривали на него с подозрением. А тут еще Виля затеял разговор о национальном характере, который, по его словам, сейчас учитывается при разработке стратегических планов будущих войн. При этом он привел на память какие-то цитаты из высказываний покойного французского президента де Голля. Французы, судя по выражению их лиц, этих слов де Голля не помнили.
Жюссак ответил, что французские профсоюзы не были согласны с политикой генерала де Голля.
— Еще Маркс говорил, — переводила Катрин слова Жюссака, — что у рабочего нет отечества. И у нас, и у вас рабочий работает только потому, что таким образом он находит единственную возможность существовать, получая заработную плату. И необходимость трудиться на заводе совсем не зависит от нашего или вашего национального характера.
Виля взвился под потолок и заявил, что это прежде у рабочих не было отечества, а теперь есть. И рабочие любят свою социалистическую родину.
— Немецкие коммунисты, — говорил Виля, — не могли любить фашистскую Германию, пусть даже она была их родиной. Или русские революционеры не могли любить царскую Россию, хотя она была их отечеством. Но русский мог любить Германию Гёте, Германию Шиллера, Германию Гейне, а немец мог любить Россию Пушкина, Россию Толстого, Россию Ленина и Горького. Очевидно, мы можем любить свою Родину только в том случае, если уверены в ее правоте, в ее правде, в ее достоинстве, если эта наша Родина такова, какой мы ее хотели видеть или какой мы ее хотим сделать. И для трудящихся всего мира любовь к родине сочетается с любовью к первому, так сказать, Отечеству социализма, к первой стране, в которой был проделан такой смелый и такой нужный эксперимент.
Потом Виля сказал, что и заработную плату получают по-разному. Что во многих странах значительная часть заработка рабочих отбирается теми, кто владеет средствами производства.
— Какой процент частных фирм обслуживают ваши профсоюзы? — спросил он в упор у Жюссака.
Жюссак улыбнулся, но не ответил.
Мама убрала тарелки и пошла на кухню за варениками. Их нужно есть свежими, горячими. Она приготовила два сорта: с творогом и с мясом.
Батя чокнулся своей чаркой с французами, но не выпил, а сказал:
— Я не понимаю, что значит какой-то особенный национальный характер.
Катрин торопливо переводила. Французы слушали серьезно, внимательно.
— Смелость свойственна всем народам, и нельзя сказать о каком-то народе, что он трус. И доброта свойственна всем народам, и нельзя сказать, что какой-то народ злой. И стремление к хорошей жизни свойственно всем народам. Вот говорят, что русский народ особенно терпелив. Не вижу я этого. Англичане, по-моему, терпеливей. Русские первыми не вытерпели и устроили Октябрьскую революцию. Но вот если говорить об украинцах, так у нас действительно есть одна черта национального характера, которая отличает нас от других народов… — Батя оглянулся на дверь, не возвращается пи мама, — Мы, украинцы, все очень боимся своих жен.
Я думал, что французы лопнут со смеху. Жюссак вскочил со своего места, бросился обнимать батю и объявил, как перевела Катрин, что эта черта полностью роднит французов с украинцами. Они все точно так же боятся своих жен.
— О, вы непростой человек, — радовался француз.
— Конечно, непростой, — отвечал батя. — Слесарь первой руки.
— Нет-нет, — смеялся француз. — Вы по уму непростой человек.
А я думал: поговорил бы он с мамой. Конечно, батя и герой соцтруда, и оснастку изобретает, а по уму ему далеко до мамы. Да и всем нам. И этим французам, наверное, тоже. Но может, правильно батя говорит, когда мама не слышит: «Бодливой корове бог рог не дает».
— Как там, не очень обиделись ваши французы? — спросил у меня Виля на следующий день.
— Да вроде нет.
Они, пo-моему, и в самом деле не обиделись, хотя имели для обид серьезные основания. Виля все-таки невозможный парень. Он затеял с Жюссаком такой спор, что переводчица сначала смеялась, а потом то краснела, то бледнела.
Жюссак доказывал, что марксизм-ленинизм в Советском Союзе превратился в религию, что так же, как в церкви, произносят молитвы, не вдумываясь в их содержание, по традиции, для приличия, у нас по традиции и для приличия говорят на собраниях слова о социализме, интернационализме, непримиримости идеологий.
Виля в ответ сначала довольно мирно стал доказывать, что и в идеях раннего христианства было кое-что важное и верное, если эти идеи существуют уже две тысячи лет и до сих пор влияют на судьбы людей и искусства. По его мнению, старозаветные «заповеди Моисея» были как бы уголовным кодексом того времени, нарушителям заповедей грозило немедленное и конкретное наказание в их земной жизни. Новозаветные «заповеди блаженства», заповеди Иисуса Христа — это был уже не уголовный, а моральный кодекс. Их соблюдение обусловливалось психологическими мотивами поведения верующих. Но идеи христианской религии употребили в свою пользу прежде всего те, против кого они были направлены. К самым гуманным идеям всегда присасываются паразиты. И вот сейчас к идеям марксизма-ленинизма тоже пытаются присосаться всякие паразиты, ослабить эти идеи, подточить их, свести их к религиозным представлениям.