И снова эта забывчивость!
Любезный моему сердцу читатель! Вы, наверное, наблюдательны и обратили внимание на то, что я опять забыл про NN. Странная забывчивость, не правда ли?
Я действительно забыл о нем. Забыл как персонаж, сидящий за ресторанным столиком и слушающий болтовню Принцессы, — она ведь все это время, пока меня посещали мысли о спорте, стрекотала без умолку. И я забыл об NN как автор. Причем, заметьте, уже во второй раз. Видимо, бессознательно я потерял к нему всякий интерес. И знаете, пожалуй, я больше не буду к его персоне возвращаться. Надоел он мне. Конечно, я мог бы написать, что спустя какое-то время, пообщавшись с Принцессой и поделившись с ней всеми новостями, я оглянулся и увидел, что за столиком, где раньше сидел NN, расположились уже какие-то другие люди (так оно в действительности и было). Но все это неинтересно. Меня больше занимают ожившие в тот день воспоминания о странной веренице персонажей, сложившейся в нелепый сюжетный калейдоскоп. Вызывая в памяти эти воспоминания, оживляя их клавишами компьютера, я хочу лишний раз убедиться в существовании невидимой силы, связывающей между собой совершенно разных на первый взгляд представителей ушастой человеческой породы. Об этой силе мне твердила московская редакторша, ее искали литераторы и независимые журналисты до тех пор, пока сами не стали ею. Эта сила триумфальным маршем прошлась по земле, возводя города и плотины, храмы и бары. Уничтожив попутно все поголовье стеллеровых коров. Она отозвалась эпическими сюжетами, героикой будней в новой литературе.
«Надо быть как все!» — с высокомерным смирением сказала одна мемуаристка, обращаясь к самой себе на страницах дневника, адресованного широкой публике. Публика любит бублики. Что ж… будем как все. Последнюю стеллерову корову съел в 1908 году некий Попов с товарищами. Будем как все. Если нам не дано оседлать тигра, то хотя бы покоримся ему, покоримся силе, но оставим для себя возможность представить ее в новом обличье. А пока вернемся к Толику и Принцессе. Но начать придется с Арчи.
Детство, семейные традиции и снова гуманитарная наука
С Арчи меня познакомила Ирена, экзальтированная питерская тусовщица. Она затащила меня к нему в гости после какого-то очень скучного литературного вечера, на котором я отсидел рядом с ней полтора часа, мужественно борясь с зевотой.
— Удобно вот так, без приглашения? — допытывался я уже в третий раз, когда мы шли по набережной канала Грибоедова, приближаясь к дому, где жил Арчи.
Стоял шумный питерский летний вечер. Было душно и пыльно. Из подворотен струился запах не вывезенных помоек, настолько неприятный, что я, помню, невольно поразился, какие все-таки у человеческой жизнедеятельности бывают странные последствия.
— Очень даже удобно. Не сомневайтесь, — ответила моя спутница. — У Арчи всегда проходной двор. К нему можно, знаете ли, приходить в любое время дня и ночи. Тем более, он сам хотел с вами повидаться, и я обещала, что вас приведу. Вы ведь в детстве дружили?
«Ну да, дружил. Мало ли с кем я дружил. Что, теперь к каждому таскаться в гости и вспоминать золотое детство? Да и Арчи этот, может, и вовсе не так уж жаждет меня видеть, как Ирена расписывает».
По правде говоря, идти куда-то мне совершенно не хотелось. Но коротать вечер дома одному, тем более без еды — я с утра не успел купить продукты — тоже было неохота. Поэтому я согласился составить Ирене компанию и заглянуть к Арчи. И потом она сказала, что он всегда хорошо кормит своих гостей.
Мы действительно когда-то знали друг друга. Правда, очень давно. В далеком и нежном детстве, наполненном болезнями, глистами, обидами, страхами, крикливыми детсадовскими воспитательницами, считалками, уродливыми игрушками, садистами-врачами, глупыми песнями, стишками и прочей дребеденью, из которой по мере взросления вырастаешь, как из старой одежды.
