Беседа наша протекала плавно и настолько естественно, что в какой-то момент мне показалось, что все эти годы с самого раннего детства мы с Арчи не разлучались. Ирена тараторила без умолку. Арчи больше молчал и лучезарно улыбался. Изредка он разбавлял ее монологи короткими замечаниями, при этом неизменно поправляя прическу. Я заметил, что Арчи наделен удивительным талантом, возможно, единственным, который человек может взрастить в себе сам и которым большинство из нас, обитателей суетливых мегаполисов, обделены: он умел неспешно и непринужденно вести беседу. Он говорил только тогда, когда это требовалось, когда ровное течение разговора преграждалось неловкой, сбивающей воздух в комки паузой. Когда словам его собеседника, слабеющим и спотыкающимся, требовалось срочное хирургическое вмешательство умудренного опытом врача. Ловкое движение ланцетом, междометие, метко брошенное, как спасательный круг незадачливому пловцу, бессмысленно молотящему по воде руками, и все вставало на свои места, обретало мускульную силу, окончательное воплощение и завершенность.
Искренность хороша, но ей, знаете ли (дорогая Ирена) недостает воображения, как раз того, на чем Арчи собаку съел. Слово, произнесенное с чувством, от сердца к сердцу, почему-то часто напоминает спотыкающегося на все четыре копыта коня, на котором не то что не поскачешь галопом — выехать за ворота собственного дома не сможешь. А воображение придает весомость и стать, заставляет твоего коня бодро встрепенуться. Теперь ты можешь и за ворота выехать, и с княжной покататься бок о бок, многозначительно придерживая ее затянутую в корсет талию. Если твой конь вдруг забалуется, потянется мордой пощипать траву или поскачет слишком проворно, так на то тебе голова и дана: думай, используй поводья. Или хлыст…
Поспешу заметить здесь, впрочем, наверное, вкратце, что Арчи мне сразу же понравился, а замечательный ужин — нежная телятина в грибном соусе и дивное вино — стали для нашей первой встречи после столь многолетнего перерыва дополнением в высшей степени приятным. Арчи, судя по всему, тоже проникся ко мне симпатией, выражавшейся в какой-то полуулыбке, плясавшей на его лице, то ли старчески-умудренной, то ли обольстительно-девичьей — я никак не мог тогда разобрать. Вскоре мы совершенно забыли об Ирене, все больше увлекаясь разговором.
Происходило что-то странное. Что бы я ни говорил — Арчи тотчас же со всем соглашался, так что мне в какой-то момент стало казаться, будто я и впрямь в его лице обрел единомышленника. Слушая меня, он аристократически хранил молчание, словно берег силы, кивал и улыбался; потом, когда замечал, что я уже исчерпал свое красноречие, обычно сам заканчивал мою мысль каким-нибудь парадоксом. Иногда он возражал, но неизменно с ласковой грустью, давая понять, что ему, конечно же, не хотелось бы знать об этом больше, и он готов был бы разделить мои заблуждения, но, увы, дела обстоят совсем-совсем не так.
Мы обсуждали общих знакомых, коих оказалось много, и тут выяснилось, что Арчи, не в пример мне, гораздо лучше осведомлен об их образе жизни. По его словам выходило, что у каждого из них была какая-то гнусная тайна. Едва я упоминал чье-либо имя и говорил, что вот, мол, этот человек очень мил и интеллигентен, как Арчи начинал смущенно улыбаться, будто бы в глубине души стыдясь моего невежества, и тут же выкладывал подробности. Выяснилось, например, что известный композитор, счастливо проживший в браке почти сорок лет и недавно ставший дедушкой, гомосексуалист и может испытать оргазм лишь в том случае, если юноша, с которым он занимается любовью, стоит в позе «арабески».
— Это как? — удивленно заморгала Ирена.
Арчи вышел на середину комнаты и, встав на одну ногу и отведя другую назад, распрямил руки, удерживая равновесие.
— Какая-то тамбовская раскоряка! — фыркнула Ирена.
— В самом деле, странно, — пробормотал я.
