— Привет, ребята! — говорю я, заставляя себя сглотнуть вставший в горле комок. Надеюсь, что изменения всего лишь вызваны химиотерапией.
— Что случилось? — спрашивает Дерек, рукой хватаясь за правый костыль.
— Споткнулась и растянула лодыжку.
— Он — твой бойфренд? — Эрик показывает на Эштона.
— Эээ…нет. Он — друг. Это…
— Ты дружишь с мальчиком? — перебивает меня Эрик.
Я смотрю на Эштона, размышляя обо всем, что между нами произошло.
— Да, думаю, да.
Эштон наклоняется и протягивает руку.
— Называй меня Эйс. Так меня называют друзья.
Оба брата смотрят на меня с вопросом в глазах, и я смеюсь, вспоминая, насколько только они еще маленькие, а потом слегка киваю головой в сторону Эштона.
Первым Эштона за руку берет Эрик и подзывает его, словно хочет прошептать секрет ему на ушко. Естественно, как и у любого пятилетнего ребенка, шепот у него такой, словно он говорит в мегафон.
— Что с тобой не так? Ливи — очень даже симпатичная для девчонки.
Я едва сдерживаю смех. Эштон глядит на меня, и в его глазах можно увидеть задорный огонек. Меня накрывает приступ паники. Он по-всякому может ответить на этот вопрос…
— Я пытался, дружок. Но Ливи я не сильно-то нравлюсь.
— Она — твой друг, но ты ей не нравишься? Почему? — спрашивает Дерек, на лбу у которого пролегла складочка.
— Не знаю, — пожимает плечами Эштон. — Пытался изо всех сил, но… — А потом его плечи опускаются, а улыбка колеблется. То, как он изображает из себя задетого мальчика, достойно Оскара.
Близнецы склоняют головы и пристально на меня смотрят. От этого становится жутко.
— Ливи, почему он тебе не нравится? — спрашивает Дерек.
И меня превратили в злодейку.
— Хороший вопрос. Давайте попытаемся найти на него ответ, ребят. — Эштон ведет их в детскому столику, а я привлекаю внимание Дианы, махнув ей рукой.
— Гейл разрешила, — зову я, показывая на Эштона.
Подмигнув, она снова сосредоточивается на своем ребенке, но я не упускаю частые и любопытные взгляды, которые она бросает в сторону Эштона. Такого же взгляда он удостоился от Гейл, от медсестер, встреченных в коридоре, женщины-парковщика, двух докторов…причем один из них был мужчиной.
Я прислоняю костыли к стене и осторожно шагаю к столу, где уже расположился Эштон, вытянув длинные ноги и положив на пол свою кожаную куртку. Он хлопает по стулу рядом с собой. Я сажусь туда, но не потому, что хочу сидеть рядом с ним, а потому, что хочу ткнуть ему локтем под ребра, если придется. Сильно ткнуть.
Мальчишки ставят два стула лицом к Эштону, и, судя по серьезному выражению их лиц, они считают, что находятся в шаге от решения серьезной проблемы.
— Итак, мальчики. — Эштон опирается на локти. — Какие предположения?
— Ты любишь щенков? — тихонько спрашивает Дерек.
— Ага.
— Ты сильный? Как Супермен?
— Не знаю насчет Супермена, но… — Эштон напрягает руки, и я вижу их рельеф даже сквозь тонкую темно-серую кофту. — Что думаете?
Оба брата трогают его бицепсы и одновременно открывают рты:
— Ничего себе! Пощупай его мускулы, Ливи.
— Ой, нет, — отмахиваюсь я, но Эштон хватает меня за руку и кладет ее поверх своего бицепса. Пальцами я едва могу обхватить половину руки. — Ух ты, сильный, — соглашаюсь я, закатывая глаза, но не могу сдержать небольшую улыбку. И жар, поднимающийся по шее.
— Ты богатый? — спрашивает Эрик.
— Моя семья богата, так что и я тоже, наверное, — пожимает плечами Эштон.
— Кем ты будешь, когда вырастешь? — спрашивает Дерек.
— Чувак, он уже вырос! — толкает Эрик своего брата.
— Нет, еще не вырос, — произносит Эштон. — Я все еще учусь. Но стану пилотом.
Я хмурюсь. «А что стало с желанием стать юристом?»
— У тебя изо рта пахнет? — спрашивает Эрик.
Эштон дует на ладонь и нюхает.
— Не думаю. Айриш?