Его полное имя было Артур, но дома его называли Арчи, и с самых юных лет, знакомясь с кем-нибудь, не важно, со своим сверстником или со взрослым, он всегда представлялся как Арчи. Мой дед подружился с дедом Арчи еще в самом начале 50-х. Их сблизило общее несчастье: обоих прорабатывали на очередной сессии Академии наук как сторонников реакционных научных методов, расходящихся с задачами коммунистического строительства. С тех пор они стали ходить друг к другу в гости, вместе отмечали религиозные праздники, ездили отдыхать в Гурзуф, где дед Арчи построил себе дачу.
Их дружба передалась следующему поколению, как это часто бывает в известных семьях, гордящихся своими традициями. Она сохранилась эдакой семейной реликвией, но стала вялой, и наши родители, скорее, общались по инерции, в силу какой-то застарелой привычки. Династическая дружба вроде хронического заболевания. Сначала она кажется неприятной, но со временем свыкаешься. От нее невозможно излечиться. Даже повседневные заботы не помогают. Мы в силах лишь загнать ее в глубь нашей памяти. Но достаточно малейшего толчка, слабой искры, едва различимого под микроскопом микроба — и вот надоевший некогда субъект, чаще всего это пожилая, дурно пахнущая особа, знавшая, скажем, твою бабушку, сидит у тебя дома и уже в десятый раз рассказывает о том, какие хвори ее одолевают и в каких аптеках она покупает лекарства. Впрочем, в нашем случае, кажется, все было не так. Мои родители и в самом деле питали к отцу Арчи — им всем тогда было где-то около тридцати — удивительную для династической дружбы приязнь. Она укреплялась еще и тем, что семейство Арчи жило с нами по соседству. По-моему, так…
Во всяком случае, нас, еще маленьких, сопливых пятилетних мальчиков, тихих, как положено быть детям в интеллигентных семьях, выгуливали вместе в одном дворике. Пока мы с Арчи, вооружившись маленькими пластмассовыми ведерками и лопатками, возились в песочнице в компании других детей, взрослые чуть поодаль сидели на скамейке, курили, разговаривали и громко смеялись. Иногда, понизив голос, они затевали серьезный разговор, в котором звучали непонятные нам слова: «отъезды», «радио Свобода», «отказники», «сахаровский комитет», «самиздат». А потом, словно вспомнив о нашем существовании, подходили к песочнице и, не прерывая разговора, насмешливо разглядывали слепленные нами из мокрого песка маленькие нелепые постройки.
— Я вот, Леня, не понимаю, — сказал однажды моему отцу папа Арчи. — Ну что у меня, прости господи, за сын? Другие вон с горки катаются, бегают, в прятки играют. А этот красавец сидит — куличики лепит.
— Да уж, — поддержал мой папа. — Ну-ка давайте-ка, ребятки, вставайте! Насиделись в песке. Идите с горки кататься. Слышишь, Андрей! Марш отсюда! Хватит тут уже ковыряться, как жук в навозе!
Это было любимое выражение моего отца, и сколько я себя помню, он всегда по любому поводу произносил его в мой адрес. Что бы я ни делал: обедал, завтракал, готовил уроки, убирал на своем столе, играл на рояле, покупал в магазине продукты — я всегда, в его представлении, «ковырялся, как жук в навозе». Дорогой читатель! Вы когда-нибудь видели, как жук ковыряется в навозе? Я лично — нет. Должно быть, зрелище не самое аппетитное. Так вот я, милые мои, по мнению папы, всю жизнь был именно таким. Навозным жуком, шутом гороховым.
Даже когда уже учился в университете и писал свои первые научные работы. Филология давалась мне тогда очень тяжело. Как, впрочем, и сейчас. Я мог часами сидеть за письменным столом и биться над каким-нибудь стихотворным отрывком, тщетно пытаясь докопаться до его сути. Папа не одобрял моей усидчивости.
— В нашей науке, — учил он меня, — нужно смело мыслить, нестись на всех парусах. А не ковыряться в навозе, как ты. Будешь ковыряться — не успеешь вовремя курсовую сдать. Ты думаешь, твое ковыряние кому-нибудь интересно? Нет. Другие получат пятерки, поступят в аспирантуру, а ты всю жизнь так и проковыряешься.
Сейчас, по прошествии стольких лет, мне иногда кажется, папины мрачные предчувствия сбылись. Я ничего в жизни толком не добился. Денег не заработал. Семьи не создал. От меня сбежали две жены. Мой сын живет в Канаде, и его воспитывает угрюмый шестидесятилетний хмырь по имени Бен.