Потом я узнал, что наш общий знакомый художник — тайный педофил, и, когда его четырнадцатилетняя дочь принимает ванну, подглядывает за ней и рукоблудит. Что профессор, тихое, скромное, очковое существо, с которым я всегда раскланивался в библиотеке, однажды, под предлогом работы над архивом, заманил осенью к себе на дачу первокурсниц и там, раздевшись догола, жалобно попросил, чтоб они его «только погладили». Что известная оперная певица, пожилая грузная женщина, затаскивает к себе в постель студентов консерватории, будущих певцов, обещая им помощь в карьере. Что модный арт-критик регулярно нюхает кокаин, а недавно барыга кинул его на крупную сумму. Что один мой коллега-журналист посещает салон интимных услуг и платит одной и той же проститутке деньги за то, что она трахает его в задницу резиновым членом. Все это Арчи сообщил мне, несколько остолбеневшему, доверительно улыбаясь, как если бы он делился с ближайшим другом самым что ни на есть сокровенным. А ведь, в сущности, видел он меня впервые…
Мне вдруг показалось, пока я разговаривал с ним, что я падаю в какую-то сортирную клоаку и падение доставляет мне почему-то неизъяснимое удовольствие. Что внутри меня открываются невидимые шлюзы и начинает хлестать морская соленая вода, постепенно заполняя пустой, заждавшийся ее резервуар. Сделалось легко и спокойно. Хотелось много говорить, расхаживать по комнате, размахивать руками, самозабвенно врать. Искренняя доброта, в которую я окунался прежде, еще час назад, запивая вином и заедая телятиной болтовню Ирены, отступила, хотя чувство сытости сохранялось. Злобы не было. Зато появилось какое-то странное ощущение силы, совершенно нейтральной, безучастной к страданию и радости, жаждущей новых сочетаний слов, жизненных парадоксов, приключений и расчетливой игры. В тот вечер мне как-то особенно было приятно, что я так вкусно поел за чужой счет.
Отдавая боль земле
Ирена засобиралась домой, и мы с Арчи решили проводить ее до метро. Она начала было протестовать, но Арчи и слушать ничего не захотел:
— Родная моя, — сияя сказал он и нежно поцеловал ее в щеку, — ну куда же ты без нас? А вдруг тебя украдут? А? Такую красавицу и умницу? Да и нам с тобой, Андрюша, — Арчи обратился ко мне, — легкая прогулка, вечерний моцион не повредят, верно ведь? Погодите, друзья, я сейчас переоденусь во что-нибудь чуть менее экзотическое.
— Вздор! Для такой дурищи и страшилы, как Ирена, и так слишком много чести, — уверял он меня, когда мы шли обратно и я робко высказался в том смысле, что нам с ним, наверное, стоило поехать с Иреной и проводить ее до дому. — Предаваться ненужной рефлексии здесь совершенно неуместно. Вспомни, чему нас учил Ницше.
— Чему? — спросил я.
Арчи недовольно поджал губы и не без некоторого сочувствия в голосе произнес:
— Самоотрицанию духа. Эту формулировку тебе, я надеюсь, не нужно разжевывать?
— Нет, не нужно, — соврал я.
— Стало быть, Ирена, — Арчи продолжил развивать свою мысль, — порученное ей дело уже сделала. В том смысле, что познакомила нас с тобой. Ну, познакомила, и молодец. Больше она нам совершенно не нужна. Пусть себе едет на все четыре стороны, домой, к мужу, к детям. Тем более, если ты заметил, с ней очень скучно. Я люблю… — тут Арчи прервался на полуслове и, подняв вверх указательный палец правой руки, остановился. Мы оказались у входа в темную подворотню. Арчи огляделся по сторонам. Я невольно сделал то же самое. Вокруг — ни единого человека. Улица казалась совершенно пустынной. Было еще светло, но сумерки начали уже сгущаться, разгоняя каменную духоту.
— Андрюша! — смущенно сказал Арчи, подавшись ко мне. — Твоего эстетического чувства не покоробит, если я… как бы это лучше выразиться… отдам свою боль земле…
— …?
— В смысле — поссу прямо тут, — нетерпеливо пояснил он, прочитав на моем лице удивление.
— Наверное, это вино, — зачем-то предположил я.
Арчи ласково потрепал меня по плечу.
