Генерал Попов командовал крупной кавалерийской частью. Он знал, что в станице Великокняжеской стоит большой красный отряд под командой Шевкопляса. Попов прошел Сальскими степями, приблизился с восточной стороны к станице Великокняжеской и на рассвете открыл сильный артиллерийский огонь. После артподготовки белогвардейская кавалерия пошла в атаку, но партизаны ее отбили. Тогда белогвардейцы стали заходить отряду Шевкопляса в тыл, что угрожало окружением. Шевкопляс приказал кавалерийскому дивизиону задержать белогвардейцев и дать возможность партизанскому отряду отступить на станцию Двойная.
В станицу Платовскую, в штаб партизанского отряда Никифорова и Буденного, прискакали два кавалериста с пакетом от начальника партизанского отряда станицы Великокняжеской Шевкопляса.
В пакете сообщалось, что под натиском крупных сил генерала Попова отряд вынужден был оставить станицу Великокняжескую и отступить на станцию Двойную. Шевкопляс рекомендовал во избежание окружения оставить Платовскую и отступить на станцию Куберле.
Быстро дали команду ударить в набат. Все население собралось на церковной площади. Буденный сообщил, что отряд уходит на станцию Куберле. Люди, которые пойдут с отрядом, должны взять с собой только самое необходимое.
— Выступаем через два часа. Строго соблюдать дисциплину и порядок, — заключил он.
С того самого дня, как Меланья Никитична и Михаил Иванович, взвалив на телегу свой скарб, ушли вместе с партизанским отрядом из Платовской, старик тяжело заболел. Помутнели глаза, совсем поседела борода, еще глубже врезались морщины в постаревшее сразу лицо. Рогатину свою он пытался было взвалить на телегу, Меланья Никитична отобрала и кинула в угол двора:
— Куда уж тебе, Михайло!
— Даже ты видишь, что больше я не боец, — с грустью сказал Михаил Иванович.
— Хватит тебе, всю жизнь воевал. Неужто не навоевался?
— У меня вот тут оборвалось что-то, когда меня в Куцую Балку вели. — Михаил Иванович показал на грудь. — От страха? Нет. Страха не было. Обида была: от белогвардейской руки помереть…
Уже много дней и ночей шли платовские станичники на восток к Волге, в безопасные от белоказаков места: лошадь за лошадью, телега за телегой, по ухабам, по бездорожью.
Ребятишки притихли — нигде не слышно было их звонких голосов. Они входили в голодные деревни, останавливались на ночлег часто в пустых хатах — хозяева ушли или перемерли. Словно страшный призрак, витал над обозом тиф. Заболевал то один, то другой станичник и метался, пылая в нестерпимом жару, на телеге и раскрывался — все ему было жарко, и просил попить студеной водички, и бредил ярким солнечным светом, и травкой, и одуванчиками, и речкой, в которой так хорошо искупаться в жару…
Схватил тиф и Михаил Иванович. Меланья Никитична бережно укутывала его, когда он раскрывался, разбрасывался, терпеливо слушала его бред — в бреду Михаил Иванович то спорил с атаманом, прося в аренду для иногородних казачью землю, то говорил с генералом, к которому когда-то, много лет назад, ходил искать правду для безземельных крестьян. То переживал снова страшную ночь, когда схватили его белые в Платовской, били плетьми, вели в непроглядной темноте на расстрел в Куцую Балку. То вспоминал сыновей — Емельяна, Дениса, Семена и Леньку, говоря с ними, как мальчишка. То, очнувшись, спрашивал, скоро ли придут к Волге. Волга казалась спасением, на Волге не будет ни белогвардейцев, ни тифа — фронт проходит далеко от нее. Там будет жить легко; недаром и село, куда они направляются, называется Светлый Яр.
А рядом с ними молодая женщина несла, прижав к впалой груди, еще вчера умершего сына, несла, укачивая, словно живого, и никому не удалось уговорить похоронить его.
Полубезумный старик с горящими глазами протягивал руку в метель, говоря с кем-то, кого видел лишь он один: «Дай мне хлебца… дай хлебца…»
И Михаил Иванович после недолгого просветления снова впадал в бред и то разговаривал с давно умершими людьми, то спорил с попом о религии, то вспоминал что-то из дней своей молодости. Снова и снова вспоминал сыновей своих — все воюют ли, живы ли Семен, Денис, Емельян, Ленька. Вспоминал и то, как Семен хотел оставить Дениса при себе, но тот ни в какую.