С самого начала все как-то не задалось. С той дурацкой песочницы, где мы с Арчи, орудуя пластмассовыми инструментами, возводили крошечные, рассыпающиеся от малейшего прикосновения песочные башни. А спустя тридцать лет — приговор в московской редакции. И даже не приговор, а диагноз. Диагноз хронического заболевания запущенного на орбиту тела.
О различиях и сходствах
С Арчи я играл в песочнице все свое нежное детство — до того момента, когда самостоятельная жизнь человека заканчивается и разверзается настоящий кошмар, именуемый «школой». Тут наши пути разошлись. Ну не то чтобы совсем уж сразу разошлись… Но расходиться постепенно начали. Родители отдали нас в разные школы, но, разумеется, в специализированные, считавшиеся по тем временам элитарными. Его — в немецкую, в семье Арчи почему-то традиционно отдавали предпочтение этому языку, а меня — в английскую, по настоянию бабушки. Нам обоим купили одинаковые гэдээровские письменные столы — за ними мы теперь сидели каждый в своей квартире и целыми днями как проклятые делали уроки. Песчаные башни остались в прошлом. Нам было уже не до них. Виделись мы с Арчи гораздо реже. У него, как у меня, появились новые друзья. Он стал дружить с шестилетним конопатым Петей из соседнего двора, который вечно ходил с капризной миной и все время шепеляво повторял: «Когда я выхову гувять, у меня всегда профят игруфку». Петя этот мне не нравился, и я играл с ним и с Арчи только когда во дворе, кроме них, никого не было.
А так я проводил время со своим соседом по лестничной клетке Лешей Безенцовым и его друзьями. Обычно мы гоняли мяч и оглашали двор громкими криками. Арчи и конопатый Петя предпочитали держаться от нас подальше. В школе у меня тоже появился новый приятель, Миша Старостин. Он оказался гораздо интереснее, чем Арчи. Особенно когда научил меня считалке:
Шышел — мышел,
Пернул — вышел.
И все-таки с Арчи меня по-прежнему многое связывало. Наши родители регулярно созванивались и приходили друг к другу на семейные торжества. Мы оба любили настольные игры, хотя он отдавал предпочтение шахматам, а я — игрушечному хоккею. И, кроме того, на протяжении двух долгих детских лет, пока Арчи не переехал в другой район, посещали одну и ту же музыкальную школу: в интеллигентных семьях в советское время было принято, чтобы дети учились музыке. Арчи играл на скрипке, а я — на фортепиано. Два раза в неделю, во вторник и в пятницу, вернувшись после уроков домой и пообедав, я укладывал ноты в огромную папку, спускался во двор, где меня уже поджидал Арчи, с такой же точно папкой и со скрипкой. Мы выходили на улицу и шли к остановке троллейбуса, который подвозил нас прямо к зданию музыкальной школы.
Помню, однажды весной мы с Арчи стояли на задней площадке — два восьмилетних мальчика в похожих демисезонных пальтишках и шерстяных шапочках. Арчи громко рассказывал мне историю про учителя физкультуры в своей школе, глупого и толстого, которому они придумали прозвище Беременный Таракан. Было шумно. В старом троллейбусе все тряслось и грохотало. Из того, что Арчи мне говорил, я с трудом разбирал лишь отдельные слова. На остановках становилось тише, и когда в троллейбусе очередной раз открылись двери, я услышал сиплый мужской голос:
— Вон те два пацана… Витя, не туда смотришь.
Я был воспитанным мальчиком — так, по крайней мере, казалось моим родителям и их знакомым — и твердо знал, что подслушивать разговоры взрослых неприлично. Поэтому, не поворачиваясь и старательно делая вид, будто меня интересует все то, что рассказывает Арчи, я украдкой бросил взгляд туда, откуда доносился голос. Справа сидели двое усатых мужчин в кепках. Они добродушно смотрели в нашу сторону и явно обсуждали именно нас. Сквозь легкий шум закрывающихся дверей я услышал, как один из них произнес вполголоса:
— Ишь ты… Жидята. Глянь, аккуратные какие… чистенькие. Музыкой занимаются… — И добавил после короткой паузы: — Молодцы!
— Точно! — поддакнул второй. — Они с детства башковитые. А мой балбес по помойкам шарится. Школу прогуливает.
