И вот, как помер, положили мы Егора Илларионыча в часовню его, а дело-то как раз в сентябре было, ночью и залезли туда двое. Выпили, наверно, закурили и тут и увидели старика моего.
Уж не знаю, чего с пьяных глаз почудилось, а только убежали оба, даже рюкзаки свои в часовне бросили.
Утром прихожу к нему, а там и рюкзаки, и корзины с грибами стоят…
С тех пор и не ночует никто в часовне…
Вот ведь какой справный старик у меня был, все сделает, что задумано, даже смерть его не остановила…»
Так вот, второй раз бабка Клаша осталась одна.
Но опять ненадолго.
До весны одна жила.
А весной, утром, только проснулась, посмотрела в окно — кто-то идет к дому…
«А это Петр Илларионович, деверь мой младший, партизан который…
Зашел в избу и заплакал.
— Померла, — говорит, — старуха моя. Никого, кроме тебя, не осталось…
Я, конечное дело, тоже заплакала.
Раз такое дело, то куда деваться?
— Чего же… — говорю. — Живи. Вместях и будем жить. Тем более и зовут тебя тоже Ларионычем…»
3
Эту историю про то, как побывала она замужем за тремя братьями, — странную смесь сказки и нашей жутковатой действительности, бабка Клаша рассказала сама, пока мы сидели за столом, пытаясь отогреться после проведенной у Святого камня ночи. И, заслушавшись, я и про рюмку свою забыл, так и простояла она, нетронутая, на столе.
— Так и живем теперь… То здесь, в Ежовке, то у Петра Илларионыча на квартире, в городе… Устроившись, можно сказать, со всеми удобствами.
— Хорошо живем, хорошо, — закивал этим словам уже захмелевший Петр Илларионович. — Летом тут благодать у нас. Лес такой… Я в партизанах был, дак и жил в этом лесу… Сколько у меня тут барсуков да енотов поймано…
Обед закончился.
Николай отправился протопить избушку, хотя и решено было, что сегодня ночевать останемся у стариков. Петр Илларионович, прихватив своего «коня» — конем он называл палку, — тоже увязался с Колей, а меня после ночи, проведенной у Святого камня, оставили отдыхать.
Ушли мужики и застряли, конечно…
Завязли…
Я сидел с записной книжкой у окна и смотрел, как играет на улице в снежки с кошкой бабки-Клашин внук.
А старуха тем временем перемыла посуду, сложила в буфет, только моя, так и нетронутая рюмка сиротливо стояла на столе.
Бабка Клаша походила возле нее, потом вздохнула тяжело и сказала:
— У меня-то с дедом уговор есть… Если выпьет где, на стороне, дак и в избу не иди… И он держится, старый хрень. А сегодня, видно, нет, не получилось у него… Я его, старого хреня, как и уговорено было, ночевать, конечно, не пущу, а, пожалуй, выпью пока эти полрюмки…
И выпила она мою рюмочку и, убрав со стола, села возле печи и запела вдруг:
В одном городе близ Саратова,
По прозванью тот город Петровск,
Там жила семья небогатая,
Мать была там бледна, словно воск.
Долго мучилась она, бедная,
И решила покинуть сей свет,
Двух детей она здесь оставила
И дала им священный завет:
«Ох, вы, детушки, мои бедные,
Трудно будет на свете вам жить.
Не оденут вас, не обуют,
Так и будете по свету бродить…
— Да… — прерывая пение, вздохнула бабка Клаша. — Сиротам-то тяжело, конечное дело. Никому не нужны сироты-то. А и родителям без детей тоже не сладко в старости…
А отец взял другую жену
С коварной душой.
И не раз, и не два говорила жена,
Что давай уничтожим детей,
Печку вытопим, в печку бросим детей,
Сразу станет нам жить веселей…
— Вот ведь какие мачехи-то коварные бывают… — Бабка Клаша осуждающе покачала головой. — Каково сироткам бедным с ними?
