В общем, как-то так у него получилось, что одним из этих паразитов оказался и Жюссак.
Француз не на шутку обиделся, стал кричать, что он сам марксист, что он социалист, что это варварство так разговаривать с человеком старшим по возрасту и к тому же гостем.
Разошлись они очень рассерженные друг на друга. Удовольствие от этого спора, по-моему, получила только мама. Очень ей пришлось все это по душе.
Виля подергал себя за бородку и сказал:
— После победы в Азове, а было это — следовало бы тебе знать — в тысяча шестьсот девяносто девятом году, Петр Первый отправил в Константинополь думного дьяка Украинцева. Украинцев участвовал там в мирной конференции. Там были послы всех европейских государств. Вот что думный дьяк писал Петру Первому в своем донесении: «Аглицкий посол изблевал хулу на твою высокую особу, я тогда лаял аглицкого посла матерно». После этого Украинцев просидел в Константинополе целых семь лет. Так вот, знаменитый кораблестроитель академик Крылов, выступая перед советскими дипломатами, вспомнил об этом случае и сказал так: «Надо помнить Украинцева, и если кто осмелится изблевать хулу на Советскую власть, то лайте того матерно, хотя бы он был и аглицкий премьер-министр».
Так что пусть этот француз еще радуется, что я не послушался совета академика Крылова.
Закончился первый тайм матча «Динамо» (Киев) — «Торпедо» (Москва). 1: 0 в пользу Киева. Я представил себе раздевалку, где футболисты сейчас лежат в глубоких креслах, упираясь ногами в подставки из металлических прутьев, и полощут рот минеральной водой. А между ними ходит тренер и с подъемом говорит: «Это ничего, что киевляне размочили счет. Мы имеем все возможности выиграть этот важный матч, вырвать золотое очко. Нужно только сосредоточить все силы, играть напористей…»
Но второй тайм я смотрел с пятого на десятое. У Веры. Позвонил Виктор и позвал меня.
— Тут, — сказал он, — имеется один напиток, которому тесно в бутылке. Премия. От начальника. За отличные успехи и примерное поведение. Глюк ауф.
Глюк ауф — это по-немецки «счастливо наверх». Так приветствуют друг друга немецкие горняки.
Я к ним поднялся. Пешком. Не люблю теперь лифт.
Действительно — на столе стояла бутылка. И все, что к ней полагается. Это был «Эдель кирш». Немецкая вишневая водка.
— Эдель, — сказал Виктор, — значит благородный.
Вера налила нам всем по рюмочке этого «благородного» напитка, темного, рубиново-красного цвета, крепкого, как спирт.
— Это и тебя касается, — прищурился Виктор. — Премия. Нашли.
— Они?
— Нет. Но ниточка от них потянулась. Они покупали кодеин.
Старушку-аптекаршу задушили не «хиппи». Это сделал немолодой уголовник-рецидивист, досрочно выпущенный из тюрьмы, по прозвищу Интеллигент. Действовал он всегда в одиночку. У него и были маленькие, словно детские, руки. Пронюхал, что на кодеин есть спрос.
— А что этим «хиппи»? — спросил я у Виктора.
— Ничего. Их действия, так сказать, уголовно ненаказуемы. Сообщили в институты, на работу. Пусть воспитывают. Ну, за это дело!
Мы выпили еще по рюмочке.
— Да, вот что еще я хотел у тебя спросить. — сказал Виктор. — Что там за история у вас на заводе?
— Какая история?
— Ну, говорят, девушку какую-то напоили. А она разбила голову своему парню. Из ревности. Весь город шумит. Говорят, суд был.
— Да что же это такое? — сказал я. — Сам я и был заседателем. В товарищеском суде. Но ничего подобного… При чем здесь ревность?
А что случилось? — заинтересовалась Вера. Я рассказал. В литейном цехе у нас работает такой парень — Леша Новоселов. Высокий, рыхлый, с лицом как блин. Работа у него, конечно, грустная — жарко, грязно, и оплачивают хреново.
Там, в литейном, немыслимая текучесть. Кадров. Приедет парень из села, поработает в литейном, получит киевскую прописку и перейдет на станок в механический, или в инструментальный, или просто на соседний завод. У них совсем другие условия: эркондишен, работают в белых халатах, пинцетами ставят на место транзисторы. И платят будь здоров.
