– А откуда ты знаешь, что она у меня еще не появилась? – усмехнулся Матвей.
– По интерьеру, – объяснила Анна. – Все твои девушки отличаются одним заметным качеством: мгновенно устраивают кавардак в твоей квартире. А когда ты один, у тебя просто-таки идеальный порядок.
– Если бы хоть одна из них отличалась половиной твоих качеств, я бы на ней немедленно женился, – засмеялся Матвей. – Это по-научному как называется, эдипов комплекс? Ну, наплевать, как оно по-научному, а я тебя люблю. И не волнуйся, мам, – уже в который раз за этот день повторил он. – У меня же тектоническое воспитание. Ничего со мной не случится.
«Тектоническое воспитание! – думала Анна, уже входя в подъезд своего дома. – А сам маленький еще, маленький, юный, во все ловушки так и лезет! На обочине жизни он не хочет остаться… Нашел дорогу! И куда по ней зайдет?»
Прощаясь с нею, Матвей выглядел веселым, но эта внешняя его веселость не могла ее обмануть. Анна видела, что в глазах у него стоит то же, что она сразу расслышала в его голосе: мрачное, подавленное недоумение.
И что оно значило, и что с ним можно было поделать?
Глава 9
Все менялось стремительно – даже нарком уже был за последние три года шестой, – и только работа оставалась неизменной. Бешеная, на износ работа в почти парализованном зимой и революцией городе, через который шли военные эшелоны, потому что неизменной была ведь еще и война…
Константин почти не бывал дома, и на это никто не обращал внимания. Так жили все служащие Московско-Брестской железной дороги, и стоило ли удивляться, что так же жил ее начальник? Этим он, кстати, объяснил Гришке Кталхерману свое нежелание перебираться в отдельную квартиру, которую ему выделили на Тверской улице.
– А зачем мне другая, Гриша? – сказал Константин. – Я и в этой хорошо, если раз в неделю появляюсь. Даже и лучше, что не отдельная, хоть тепло человеческое.
– Ну, смотри, – усмехнулся Гришка. – Разве что тепло… Вот именно человеческое. Даже более чем!
При этом он так многозначительно взглянул на Константина своими темными глазами, в которых, как он сам, смеясь, говорил, «стояла вся скорбь еврейского народа», что, будь это не лучший друг Гришка, Константин мог бы и рассердиться на амурный намек. Но сердиться на Гришку было невозможно, да и не до амуров им было обоим.
Как пришла весна, Константин почти не заметил. Проснулся однажды, как обычно, на кожаном диване в своем кабинете на Брестском вокзале и услышал, что по оконному карнизу барабанит капель, но сразу не обратил на это внимания и только через неделю сообразил, что ему жарко в полушубке, и переоделся в английское прорезиненное траншейное пальто, тоже, как и этот его офицерский романовский полушубок, оставшееся с германской войны.
А потом как-то незаметно оказалось, что уже и пальто не нужно, потому что наступил и прошел апрель, завтра Первое мая, и в честь праздника можно взять выходной.
Константин возвращался домой поздно вечером тридцатого апреля и думал именно об этом: что завтра у него выходной и он пригласит Асю погулять по Москве, которой толком и не видел за те три месяца, что жил и работал в этом городе.
«Есть же, наверное, какие-нибудь кафе, – думал он, сворачивая с Тверской в Воротниковский переулок, чтобы сократить дорогу к дому. – Или, может быть, кондитерские…»
Он вдруг догадался, что Ася наверняка любит сладкое, и ему стало весело от этой мысли и от того, что завтра он пригласит ее в кондитерскую.
Но как только Константин подошел к двери квартиры, все эти приятные мысли мгновенно улетучились. За дверью слышался такой яростный крик, что он весь напрягся, как будто стоял не перед своим жильем, а перед каким-нибудь фронтовым блиндажом, в котором мог оказаться противник.
Он быстро отомкнул и рывком распахнул дверь и сразу понял, что крик доносится из кухни – общей и для него, и для Аси, и для Тони с семейством.
Именно из Тониных уст этот крик и исходил.
– Ты-ы, сука драная! – орала она. – Думаешь, если под большевика легла, подстилка, так теперь можно у честной женщины масло воровать?!
– Тоня, да успокойся ты, пожалуйста! – услышал он Асин срывающийся голос. – При чем здесь твое масло? Посмотри, это же какао-масло, а у тебя ведь коровье было, и оно просто уже кончилось, а не я взяла… Вас же много, Тоня, как же не кончиться маслу?
– Откудова у тебя масло может быть, проблядь, когда большевик твой уже неделю дома не ночевал? Ты ж на касторке лепешки жарила! И кто тебе даст какаву? За какаву десять таких, как ты, можно купить, дура безголовая!