«Что ты, братуха? — сказал он Семену. — Больше ты ничего не придумаешь, как привязать меня к хвосту своей лошади. Нет, мое место там, где рубят врагов».
И ускакал на взмыленном коне.
Так и не узнал никогда Михаил Иванович, к своему счастью, что Денис поспешил в бою выручать своих, и ударила сына белогвардейская пуля.
Прошло много дней, кризис миновал, и Михаилу Ивановичу стало лучше. Еще раз его крепкий организм поборол страшный недуг, и он, осунувшийся, отощавший— одни глаза горели на страшно худом лице, — увидел то, к чему они шли столько дней: увидел Светлый Яр. Как раз появилось солнце — пожалуй, впервые за весь их дальний путь, и обыкновенное приволжское село вдруг похорошело и показалось счастливой землей: так мирно выглядели и коровы, и гуси, и бревенчатые избы над самой рекой, над широкой Волгой, такой светлой в солнечном свете, такой широкой с уходящим вдаль, в дымку, Заволжьем.
— Здесь я поправлюсь, — твердо сказал Михаил Иванович жене.
И она поверила: да, он поправится. Скоро весна, все зазеленеет и зацветет. Он отдохнет, откормится, люди русские добрые, они помогут. И долго он еще проживет, ее Михайло, долго он еще проживет.
Голова обоза уже втягивалась в село, и Волга была уже совсем близко, и мальчишки с веселым криком бегали по ней на коньках, совсем как в былое время их платовские мальчишки на Маныче. И на душе у Меланьи Никитичны потеплело: не век же будут жить белогвардейцы на свете, изничтожат их и настанет в конце концов светлая, спокойная жизнь.
И Михаил Иванович, жмурясь на солнце, подставил под солнечные лучи изжеванное тифом лицо и, кажется, даже улыбнулся, или ей только показалось?
Русские люди известны своей отзывчивостью к чужому горю. Хозяева, у которых в избе приютились Меланья Никитична и Михаил Иванович, оказались радушными, добрыми людьми. Они всем делились с переселенцами, как с самыми близкими родными, старались их устроить получше, и Михаил Иванович стал понемногу поправляться.
А небо уже прочищалось, не было больше таким беспросветным и грязным. В облаках по утрам появлялись такие ярко-синие окна, что казалось, кто-то мазнул по ним окунутой в синьку кистью.
Приближалась весна, и казалось, что она несет с собой радость, что вместе с уходящей зимой сгинут напасти, настанет новая, светлая жизнь, о которой мечтают Семен, Емельян — сыновья. И Михаил Иванович уже твердо верил, что и на этот раз он поправится и, конечно же, увидит Платовскую без богачей и убийц. А Меланья Никитична, поглядывая на мужа, сидевшего на завалинке, тоже верила, что и на этот раз все обойдется и ее Ми-хайло победит болезнь.
Вечером они сидели вместе с хозяевами за нехитрым ужином, степенно ели, рассказывали (собственно, рассказывал Михаил Иванович, а Меланья Никитична поддакивала) про всю свою трудную жизнь, про скитания, про нелегкую судьбу людей, пришлых на Дон, к казакам. Огулом казаков не ругали. И среди казаков есть хорошие люди. Но есть и лютые звери, им нипочем срубить голову безоружному или ручонки детишкам, цепляющимся за юбку матери, это проще, чем оттащить от них мать.
Хозяева слушали, вздыхали, сочувствовали, расспрашивали про сыновей. В доме было тепло, потрескивало в печи, коптила лампада под железным абажуром, «намывал» гостей серый кот на сундуке, а за окном выли последние зимние вьюги, словно жалуясь, что скоро их прогонит весна.
Однажды вечером — уже собирались, отужинав и наговорившись, ложиться спать — кто-то застучал торопливо в окно, потом в дверь. Вбежала девчонка, тоже из платовских беженцев, в одном платьишке и в валенках, с накинутым на голову платком. Оглядела всех круглыми от ужаса глазами, заорала сбивчиво, что в Светлом Яру белые, среди них есть и платовские и, кажется, бывший атаман Аливинов. Зашли к ним в дом, спрашивали, кто здесь есть, у кого сыновья в Красной Армии.
— Если узнают, что вы здесь, Михайло Иванович, — беда! — Девчонка залилась слезами. — Прощевайте, бегу! — И она, зацепившись за что-то платком, вырвала клок и убежала.