Так и сделал он по словам жены,
Мигом печку углем растопил,
Сына младшего накормил едой
Да и в печку его посадил…
— Милый папочка! — просит девочка,
— Завяжи мне от страха глаза…
Чтоб не видеть мне смерть ужасную…
Я с тобою прощусь навсегда…
Песня оказалась неожиданно длинной. Несколько раз бабка Клаша прерывалась, чтобы поплакать о сиротках, и только потом продолжала пение…
Ах, отцы, отцы бессердечные,
Все б губить вам да жарить детей…
И так хорошо, так душевно прозвучала история, случившаяся в неведомом Петровске, что позабыла, конечное дело, бабка Клава, что надо пристрожить старика, пустила Петра Илларионовича в избу, когда, уже втеменках, явился он вместе с Николаем, заметно покачиваясь.
А как не пустишь? Куда же деваться старому? Один и остался из братьев… Надо пустить… И кошку чужую бабка Клаша пустила, хотя и объяснила ей, что не обязана пускать…
— Тебя, — бормотала она, — эстонски дачники раскормили, дак думать надо было им, когда бросили тебя, когда уезжали…
Так бормотала она и все ходила, ходила, все лазала в подпол, собирала Николаю в дорогу подарки. И картошки собрала, и брюквы, и сала, и меда достала баночку… Ну и грибов, грибов, конечно, поскольку хоть и приехали мы грибы собирать, но из-за снегопада и в лес не выбрались, не собирать же грибы под снегом.
— Мышей-то сей год… — пожаловалась она, вылезая из подпола. — Не убрать будет…
— Ага! — охотно закивал старик. — Верно говоришь. Барсук-то вкуснее енота. Барсука и собака ест, и кошка.
Он сидел возле печи, опираясь подбородком на своего «коня», сидел, как пришел, в шапке, в валенках и все морщил лоб, пытаясь вспомнить, то ли в лес к партизанам собрался, то ли из леса вернулся, чтобы на печку залезть.
Бабка Клаша ворчала на него, что совсем, видно, старый хрень, глухой стал, но и в самой появилась к вечеру какая-то бестолковость. Долго рылась в ящике буфета, разыскивая подходящую крышечку для банки, а нашла фотографию, присела к столу, поближе к свету, залюбовалась…
— Петя! — окликнула она старика. — Да неужто ты парнем-то был? Я уж думала, что приснилось мне это… Слушай, старый хрень, давай ее на стенку повесим?
— Чего? Ага-ага! Вкусное… Навроде свинины у барсука мясо. Да ведь ты-то уж пробовала…
— Правду, Петя, говоришь… — согласилась бабка Клаша, прикнопливая к стене пожелтевшую фотографию трех братьев. — Лютая зима будет… Мышей-то вон столько — не убрать…
4
Утром, прихватив бабки-Клашиного внука, Николай согласился завезти его к родителям в Эстонию, — мы уезжали.
Одни только пенсионеры да дачники и жили тогда в Ежовке. И бабка с дедом тоже жили, хоть была у них и своя квартира в Сланцах.
Мы уезжали…
Раскормленная эстонская кошка сидела в пожухшей траве и укоризненно смотрела на нас.
Косматые тучи низко висели над серой, неоглядно разлившейся Плюссой. Из воды торчали дубовые рощи, какие-то кустарники…
— Она всегда так разливается? — спросил я, разглядывая стоящие прямо в воде стожки.
— Каждый год… Иногда меньше, но больше не бывает. Только до Святого камня ее раздувает.
— Почему только до камня? Вроде там и взгорка нет…
— Не знаю… Так уж, видно, положено. Дойдет до Святого камня вода, а дальше — ни-ни…
Уже с середины реки я оглянулся.
Видно было лишь часовню на взгорке да стоящий возле нее крест.
Крест поставили в память не вернувшихся с войны мужиков. Бесконечные столбцы фамилий на нем… Крест сварен из металлических труб, и, когда стоишь возле него, такое ощущение, что эти трубы и высасывают из здешней земли ее силу…
Но с середины реки никаких труб уже не разглядеть, и кажется, что крест этот, словно бы с маковки часовни и опустился на братскую могилу. Легко возносится он ввысь, осеняя эту землю благословением всех погибших за нее…
5
Этот очерк я написал в начале девяностых. Сразу после возвращения из Ежовки…
И вот снова отправились мы туда за грибами. Снова очень долго ехали на машине, обдумывая, у кого оставить ее на хранение, чтобы самим перебраться через Плюссу на лодке.