Новоселов этот подошел к новенькой девочке, ученице, она там на опоках. Маленькая такая, курносая. Он стал ей говорить что-то на ухо.
Она была у нас на суде. Свидетельницей. Только как ее ни допрашивали, она все вниз смотрела и отказывалась сообщить, что он ей говорил. Но это и так понятно. В общем, он говорил, что придет к ней в общежитие. Своими словами. Она в ответ размахнулась и дала ему по морде. Леше бы утереться и уйти. Может, тогда б все как-то обошлось. Но он вместо того всей своей лапищей врезал ей сверху по курносому носику, да так, что кровь во все стороны брызгами. На суде он говорил, что не хотел этого, что оно как-то само собой получилось, что он, когда еще в школе учился, ходил в район на секцию бокса, и у него такая реакция.
Ну и тут же Зоя Загоруйко, у которой эта девочка — Валя ее зовут — ученицей, стукнула Новоселова по голове уголком.
— А что такое уголок? — спросила Вера.
Я пояснил, что уголок — это такая плоская железина, согнутая вдоль под прямым углом. Ну, в общем, дубина такая железная. Новоселов брякнулся на опоки. Девушки сами его же и перевязали. Бинта в цеховой аптечке не хватило, чтоб остановить кровь, так они разорвали на полосы его же рубашку.
Вокруг этого дела сразу поднялся, как выражается Виля, невозможный гай-гуй. Лешу Новоселова повезли в больницу. Литейщик его такой повез — Жора Глухов. Он у нас тоже был свидетелем. Жора рассказывал, что докторша заполняла на Лешу историю болезни, как у них там полагается, и спрашивает у него:
— Женат?
Леша как взовьется:
— Да какая она мне жена?! Это совсем посторонняя стукнула!
Новоселову полагался бюллетень, который имеет научное название «листок нетрудоспособности». А его через профсоюз оплачивают. Леша, может быть, и не подавал бы на суд, но в завкоме потребовали, чтоб была правильно оформлена причина нетрудоспособности.
На суде жуткая история выяснилась. Про эту Зою Загоруйко. Она студенткой была. Художественного института. Ее муж бросил. С ребенком. С шестимесячной дочкой. Архитектор Загоруйко. Говорили — известный.
После этого она оставила институт, пошла на завод, работает у нас первую смену в литейном на тяжелой работе, а вторую смену еще отрабатывает прачкой в Доме малютки. Чтобы быть поближе к дочке. Она ее туда отдала.
Зое Загоруйко полагался бы приговор месяца на три с удержанием зарплаты. Народный суд, говорят, так бы и дал. Но мы, понятное дело, дали ей только выговор. Девочке этой, Вале, вообще ничего. А Леше Новоселову — он и так уже пострадал — тоже выговор. И постановили, чтоб и в дальнейшем за такие слова, как говорил Новоселов этой Вале, бить по морде без предупреждения.
— Жалко мне эту Зойку Загоруйко — передать не могу, — сказал я. — У нее только одно легкое пальтишко, в котором она и осенью и зимой бегает. Я б на ней сам женился — так мне ее жалко. Я б на всех на них женился, на наших девушках, которых бросили мужья, и теперь они надрываются на неженской работе.
— Ну, на всех не женишься, — ревниво сказала Вера.
— Да. К сожалению. Не женишься. А насчет ревности и что напоили кого-то — это все треп. Сплетни. Не было на заводе такого случая.
Матч так и закончился 1:0. Во втором тайме не было даже по-настоящему опасных моментов.
Меня обошло такси и сразу же притормозило, загораживая дорогу.
Я увидел сначала сплошные, отсвечивающие голубым Вилины зубы, а потом уже самого Вилю.
Он выглядывал в окно. Его небольшая бородка была свернута набок. Он постоянно теребил ее рукой.
— Еле догнал, — сказал Виля. — И жмешь же ты.
— А что случилось?
Виля был счастлив.
— Хочешь узнать, наконец, в чем смысл жизни?
— Брось.
— Нет, ты скажи, хочешь?
— Ну, хочу.
Виля вытащил из-за солнцезащитного козырька книгу и показал мне имя автора — П. М. Егоров. Кандидат философских наук. «Основной вопрос этики».
— Теперь читай.