— Нет, изо рта у тебя не пахнет, — улыбаюсь я, убирая прядь волос за ухо, и прячу румянец на щеках. У его рта вкус мяты и седьмого неба. Мятные небеса.
— Почему ты называешь ее Айриш?
— Потому что она — ирландка и начинает чудить, когда напивается.
— Эштон!
Мальчишки хохочут. Судя по хохотку со стороны Дианы, она тоже слышала.
— Честно. — На мгновение я прячу лицо в ладонях, и от этого мальчишки хохочут еще больше, ухмылка Эштона растет, и вскоре я начинаю смеяться вместе с ними.
В конце концов, вопросы становятся более серьезными.
— У тебя есть мама и папа? — спрашивает Эрик.
Этого вопроса Эштон услышать не ожидал. Я уверена, потому что он колеблется, и я вижу, как дергается его кадык, когда он сглатывает.
— У всех есть мама и папа.
— И где они?
— Эээ…отец — дома, а мамы больше нет.
— Она умерла? — спрашивает Эрик с совершенно невинным видом.
По лицу Эштона проскальзывает вспышка боли.
— Вспомните о договоре, мальчики, — предупреждаю я, приподняв бровь.
— Я думал, это касается только наших смертей, — печально произносит Дерек.
— Нет, это всеобщее правило. И касается всех.
— Ладно. Извини, Эйс, — говорит Эрик, повесив голову.
Эштон наклоняется вперед и сжимает его плечо.
— Не переживай ни о чем, малыш. У нее слишком строгие правила, да?
Эрик драматично закатывает глаза.
— Даже не представляешь.
Братья и дальше в типичной для детей невинной манере закидывают Эштона вопросами, а он на них отвечает. Я узнала, что мама Эштона родом из Испании, вот откуда у него темные глаза и смуглая кожа. Узнала, что он — единственный ребенок в семье. Узнала, что он родился и вырос в Нью-Йорке. За этот короткий допрос с двумя пятилетними детьми я узнала о нем больше, чем думала в принципе возможно. Может быть, больше, чем знает об Эштоне Хенли большинство людей.
Наконец, Эштон встает и объявляет:
— Простите, что ухожу, но мне нужно быть в другом месте. С вами было круто, ребят. — Он протягивает им кулак для удара.
— Да, было круто, — подражает ему Эрик, и они с братом повторяют жест. Их кулачки кажутся такими крошечными по сравнению с Эштоном. Все трое оборачиваются ко мне, и я понимаю, что, наверное, издала дурацкий звук.
Слегка ущипнув меня за локоть, Эштон говорит:
— Я вернусь через три часа и заберу тебя у главного входа, хорошо? — И на этом он уходит.
Оставшаяся часть смены быстро катится в тартарары. Приходит Лола, которая выглядит меньше, бледнее и слабее, чем в последнюю нашу встречу. Дерек шепчет мне, что она появляется все реже и реже. Мальчишки держатся еще час, а потом говорят, что плохо себя чувствуют, отчего у меня внутри все сжимается. Оставшееся время я провожу с другими детьми: один ребенок восстанавливается после автомобильной аварии, еще один оказался здесь из-за редкого сердечного заболевания.
И я понимаю, что постоянно смотрю на часы не только по одной-единственной причине.
* * *
Три часа спустя у главного входа меня забирает совершенно другой человек. Не тот забавный любитель подразнить, который сидел за миниатюрным столиком с двумя больными детьми и смешил их. Не тот, который с молчаливой непринужденностью слушал меня, пока я рассказывала о длинной череде смущающих, вдохновленных моих психиатром приключений.
Нет…мы выезжаем из города, а этот человек едва промолвил слово, едва на меня взглянул. Не знаю, что случилось, но что-то точно изменилось. Заставило его челюсть напрячься, а взгляд похолодеть. Сделало его таким недовольным, что грудь начинает болеть от все возрастающего напряжения. Ведь оно становится еще больше, чем то, с которым я покинула больницу.
Меня хватает всего лишь на час такой тишины. Я выглядываю из окна на темнеющее небо и уличные огни, дюжину раз заправляю волосы за уши, ерзаю на сидении, а потом решаю закрыть глаза и притвориться, что сплю, когда мы приближаемся к повороту на Принстон.
— Айриш, ты влезла в больничный запас снотворного, перед тем как я тебя забрал? — Скорее от звука его голоса, чем из-за самого вопроса, я с удивлением распахиваю глаза. Обернувшись, я вижу крошечную улыбку, которая пробивается сквозь мрачную завесу на его лице, и тяжело выдыхаю от облегчения.