— Постой, пожалуйста, здесь, посторожи, чтоб никто не зашел случаем.
С этими словами он прошел несколько шагов в глубь подворотни, остановился и повернулся к стене. Я остался снаружи.
Не прошло и нескольких секунд, как откуда-то из-за угла возникли молодой человек интеллигентного вида и девушка в очках. Они двигались в нашу сторону, смеясь и что-то весело обсуждая. Я надеялся, молодые люди пройдут мимо, но, когда они поравнялись со мной, с унылой безнадежностью понял, что они собираются завернуть именно в нашу подворотню, сюда, где Арчи неспешно, что-то напевая, отдавал свою боль земле.
Я ведь не герой, вы же знаете. Но в тот момент мне очень не хотелось перед Арчи ударить в грязь лицом. Надо было действовать быстро. Я решительно преградил им дорогу.
— Вы очень торопитесь, молодые люди? — в моем голосе, прозвеневшем в ночной тишине, угадывалась гостеприимная любезность радушного хозяина и одновременно мягкая строгость, с какой доцент Санкт-Петербургского университета беседует с любимым, но не очень прилежным студентом.
— А в чем дело? — с вызовом спросил молодой человек.
— Ребята, — понизил я голос до интимной доверительности, — туда пока нельзя.
— Как это «нельзя»?! — взвился молодой человек. — Как это?! Что еще за новости за такие?!! Мы здесь живем! Пошли, Люся! Сейчас же пропустите! Или… вы неприятностей хотите?!
Я развел руками и посторонился. Неприятности мне были не нужны. Их у меня и без этого молодого человека хватало.
Пройдя несколько шагов, молодые люди поняли, в чем дело. Арчи, стоявший по-прежнему боком к нам, словно никого не замечая, продолжал отдавать боль земле. Девушка смущенно отвернулась, ускорила шаги и исчезла в темноте двора. Молодой человек остановился за спиной Арчи и резким тоном его спросил:
— Ты, друг любезный, не мог найти другого места?!
— Во-первых, не «ты», а «вы», — вежливо и ласково поправил его Арчи, не поворачивая головы и не прерывая своего занятия.
В этот самый момент мы услышали, как девушка изо всех сил хлопнула дверью парадной.
Семья
Снобы часто смеются, когда в их присутствии кто-то говорит, что семья — ячейка общества. Это у них все от глупости и высокомерия. Семья — действительно ячейка общества, и не просто ячейка, а прямо-таки модель общества, индикатор всех сложных общественных процессов. Вот, допустим, ты хочешь узнать, что происходит в стране, в твоей или в соседней.
Можно, конечно, открыть газету или включить телевизор — но, боюсь, толку будет мало. Тут ты попадаешь на территорию журналистов. А журналисты — это известно младенцу — всегда врут, особенно когда пишут правду. Им за это деньги платят — иногда, кстати, очень большие. Причем почему-то больше всех зарабатывают оппозиционные журналисты. Это я рекомендую взять на заметку тем, кому, как и мне, нужны деньги. Опальные политические деятели средств не жалеют: их враги у руля — приходится удваивать усилия и соответственно больше платить обслуживающему персоналу.
Поэтому правильнее всего будет плюнуть на прессу, на телевидение, на радио и оглядеться. Посмотреть, что происходит в наших семьях, в твоей конкретно. И тогда ты поймешь, как живет страна в целом, так сказать.
В России, где люди как-то по-особенному близки друг другу, самый распространенный принцип общения между супругами — любвеобильная истерика, переходящая, в зависимости от обстоятельств, либо в мордобой, либо в сюсюканье.
А вот в нелюбимой нами Америке все по-другому. Там отношения между супругами чисто деловые. При вступлении в брак заключается договор, в котором заранее обговариваются юридические права сторон. Муж, как правило, всегда ходит напуганный. Когда он возвращается с работы, старается незаметно от жены проскользнуть на свою половину. Перед тем как позаниматься любовью — это происходит крайне редко: в Америке женщины не одобряют подобных мужских прихотей, — муж на всякий неожиданный случай включает видеокамеру, замаскированную чаще всего в бельевом шкафу, — запечатлеть, что с его стороны не было применено насилия и половой акт состоялся по обоюдному согласию.