Наверное, Асе все-таки надоело Тонино хамство, которое она обыкновенно, по беспечности своей, пропускала мимо ушей.
– В конце концов, Антонина, – воскликнула она срывающимся голосом, – это становится просто невыносимо! Кто тебе дал право подозревать меня в воровстве и оскорблять?
– Ах ты!.. – хрипло взвизгнула Тоня – видимо, слов ей от возмущения уже не хватило.
Сразу вслед за ее взвизгом Константин услышал Асин вскрик и, не медля больше ни секунды, влетел в кухню.
Картина, которая ему предстала, была предсказуема, но оттого не менее отвратительна. Ася стояла, прижавшись спиной к облицованной узорчатым кафелем стенке, Тоня держала ее одной рукой за волосы, другой за плечо и одновременным движением обеих своих мускулистых рук колотила Асю о стену и дергала ее за волосы. Та пыталась вырваться, но, конечно, безуспешно. При этом Тоня вопила что-то нечленораздельное, Ася же молчала, коротко и часто дыша.
За этой сценой с любопытством наблюдали, сбившись в кучку, все четверо Тониных сыновей. Старшая ее дочь, желтоволосая широколицая Наталья, стояла чуть поодаль и повторяла, немного испуганно, а больше лениво:
– Колька, Степка, шли б вы отсюдова… Чего вам тут, мамка без вас разберется. Забирайте малых, идите.
Все это Константин заметил только боковым зрением: ему было не до разглядывания акуловских отпрысков. В два шага оказавшись рядом, он взял Тоню за плечо и отшвырнул от ее жертвы. Видимо, это удалось ему так легко потому, что та не ожидала вмешательства.
«Привыкла, наверное, лапищи распускать, – мельком подумал он. – И как я раньше не догадался?»
Отлетев в сторону, Тоня с кошачьей легкостью, неожиданной для ее могучего сложения, обернулась к нему. Лицо у нее при этом было такое, что можно было ожидать только одного: мгновенного прыжка прямо на горло. Но, поняв, кто вмешался в производимую ею расправу, Тоня на мгновенье опешила. Видимо, страх перед начальством въелся в самое ее существо и был сильнее даже природной злобы.
Воспользовавшись этой секундной паузой, Константин подошел вплотную к Тоне, одной рукой взял ее сзади за шею, и вправду, словно кошку, и медленно, раздельно проговорил:
– Еще раз руки распустишь или хотя бы язык – даже арестовывать не стану, пристрелю на месте. Поняла? И ничего мне за это не будет. Скажу, на спекуляции поймал.
Этот последний довод Константин привел для пущей убедительности. Как он успел заметить, при всей своей очевидной примитивности Тоня была на редкость сообразительна в том, что могло угрожать ее благосостоянию.
Ему нетрудно было держать ее за шею – он был выше, несмотря на Тонин гренадерский рост, – а было только стыдно за то, что Ася видит все это и слышит его злобные, тоже хамские слова.
Тут Ася вдруг всхлипнула и, закрыв руками лицо, выбежала из кухни.
Константин отпустил Тоню, оттолкнул ее от себя, брезгливо вытер липкую ладонь о брюки. И, не оглядываясь, вышел из кухни.
За дверью Асиной комнаты стояла тишина.
– Ася! – позвал Константин, прислушиваясь к этой тишине. – Ася, откройте, пожалуйста. Анастасия Васильевна, мне надо с вами поговорить, откройте же!
Никакого ответа не последовало, и, вздохнув, он отошел от двери.
В его комнате теперь был выгорожен японскими ширмами узкий коридорчик, по которому Ася, как он когда-то и предлагал, могла ходить, не тревожа его. Но в этот вечер она так и не вышла из своей комнаты, и даже тусклый свет не пробился из-под двери; значит, она и свечку не зажигала. Как ни старался Константин не шевелиться на своей широкой деревянной кровати – в огромной комнате теперь было достаточно мебели, которую привезли в его отсутствие, – Ася не подавала никаких признаков жизни.
И, тяжело вздохнув, он наконец уснул. Все-таки устал он так сильно, что даже душевное смятение не могло пересилить эту каменную усталость.
Константин проснулся поздно, часов в десять утра, и сразу вспомнил, с каким чувством засыпал вчера: с чувством подавленной неловкости. Он вскочил с кровати и, стоя босиком на вытертом туркменском ковре, прислушался: не доносятся ли какие-нибудь звуки из Асиной комнаты? Ничего не услышав, он оделся и вышел в коридор.