Хозяин старательно завесил окна, перекрестился: не хватало Светлому Яру этой напасти.
Михаил Иванович, побледневший как смерть, встал, начал шарить на вешалке, ища свою шубу.
— Ты куда? — забеспокоилась Меланья Никитична.
— За Волгу пойду.
— Ты же болен. Куда ты пойдешь? Пурга, ночь, не видно ни зги…
— Все равно пойду, — упрямо сказал Михаил Иванович.
И она, увидав в его глазах ужас, поняла: не сможет он во второй раз пережить то, что пережил, когда его в Куцую Балку вели на расстрел. Такого на одного человека и один раз на всю жизнь предостаточно. Недаром он поседел в ту страшную ночь. И, зная, что не переубедишь мужа, Меланья Никитична подмигнула забеспокоившимся соседям, чтобы не отговаривали. Сама нашла шапку и палку, сунула в карман Михаилу Ивановичу кусок хлеба и проводила на улицу.
Михаил Иванович словно нырнул в пургу — и исчез. Неужели она его больше никогда не увидит?
— Меланья Никитична, простудитесь, — позвали хозяева.
— А? Да… — откликнулась Меланья Никитична и вошла в дом.
Лампу уже погасили для верности: как бы кто не завернул ненароком на огонек.
Михаил Иванович сполз с крутого берега к Волге. Ноги подгибались и не держали. Здесь ветер дул крепче, пронизывая насквозь. Нигде не было видно тропки.
Долго блуждал Михаил Иванович, пока не наткнулся на полузаметенную дорогу.
— Ну вот, — сказал он себе. — Теперь быстро дойду. А на том берегу они меня не разыщут. Не станут они за отдельным человеком гоняться. Эх, скорей бы дойти!
Но дойти было нелегко. Другого берега не было видно. До рассвета еще было далеко.
Он нащупывал заметенную колею, шел по ней, спотыкаясь, падал. Тогда, с трудом приподнявшись на руках, садился и отдыхал. «Сдаешь ты, Михайло. Нехорошо». Да, сдавало и сердце и ноги, тяжелой, как чугунный котел, была голова. То ли дело раньше. Бывало, в Великокняжескую пройдешь — не устанешь, а от Платовской до Великокняжеской тридцать верст! «Эх, старость не радость», — размышлял он. Да одна ли старость? Тут и болезнь, и волнения, и беспокойства. А ведь надо идти, а то замерзнешь тут, на ветру…
Он с большим трудом поднимался: ноги его не держали, подкашивались. Долго стоял, пошатываясь, как бы приобретая устойчивость. Потом осторожно делал первый шаг, за ним второй…
Нащупывал колею от полозьев. Брел дальше. А Волге не было видно конца.
«Дойду! Нет, не дойду! — перебивала одна другую мысль. — До чего же хочется пить!» Нагнулся, да чуть было не провалился в небольшую, занесенную снегом полынью. Вода жгучая, ледяная. Он встал на колени, разворошил снег, увидел ее, черную, как чернила, зачерпнул в ладони, выпил жадно, чувствуя, как обжигает она сухое, жаркое горло. С удовольствием напился досыта, на минуту почувствовал себя лучше — освеженным. «Теперь дойду!»
На востоке забрезжил рассвет, над Волгой стоял легкий туман, и там, впереди, на какое-то мгновение проглянуло еще морозное солнце — рыжий шар с красными краями, словно взлохмаченными. И снова наползли облака, густые, как паутина, и закрыли его. И в тот момент, когда солнце осветило вдруг оба берега — и крутой и пологий— и Волгу со всеми извилинами, теряющимися вдали, и Светлый Яр за спиной на белом с черными плешинами косогоре, и бесконечную дорогу впереди, уходящую в Заречье, Михаил Иванович понял: ему не дойти. Ему показалось, что он не пройдет и половины пути, упадет и будет лежать на льду один, никто не придет на помощь, и он замерзнет. Вода, которой он жадно напился, теперь тяжелила и жгла внутри. Ему стало совсем плохо; он понял, что все еще болен, тиф не покинул его. «Домой! — казалось, сказал чей-то голос. — Иди домой, в Светлый Яр, будь что будет. Может, казаки ушли…»
Он повернулся и с трудом поплелся обратно тем же путем, который с такими нечеловеческими усилиями преодолел.