В восточных государствах, где живут по законам шариата, когда мужчина входит в помещение, его жены встают как по команде. Слова поперек не скажут. Любят и уважают.
Один известный писатель, между прочим, американец, однажды произнес, что женщины чаще всего живут счастливее в тех странах, где у них гражданских прав и свобод поменьше. Грустно как-то было это читать. Но… все может быть.
Коммунисты, не те пиджачно-тусклые, которые у нас в парламентских креслах задницы полируют, а настоящие, утверждают, что в обществах будущего семьи не будет. Она, мол, отомрет за ненадобностью. Человечество ведь не всегда жило семьями, — стало быть, семья — явление временное, связанное с определенным историческим этапом. Хотя лично мне представляется, что этот этап слишком уж затянулся и его временный характер явно не подтверждается. Семья, по мнению последовательно левых мыслителей, явление крайне вредное. Ведь человек, сами посудите, вместо того чтобы принадлежать обществу, обособляется, уединяется со своей семьей и думает не о светлом будущем, не о всех людях, а только о своих близких, о том, как их поддержать, защитить и обеспечить. Нехорошо получается…
Вот Пол Пот, строитель светлого будущего в Камбодже, это понимал лучше всех. Понимал и действовал со всей решимостью. Он начал с того, что упразднил семьи. Сначала семьи, потом науки, потом болезни вместе с врачами и больными, потом… Чем все закончилось, мы еще пока помним…
Так что в обществе, где светит солнце коммунизма, сориентироваться будет непросто. Главный критерий — семья — возможно, исчезнет. Но пока все на месте. И семьи, и науки, и болезни, и люди. Если вы хотите понять не только общество, но и отдельно взятого человека, я вам тоже рекомендую обратиться к его семье, посмотреть, с кем он вырос и кто его воспитывал. Знаете что? Пожалуй, я сам воспользуюсь своим же собственным советом — так он мне понравился — и напишу несколько слов о семье Арчи.
Семейство Арчи. Немного истории
Его дед по линии отца, ну тот, который водил дружбу с моим дедом, был из дворян. Из кающихся дворян. Из тех, которые жили в больших усадьбах, держали армию слуг и всем сердцем сочувствовали угнетенному русскому народу. В октябре 1917 года он примкнул к революции. Верой и правдой служил новой власти. Будучи талантливым физиком, помогал осуществлению ленинского плана ГОЭЛРО. Дружил даже с каким-то соратником Ильича — не помню точно, с каким: то ли с Бонч-Бруевичем, то ли с Луначарским. Писал стихи, подражая сразу и Блоку, и Маяковскому. Большая квартира в центре Москвы, которую он получил вместе с орденом и званием члена-корреспондента Академии наук, помогала ему в преклонном возрасте сохранять некоторые старорежимные привычки. Он любил громоздкую антикварную мебель, собирал картины русских и европейских мастеров XIX века, коллекционировал старинные монеты. В начале 1950-х годов дед Арчи построил себе дачу в Гурзуфе и потом каждое лето вывозил туда отдыхать все свое многочисленное семейство: детей, внуков и всяких дальних родственников, которые, как известно, у состоятельных людей множатся, как в подмосковном лесу грибы после дождя.
После его кончины детям досталось несколько сберкнижек с большими вкладами, две огромные квартиры — одна в Москве, другая — в Ленинграде, обе под потолок забитые антиквариатом, — и права наследников на издание его научных трудов. Да, я еще забыл про дачу в Гурзуфе.
Представители следующего поколения, сын и две дочери, когда был жив их отец, учились в Москве, а потом переехали в Ленинград, где, как им казалось, окружающая обстановка больше располагала человека к свободному самовыражению, нежели в суетной насквозь партийной столице. После сложных комбинаций с привлечением нескольких квартирных маклеров отец Арчи с женой и сыном поселился в двухкомнатной квартире. А другая ленинградская квартира деда осталась двум дочерям. Легко вмещавшая их разраставшуюся семью — появлялись и исчезали мужья, рождались дети, подселялись какие-то дальние родственники, — она постепенно стала превращаться в неофициальный — слово, опасное по тем временам, — литературно-художественный салон.