Виля открыл книгу там, где заложена бумажка. Я прочел отчеркнутые слова:
«Смысл жизни — в единстве объективации субъекта (опредмечивания) и субъективации объекта (распредмечивания), а под субъективацией мы понимаем не восприятие объекта как субъекта, а освоение объекта субъектом».
— Крепко заверчено, — сказал я. — Теперь, должно быть, легко живется этому П. М. Егорову. Все ему известно.
— Я сегодня эту книгу всем пассажирам показываю, — загоготал Виля. — Глазам не верят. От сдачи отказываются. Действительно — есть смысл. С большим подъемом встретили трудящиеся.
Он еще больше повернул вбок свою бородку.
Позвонил Виктор.
— У Веры в институте сегодня какая-то секция. Как ты смотришь, чтоб воспользоваться этим и поговорить вдвоем? Есть такая тема. Ты поднимешься ко мне?
— Лечу, — сказал я весело, — на крыльях.
Вот и все. Я знал, что когда-нибудь это произойдет. Что наступит такая минута. И нужно было встретить ее мужественно и весело.
Я поднялся на лифте. Теперь мне это было безразлично. У меня так колотилось сердце, что я охотно постоял бы несколько минут на лестничной площадке, но дверь была уже открыта.
— Садись, — предложил Виктор. — Хочешь чая? Что слышно?
— Нет, спасибо. Вроде бы все нормально.
— Вот какая штука, — сказал Виктор. — Есть у меня одна идея… У нас набирают людей…
Значит, это другое. Я почувствовал, как рубашка на спине и на груди стала влажной. И странная какая-то усталость. И какое-то безразличие.
— Как ты смотришь на это? Я уже разговаривал. С начальством. Нам нужны такие парни, как ты.
— Спасибо. — Я попытался улыбнуться. — Только нет у меня к этому способностей. И вообще… Спасибо, но это не получится.
— А может, подумаешь?
— Нет. Что тут думать.
— Жалко. — Виктор был огорчен. — А мне казалось… Ну что ж… Это дело такое…
Он походил по комнате, посмотрел на меня, улыбнулся.
— Тогда я тебя по-другому поэксплуатирую. Это для моей диссертации. Там есть такая глава — какие слова из уголовного лексикона проникли в язык. И какие слои населения их употребляют. Я буду читать тебе по алфавиту, а ты говори, знаешь ли ты значение этого слова, употребляешь его ты или твои товарищи.
— Хорошо. — Я снова насторожился. — И много нужно таких допросов для диссертации?
— Очень много.
Виктор взял карандаш и бумагу, раскрыл свою красивую кожаную папку и стал читать.
— Академия?
— Ну, Академия наук?
— Нет, академией у них тюрьма называется. Акча?
— Не знаю.
— Будорга?
— Не слышал.
— Балабас?
— Подожди, — сказал я. — А что значит акча, будорга, балабас?
— Балабас — сало или колбаса. Акча — деньги, будорга — пистолет или револьвер.
— Здорово, — сказал я. — Нужно запомнить.
— Если бы пошел к нам — быстро бы запомнил. А баян — не слышал? снова спросил Виктор.
— Музыкальный инструмент.
— Нет, это другой баян, это литр вина. Берданка?
— Ружье.
— А в значении — мешок с похищенными вещами не слышал?
— Нет.
— Библия?
— Не знаю.
Я уже понимал, что это какая-то другая библия.
— Игральные карты. Братское чувырло?
— Не слышал.
— Отвратительная рожа… Брюнетка?
— Не знаю.
— Машина для перевозки арестованных. А выпить га?
— Литр, наверное? Только у нас так не говорят. У нас говорят — килограмм.
Виктор сделал заметку карандашом на своих листах бумаги.
— Разобрать душник? Я пожал плечами.
— Разбить грудь. Затемнить?
— Спрятать что-нибудь?
— Нет. Затемнить — это значит убить человека, ударив его по голове чем-нибудь тяжелым. Калым?
— Ну это слово, по-моему, даже в газетах пишут. Левый заработок.
— Напрасно пишут. Это слово из уголовного жаргона. А кантоваться?
— Так даже батя выражается. При чем тут твой жаргон? И понятно, откуда взялось это слово. Если человек не работает, а переваливается с боку на бок, как ящики, когда их кантуют, о нем и говорят: «кантуется».