Но проехали Сланцы, и оказалось, что уже выстроен через Плюссу мост, проложен асфальт к дачному поселку, а дальше…
— Плохая дорога, конечно, но ездят, проехать можно, — объяснили нам, и мы поехали и въехали ведь в Ежовку на «Жигулях», выехали из леса прямо к новым, недавно срубленным домам на берегу Плюссы.
На новостройки я насмотрелся и по дороге. Один дачный поселок чего стоил! Его вполне можно было бы переименовать и в городок…
Но что эти дачные новостройки?
Там я раньше никогда не был, не видел недавнего запустения и поэтому не особенно-то и удивлялся. Здесь же я был, и мне и в голову не приходило, что вот так переменится и закипит в Ежовке жизнь.
И надо было бы порадоваться чудесному возрождению деревни, но и горчинка примешивалась к радостному изумлению… Как-то разваливалась сейчас деревня. Новые дома не сходились с прежними избами, и такое ощущение возникало, словно две незнакомые друг с другом деревни сошлись тут и встали, не зная, что им теперь делать…
Зато и Клавдия Петровна, и Петр Илларионович совсем не изменились, только сдали еще сильнее за последние годы.
Впрочем, как тут не сдашь, если такие события произошли. Погиб в автомобильной катастрофе сын Клавдии Петровны. Внук остался с матерью в Эстонии, теперь уже за границей.
— Видите, кого я привез вам! — объявил Николай, проталкивая меня вперед…
— Это ктой же такой будет? — спросила бабка Клаша, глядя на меня. — Чегой-то не узнаю…
— Ну вот… Сама собиралась в Питер поехать, разыскать его, а я тебе писателя самолично привез, и ты и не узнала…
— А! — сказала бабка Клаша. — Дак это писатель той. Чего же, снова, значит, выдумливать про нас приехал?
Досадуя на Николая, что не предупредил меня заранее о возможных осложнениях, я спросил чуть обиженно:
— Что это я такого придумывал, бабушка?
— Дак ведь как не придумал-то?! — всплеснула руками Клавдия Петровна. — Откуль я меду могла достать в той год, если у нас ульи вымерзли?
Я облегченно вздохнул.
Мне казалось, что возмутило бабку Клашу описание трех ее замужеств, что там я что-то напутал, а мед она доставала из подполья или другое что — пустяки, тут и напутать нетрудно, откуда я знаю, что в тех баночках было.
— Дело в том… — пояснил приятель, — что следующим летом у соседей ульи обчистили. А тут в местной газете твой очерк перепечатали. Соседи и стали грешить на деда.
— Ну так вы бы и объяснили… События в моем очерке десять лет назад происходят. А ульи у вас, как я понимаю, только в наступающую зиму вымерзли…
— Ой, не выдумливай ты, не выдумливай! — перебила меня бабка Клаша. — Не давала я, говорю тебе, никакого меда Кольке. Садись за стол лучше…
Я пожал плечами, точно припоминая, что бабка Клаша все-таки доставала тогда Николаю мед, но спорить не стал.
Сел у окна.
Петр Илларионович сидел, опираясь на своего «коня», шагах в двух от стола, к столу не придвигался, но налитую рюмку взял дрожащей рукой.
— Вот Катерина Опенкина тоже ходит, выдумливает… — сказал он. — Придумала, будто я рамы зимние продал… Дак вот они — рамы-то! В этом окне рама, правда, не вставлена, но она в сарае стоит. А в том — и не было никогда рамы, досками забиваем на зиму… Тую раму, что в сарае, я могу показать…
Я посмотрел на него, не очень-то понимая, какое нам дело — продал или нет дед рамы из своего дома. Но Петр Илларионович расценил мой взгляд иначе.