— Прости, — бормочу я, но не чувствую себя виноватой. Я рада, что Эштон немного расслабился.
— Как прошел остаток смены?
— Тяжело. Иногда я задумываюсь, станет ли легче. Я люблю проводить время с детьми и хочу им помогать, но… — По щеке катится слеза. — Не знаю, смогу ли справиться с мыслями о том, кто из окружающих меня детей выживет. — Эштон молчит, когда я вытираю щеки рукой и шмыгаю носом.
— Я думал об этом, когда ты сказала, кем хочешь стать, — тихо говорит он. — Нужно иметь особый характер, чтобы сидеть и ждать, пока кто-нибудь умрет, особенно, когда ты никак не можешь это остановить.
«Это и случилось с тобой, Эштон? Тебе пришлось наблюдать, как умирает твоя мама?» Я не произношу этого вслух. Вместо этого я говорю:
— Не уверена, что я — такой человек. — Помедлив, я добавляю: — Ничего себе. Раньше я вслух этого не признавала. Никому не говорила.
— Даже своему доктору?
— Нет! Ему особенно. Он считает, что разоблачил меня, — бормочу я.
— В смысле?
— Ни за что, Эштон, — качаю я головой. — Для одного дня хватит и того, что ты уже из меня вытянул.
Побарабанив пальцами по рулю, он вздыхает.
— Ладно. Что говорили близнецы, когда я ушел?
Я улыбаюсь.
— Спрашивали, можешь ли ты еще прийти, — со смешком объявляю я.
На его лице появляется широкая улыбка.
— Да? Я им так понравился?
Я закатываю глаза.
— Думаю, ты им понравился больше, чем я. Эрик сказал, что я, наверное, очень сильно злюсь, когда я — «Айриш», раз ты не хочешь быть моим бойфрендом.
С губ Эштона срывается хриплый, горловой смешок, и внутри у меня моментально теплеет.
— А ты что ответила?
— О, я убедила его, что сильно бешусь, и когда я — не «Айриш», а ты рядом.
Эти слова снова вызывают смех.
— Люблю, когда ты не фильтруешь свою речь. Просто говоришь, что на уме, и не волнуешься об этом.
— Тогда вы со Штейнером хорошо сойдетесь… — Мы проезжаем мимо вывесок кампуса, а значит, ехать нам осталось недалеко, и мой день с Эштоном подходит к концу. Не знаю, когда снова увижу его, и эта мысль ранит.
— Это точно. Ты же должна всю свою подноготную передо мной выкладывать?
Я откидываю голову на подголовник и бормочу скорее для самой себя:
— Ты — первый.
Вообще-то, я ничего не имела в виду, сказав эти слова. Эштон пронизан тайнами, но я понимаю, что в ближайшее время они точно у него с языка не посыплются. И все же, я ощущаю, что в машине словно стало холоднее.
— Что ты хочешь узнать? — Его голос низок и тих. Нерешителен, я бы сказала.
— Я… — Мой голос дрожит. Я решаю начать с невинного, по-моему, вопроса, произнося его самым обыденным тоном. — Ты сказал мальчикам, что хочешь стать пилотом. Почему?
— Потому что ты сказала не лгать им, — произносит он на выдохе.
«Ладно».
— А что насчет стать юристом?
— Я буду юристом, пока не смогу стать пилотом. — Его голос настолько спокоен и тих, что внушает мне чувство комфорта.
— Любимое воспоминание о матери? — спрашиваю я, сменив тему.
Следует небольшая пауза.
— Этот вопрос я пропущу, Айриш. — Все еще спокоен и тих, но появилась некоторая резкость.
Я наблюдаю, как он рассеяно дергает ремешок на запястье.
— Сколько тебе было лет?
— Восемь. — На этом слове его голос ломается. Я прикрываю глаза и поворачиваюсь к окну, наблюдая за мелькающими огнями домов в надежде, что они смогут заменить собой образ напуганного мальчика, который пылает в голове.
Эштон берет меня за руку.
— Он потерял контроль лишь раз. Я имею в виду шрамы. В остальное время он не оставлял следов. — Остальное время. — Его любимым наказанием была кладовка. Он сажал меня туда на несколько часов. Обычно заклеивал рот скотчем, чтобы я молчал.
Я пытаюсь подавить рыдания, зажав рот свободной рукой, но не могу, и с губ срывается странный, гортанный всхлип.
Мгновение мы молчим, но мне нужно узнать об Эштоне больше. Знать всё. Проглотив вставший в горле комок, я спрашиваю:
— Зачем ты его носишь?