Виктор посмотрел на меня удивленно и сделал заметку на бумаге.
— У нас на заводе есть такой старый токарь Григорий Михеевич, — сказал я. — Я у него учился, так он тех, кто кантуется, называет «отбыватели». То есть, что им лишь бы отбыть на работе. Он думает, что слово «обыватели» так и говорится.
— Здорово. — Виктор снова заглянул в свой словарь. — А капать?
— Ну это — доносить, жаловаться. Так у нас часто выражаются.
— Где?
— Везде. На заводе, в мотоклубе. На улице.
— Качать права?
— Это я тоже слышал. В смысле «добиваться своего».
— Вообще-то это не совсем верно, — сказал Виктор. — «Качать права» в этом языке обозначает разбирать в присутствии уголовников, кто из них прав. Отметим, что это выражение употребляется и в другом смысле. А крантик?
— Не знаю.
— Смерть за измену своим. Посунуть дудку?
— Не слышал.
— Украсть оружие. Потварить?
— Не знаю.
— Изнасиловать. Рвать когти?
— Смотаться?
— Верно. Где ты это слышал?
— Гонщики говорят.
— Понятно. А что значит сесть на иглу?
— Не знаю.
— «Хиппи» эти сели на иглу. Стать наркоманом. Срисовать с фронта?
— Не знаю.
— Узнать с первого взгляда. Ну а стукач ты, конечно, слышал?
— Слышал.
— От кого?
— Я сам так говорю.
Виктор посмотрел на меня быстро и искоса.
— А флейш слышал?
— Нет. Что это значит?
— Сотрудник угрозыска. Хрусты?
— Деньги.
— На заводе называют деньги хрустами?
— Нет. По-моему, больше таксисты.
— Шмон?
— Обыск. Это слово все знают.
— А юрсы?
— Не слышал.
— Нары или просто камера, в которой спит арестованный. — Виктор просмотрел свои записи, что-то добавил. — В общем, спасибо. Правда, может, мне еще раз придется к тебе с этим обратиться. Как ты?
— Да, пожалуйста, — сказал я. — Только мне непонятно, какой в этом смысл? И можно ли это вообще назвать языком?
— Выходит, можно, — ответил Виктор, — раз он служит средством общения. В этом языке нет таких высоких понятий, как совесть, общественные интересы, борьба за мир, проникновение человека в космос. Нет в нем и отвлеченных понятий, абстракций. Он предельно конкретен, потому что создан примитивными негодяями, насильниками и убийцами. Но некоторые слова из него стали проникать в обыкновенный человеческий язык. И это скверно. Вместе со словами всегда проникают и понятия. А это понятия циничных и безжалостных гадов.
Мне представилось авторское свидетельство так, словно я его держу в руках. С цветной ленточкой, прихваченной красной печатью. Я знал на память и адрес: Москва, Большой Черкасский переулок, два дробь шесть, Комитет по делам изобретений и открытий при Совете Министров СССР. В комоде лежало батино авторское свидетельство. За самоцентрующийся патрон, который позволяет сверлить отверстия без предварительной разметки.
— В чем вся загвоздка с этими автобусами? — говорил я Николаю. — Я проверял: они ходят по городу со скоростью до шестидесяти километров. Все задержки на остановках. Пока люди войдут и выйдут. И у меня идея. Сделать вдоль всего кузова одну дверь. Понимаешь, подъемную, чтоб она вдвигалась в крышу. Крышу можно сделать из двух слоев металла или даже пластика, с промежутком между ними. Для этой двери. Скамьи только по одной стороне против входа. Для стариков и детей. Остальные могут постоять. Больше поместится.
— Интересно, — сказал Николай.
— Автобус будет меньше задерживаться на остановках. Я посчитал. Выходит, раза в два быстрей. И колеса нужно поставить по-другому. Ромбом. Одно впереди, два по бокам и одно сзади. Автобус сможет разворачиваться на месте. Будет лучше вписываться в узкие улицы. Сократится пробег. Попробуем?
— Попробовать, конечно, стоит, — улыбнулся своей виноватой улыбкой Николай. — Только тебе одному. Ты в этом лучше разбираешься, а у меня своей работы… То есть идея, по-моему, очень интересная. Особенно насчет двери. Колеса ромбом — я не очень разбираюсь в этом, — но, по-моему, уменьшат устойчивость.