— Пошли! — сказал он и, опираясь на «коня», начал было подниматься. — Смотрите сами, если не верите!
— Да полно тебе, старый хрень… — заступилась за меня бабка Клаша. — Дай человеку поисть с дороги. Выдумливать он потом будет…
— Это точно… — сказал Николай, снова наполняя посуду. — Ты лучше, дед, еще рюмочку с нами выпей…
Как ни старался дед, но рука дрогнула, и часть водки плеснулась на грязный, давно не мытый пол.
— Эх… — огорченно сказал Петр Илларионович. — Это ведь она так выживает нас. А чего говорить не дело, если у нас договор, что мы до конца осени тут жить будем.
— Все-таки продали дом, значит? — огорченно спросил Николай. — Жалко. Только ведь оживать стала Ежовка.
— Мы-то не оживем уже… — вздохнула бабка Клаша. — Я себе, Миколя, срок назначила, год еще жить. И все… Прибираться буду.
— А я раньше, наверно, помру… — проговорил дед и потрогал дрожащей рукой свою рюмку.
— Нет! — возразила бабка Клаша. — Я тебе сроку еще не назначила. Тебе, старый хрень, меня похоронить нужно. На внука не велика теперь надежда. И годов мало еще, и за границей живет, дак чего понимает…
И она утерла уголком косынки слезу.
— Похороним, чего ты переживаешь… — сказал Николай. — Сюда приезжал, так и на могилку, небось, проведать приеду.
— А уж приедь, приедь… — закивала старушка. — Не чужие, чай, мы с твоей мамкой были. Приедь, Коленька. И две конфетки положи на могилку.
— Ладно… Все сделаю, как ты говоришь. Только чего это мы последние разговоры завели? Ты, баба Клаша, лучше веселое что расскажи.
— А немного веселого было, Колька… — вздохнула старуха, но выпила еще рюмочку и принялась за рассказ.
6
Перед войной бабке Клаше пятнадцать лет было.
Однажды она стащила у старшей сестры лакированные туфли и отправилась на танцы в соседнюю деревню. На танцах на нее положил глаз агроном. Вначале пригласил потанцевать, а потом предложил прогуляться…
«А ведь хитрюга-то какой оказался… Видит, что я из богатой деревни, раз в лакированных туфлях пришла, вот и пристал ко мне… Идем мы, а он и спрашивает: у вас синагога в деревне есть? — и улыбается так, понимаешь ли, маслено.
Ах ты, котяра, думаю, ну, яврей ты, яврей. Так я и полезу с тобой на синагогу эту.
— Иди-ка, — говорю, — домой, я туфли не для того одевала, чтобы по синагогам с тобой лазать.
Сняла туфли и побежала домой».
…
— Дак ты в прошлый-то раз говорила, что не яврей агроном был… — перебил бабку Клашу дед, внимательно слушавший эту историю.
— Не яврей? — удивилась бабка. — А кто же тогда? Кролик?
— Зачем кролик? — сказал дед. — Может, татарин какой, а может, еще кто…
— Какой татарин?! — рассердилась бабка. — Татаров и при Батые у нас не бывало! Просто не знаю, какой недотыка стал, такой простой вещи не соображаешь…
И, сердито покачав головой, продолжала свой рассказ, из которого я понял только одно — сестра бабки Клаши обнаружила пропажу туфель и пошла искать на танцы сестренку. Там ей объяснили, что Клаша ушла с агрономом…
Что делать?
Бежит сестра по деревенской улице, а тут, откуда-то из теменок, агроном вылезает. Бог знает, чем он там занимался, только сестра худое подумала, тем паче что, как рассмотрела она, мужик на ходу ширинку застегивал.
— Ах ты, котяра! — кинулась на него с кулаками сестра. — А еще агроном называешься. Ты чего наделал, паскудник, а?!
Агроном, конечно, оторопел от такой встречи. Оторопеешь тут. Занимался своими делами, может, про синагогу думал чего, а тут девка с кулаками налетела, бьет и никаких слов не спрашивает.