…Много ли он прошел, мало ли, а Светлый Яр все еще маячил так же далеко, как на рассвете. Теперь стоял серый день. Какая-то лошадь ткнула Михаила Ивановича в спину горячим косом. Он едва не упал, отшатнувшись и пропуская мимо себя вереницу саней, на которых ехали люди в необъятных теплых тулупах. Они ехали молча, сосредоточенно, явно куда-то спеша.
— Эй, земляк! — окликнули Михаила Ивановича с саней. — Ты куда бредешь, в Светлый Яр?
— В Светлый Яр, — ответил хрипло Михаил Иванович, голос его сел от холодной воды.
— Садись, подвезу.
Сидевший в санях весь завернутый в тулуп человек придержал лошадь.
— Н-но, милая! — хлестнул он ее, когда Михаил Иванович не сел — упал в розвальни.
Он лежал и смотрел в надвинувшееся, совсем низкое небо, и ему не хотелось ни говорить, ни думать, хотелось заснуть, ничего не слышать, не видеть, хотелось только одного: отдохнуть.
Сытая лошадка тащила за собой сани весело, снег летел из-под копыт, попадая в лицо Михаилу Ивановичу. Он с трудом приподнялся и увидел совсем близко впереди высокий берег, а на нем крыши, трубы, из которых поднимались дымки, колокольню с золотым крестом, И вдруг ему пришло в голову, что эти люди, которые согласились его подвезти, по виду крестьяне, не знают, что белогвардейцы прорвались сюда, в тихий Светлый Яр, так далеко от фронта. Надо предупредить, что они едут прямо в пасть к зверю. Надо предупредить. Он потянул за рукав возницу, тот обернулся. Михаил Иванович увидел заиндевевшие усы, голубые, как небо, глаза и торопливо заговорил, торопясь высказать все.
Возница остановил лошадь.
— Эй, стойте все! — закричал Михаил Иванович неожиданно тонким голосом. — Стойте, я вам говорю!
И все стали осаживать лошадей, слезли с саней, подошли к розвальням, на которых ехал Михаил Иванович. Возница слез и теперь стоял на льду, помахивая кнутом.
— Видели, кого везем? — Он ткнул кнутовищем в лицо Михаилу Ивановичу. — Краснопузого, выходит, везем. Упреждает: «Едете прямо к злейшим врагам!» Мы к ним, можно сказать, за помощью едем, а он… У-у, сволочь!
Он первый ударил Михаила Ивановича. Старика скинули с розвальней, били, топтали тяжелыми валенками.
Лежа на льду, он поднял руку, пощупал голову. Голова была липкая. Шапки не было. Кулацкие сани уже въезжали в село Светлый Яр.
Только под вечер Михаила Ивановича, еще живого, промерзшего и избитого, нашли под берегом. Думали, замерз человек. Но он шевелился и глухо стонал.
Его узнали и привезли к Меланье Никитичне.
— Что с тобой, Михайло? — спросила она в ужасе.
— Ничего, жена. Ничего, — бормотал он. — Я выдюжу.
Лоб его весь пылал. В груди глухо клокотало. На другой день позвали местного фельдшера. Он определил крупозное воспаление легких.
Десять долгих дней находился Михаил Иванович между жизнью и смертью. За это время в воздухе запахло весной, будто стаял снег, выглянуло солнце. Меланья Никитична не отходила от мужа. Он был тощ как скелет. Живого места на нем не осталось. Все болело, все было отбито. Глубокой ночью, сидя возле мужа, Меланья Никитична прислушивалась: не раздастся ли стук в дверь, не замрет ли под окном цокот копыт, не послышатся ли в морозной ночи голоса? Не пожалеют, выволокут и больного, коли дознаются…
— Пить, — просил Михаил Иванович еле слышно. Он терял последние силы.
Глядя в его изменившееся, почти неузнаваемое лицо, Меланья Никитична вспоминала те далекие годы, когда Михайло, молодой тогда и красивый, пришел к ней на хутор Козюрин; там и Сема родился, и прожили они почти десять лет. Вспомнила, как нужда заставила всю семью искать счастья на Ставропольщине, но и там жить было нелегко, и они вернулись на Дон, на хутор Дальний-Литвиновка…
— Пить…
— Попей, милый, попей, родной…
Всю жизнь Михайло искал счастья. Она родила ему трех дочерей и четверых сыновей. Да где-то они теперь? Каждый ходит под смертью. И сам Михайло под конец жизни очутился в чужом доме, в чужом селе, далеко от родных… А родную хату, наверное, и вовсе по злобе сожгли…