— Потому что я — гребаный узник собственной жизни, Айриш! — И словно этот внезапный всплеск раскрыл больше, чем ему бы хотелось, его рот захлопывается. Эштон отпускает мою руку.
Я мечусь между тем, что искоса смотрю на него и разглаживаю складки на юбке, но молчу, когда он сворачивает на тихую парковку. Когда Эштон останавливается на крайнем месте в углу, я ожидаю, что он заглушит двигатель и выпрыгнет из машины, торопясь избавиться от меня. Но этого не происходит. Эштон оставляет машину заведенной, чтобы тихо играло радио, а сам пальцами сжимает переносицу.
— Скорее всего, ты считаешь, что я преувеличиваю. — Его голос снова успокоился. Я тихо сижу и слушаю. — Живу ведь на широкую ногу, да? Этот универ, деньги, девушка...эта гребаная машина. — Со злости он бьет кулаком по приборной панели. — Какой, блядь, бедняжка, да? — Он хватается за шею, наклоняясь вперед, и закрывает глаза. — Он контролирует меня, Айриш. Мою жизнь. Всё контролирует. Я в ловушке. — Теперь в его голосе безошибочно угадывается боль. Неукротимая и мучительная, и от этого у меня сжимается грудь.
Мне не нужно спрашивать, о ком идет речь. Уверена, о том же человеке, из-за которого у Эштона появились шрамы. Я настолько сильно хочу спросить, как он оказался в ловушке и что это значит, но не хочу слишком сильно на него давить. Ведь он может закрыться. Так что, я шепчу:
— Как я могу помочь?
— Заставь меня забыться. — Он смотрит на меня. И та печаль, которую я видела в его глазах неделю назад, появляется снова.
— Я… — колеблюсь я. О чем он меня просит? Чтобы забыть, он использует секс и уже это предлагал. Но я не стану…не могу… Во мне поднимается паника, и, видимо, отражается на лице.
— Не это, Айриш, — шепчет он. — Этого я от тебя не хочу. И никогда не попрошу.
Он отстегивает свой ремень безопасности и тянется к моему. Взяв меня за руку, Эштон прикладывает ее к своей груди. И без лишних раздумий, но с огромным облегчением, я поворачиваюсь так, чтобы положить ладонь ему на сердце. Оно тут же отвечает, забившись чаще и сильнее, а его ладонь накрывает мою, согревая.
— Твоя ладонь на моей груди? Даже описать не могу, насколько невероятно это ощущение, — тоскливо улыбается он.
Я прикусываю губу, а во мне разливается радость от того, как хорошо ему со мной, от ощущения этого единения с ним.
Откинув голову на подголовник и прикрыв глаза, Эштон тихонько спрашивает:
— Ты думаешь обо мне, Айриш?
— Да. — Ответ срывается с языка быстрее, чем мне бы того хотелось, и под своими пальцами я чувствую ответный удар его сердца.
— Часто?
Тут я медлю с ответом, стараясь побороть стыд.
— Ты должна просто мне сказать, — бормочет он, приоткрыв один глаз.
— Точно, — улыбаюсь я себе. — Да. — Еще удар.
Повисает пауза, а потом Эштон шепчет:
— Я не хотел, чтобы ты плакала из-за меня, Айриш. Все плохое случилось давно. Больше он не в силах так меня ранить. У него есть другие способы, но…
— Прости, — улыбаюсь ему я, измученно вздохнув. — Я часто плачу. Сестра постоянно дразнит меня из-за этого. И думаю, причина в том, что день был очень насыщен событиями. Иногда бывает сложно не зацикливаться на плохом.
Его губы размыкаются, словно он собирается ответить, но потом снова смыкаются. Мне так интересно, о чем он думает, но я не задаю вопросов. Просто наблюдаю, как выражение его лица становится спокойным и мирным, пока сердце все также колотится.
— Хочешь, помогу забыть ненадолго?
— Я… — Мои глаза расширяются, а взгляд перескакивает на его губы.
И внезапно Эштон шевелится, разворачивается и аккуратно прижимает меня к сидению. Просит расслабиться, а я еще даже не сообразила, что все мое тело напряглось.
Эштон не теряет времени. Его губы прижимаются к моим, а язык с силой проталкивается внутрь. В груди у меня легко, но одновременно с этим тяжело, а все тело словно горит, но при этом будто заледенело. И вскоре меня перестает заботить всё и все, кроме меня самой и него.