— Вот и я говорю, — снова подал голос первый. — У меня такой же дурелом растет. Весь в мамашу-паразитку пошел. Все ему вынь да положь. Дневник весь в двойках, а туда же… «купи мороженое», «купи велосипед»…
Троллейбус затарахтел, и окончание разговора потонуло в грохоте и треске.
Шлюзы воображения открываются
— Арчи вам понравится, вот увидите, — говорила Ирена, когда мы поднимались по лестнице. — Он, знаете ли, забавный тип.
— И что же в нем забавного? — скептически поинтересовался я.
— Увидите… — произнесла Ирена. — И гости, знаете ли, ему под стать.
«Ясно, — подумал я тогда. — Наверное, сборище полуобразованных высокомерных недоумков, возомнивших себя богемой. Скучно-то как. Да и черт с ними со всеми. Хотя бы поем. Надоест — извинюсь и уйду».
— А чем он сейчас занимается?
— Да бог его знает, — отмахнулась Ирена. — Говорит, что переводит с английского. Врет, скорее всего. Да это, знаете ли, не важно. Арчи всегда врет. Он такой колоритный.
Квартира колоритного Арчи оказалась на самом верху, и нам с Иреной пришлось карабкаться на шестой этаж. Уже на третьем я выбился из сил, тяжело дышал и мысленно проклинал эту дуру Ирену, которая заставила меня тащиться так высоко и неизвестно ради чего. Возможно, всего лишь ради того, чтобы провести весь вечер голодным в компании каких-нибудь полубогемных идиотов.
Дверь нам открыл привлекательный молодой брюнет в махровом красном халате до пят. На вид молодому человеку было лет тридцать. Увидев нас, он всплеснул руками:
— Иреночка, дорогая моя! Как я рад! — последнюю фразу он произнес как бы со значением, делая короткие паузы между словами. — Милости прошу.
— Здравствуйте, Арчи! — бодро отозвалась Ирена. — Я вам, как и обещала, Андрея, знаете ли, привела.
— Андрей! — радостно повернулся ко мне Арчи и легонько потряс мою нерешительно протянутую руку. — Наконец-то! Не устали подниматься? У нас в доме такая крутая лестница. Спасу нет. А лифт строители, увы, не предусмотрели. Все мои гости жалуются. Ох! — он с напускной трагичностью хлопнул в ладоши и растерянно улыбнулся. — Чего это я держу вас на пороге?.. Сам не знаю. Берите тапки, друзья мои. Проходите. Вон направо, в комнату. Я к вам сейчас присоединюсь. Только вот на кухню загляну. Поставлю мясо разогревать.
— Может, не стоит… — начала было Ирена. — Мы, знаете ли…
— И слушать ничего не хочу, — перебил ее Арчи. — Я специально к вашему приходу…
Упоминание мяса несколько примирило с крутой лестницей.
Мы с Иреной зашли в комнату, уставленную антикварной мебелью, и уселись возле окна на небольшой диванчик. Через минуту появился хозяин квартиры, неся на круглом подносе три больших бокала, наполненных красным вином. Каждый взял себе по бокалу, и Арчи, расположившись напротив нас в широком мягком кресле, гостеприимно предложил «пока разогревается ужин, выпить за встречу». Мы легонько чокнулись нашими бокалами и, неспешно потягивая терпкое ароматное вино, принялись обсуждать скверный петербургский климат.
Наконец-то я мог хорошенько разглядеть Арчи, который сидел в своем красном халате, небрежно раскинувшись в кресле, и, в свою очередь, изучал меня. Из-под его длинного халата выглядывали восточные остроносые тапки, загибающиеся концами кверху. Они были расшиты позолоченными нитками и украшены разноцветными стекляшками, призванными, по-видимому, выполнять роль драгоценных камней. Не только тапки, но и весь облик Арчи источал женскую красоту и восточную негу, какой эта нега видится западному человеку: тонкие черты лица, проступающие сквозь густой слой пудры и косметического грима, тронутые тушью ресницы, подведенные миндалевидные глаза, выдававшие каких-то восточных предков, длинные волосы, выкрашенные в неестественно черный, пугающе-черный, сверкающе-черный цвет, и, наконец, увесистые серьги-обручи в ушах. В левой руке Арчи держал бокал, а в правой — длинный, инкрустированный маленькими камушками деревянный мундштук, на конце которого дымилась сигарета.