И сразу увидел Асю. Она стояла у входной двери и отпирала многочисленные цепочки – наверное, собиралась уходить.
– Анастасия Васильевна, извините меня за вчерашнее, – торопливо проговорил Константин. – Я, к сожалению, не видел другого выхода. Не сердитесь на меня, Ася! – жалобно добавил он.
Наверное, это прозвучало не просто жалобно, а даже очень жалобно, и потому в его устах странно. Ася, при его появлении замершая у двери, медленно обернулась, посмотрела на него и так же медленно, словно с опаской, улыбнулась.
– Вам не надо извиняться, Костя, – сказала она, глядя на него тревожными глазами. – Вы же, наоборот…
– Ничего не наоборот, – возразил он. – А вот именно точно так же. Так же, как она. И вы ведь обиделись на меня.
– Я не обиделась. – Ася опустила глаза. – Просто я… Просто мне стало стыдно.
– За меня?
– За себя. Быть униженной крайне стыдно, разве не так? А я ведь понимаю, что теперь навсегда оказалась в положении униженной, вот потому мне и стыдно, тем более перед вами.
Константину было жаль ее, такую беспомощную и поникшую, но все-таки ему не хотелось сейчас разбираться во всех этих психологических тонкостях, которые казались ему неуместными. Он видел перед собой молодую и, пожалуй, красивую – хотя и несколько своеобразной, чересчур нервной красотою – девушку, и мысли его соответствовали тому, что он видел. Утренние, немного жадные и очень жаркие мысли…
– Ася, не уходите, – сказал он, поймав себя на том, что произнес эти слова почти таким же тоном, каким привык отдавать приказы. – Подождите меня, пожалуйста, у себя в комнате. Я через пятнадцать минут буду готов, и мы выйдем вместе, – добавил он, постаравшись, чтобы уж эти-то слова прозвучали по-человечески.
Все-таки он хотел пригласить ее погулять, а получалось, будто он требует чего-то и она должна беспрекословно выполнить его требование.
– Я подожду, – кивнула Ася. – Собственно, мне никуда не надо, просто я не хотела оставаться дома.
– Ну и правильно, – улыбнулся Константин. – Выходной сегодня, погода прекрасная. Что нам дома сидеть? Я сейчас, – повторил он.
Дверь в ее комнату была открыта, и через пятнадцать минут он вошел без стука – свежий от холодной воды, благоухающий одеколоном, в весело поскрипывающих сапогах.
– Вы чудесно выглядите, Костя, – сказала Ася, поднимаясь ему навстречу из накрытого плетеным ковриком креслица. – Темные волосы и зеленые глаза – это оригинальное сочетание, особенно в мужчине, – добавила она знакомым ему инфернальным тоном.
Константин едва заметно улыбнулся.
К счастью, она больше не говорила о таких смутных и неловких вещах, как ее униженье, а говорила обычные свои богемьенские глупости. Это было ему смешно и почему-то радостно.
– Скажите, Анастасия Васильевна, – спросил он, – а есть ли теперь в Москве кафе? Или, к примеру, рестораны, или кондитерские?
Ася засмеялась так, словно он спросил ее о том, есть ли в Москве гномы и эльфы. Впрочем, оказалось, что ее смех относился не столько к самому вопросу, сколько к его интересу к подобным вещам.
– А почему вас вдруг заинтересовала эта сторона жизни, Константин Павлович? – спросила она. – Ну, кое-что, разумеется, есть, хотя и очень скудное. А иначе где же я работаю, как вы думаете?
– Не знаю, – недоуменно пожал плечами Константин. – А вы разве где-то работаете?
Он давно уже попросил Асю пользоваться теми продуктами, которые были ему положены в качестве пайка, и она согласилась, потому что он ведь в самом деле почти не бывал дома и обедал на службе – в столовой, которая была устроена при Брестском вокзале для прибывающих с фронта раненых и служащих железной дороги. Поэтому и не беспокоился о том, чем Ася питается, и не предполагал, что она где-нибудь работает.
– Вы, Костя, выгородили для себя какой-то призрачный мир и в нем живете, – вздохнула Ася, не заметив, что в ответ на эти ее слова он усмехнулся. – Впрочем, теперь каждый так живет, и я первая… Цельного мира ведь уже нет – невольно приходится жить в каком-нибудь из его осколков. Я работаю в кабаре «Шутки богов», это на Чистых Прудах. Но сегодня там выходной. А что, вы хотите нас посетить? – поинтересовалась она ироническим тоном.
– А пирожные у вас подают? – не обращая внимания на ее иронию, спросил Константин.
– Какие еще пирожные, Костя? – улыбнулась Ася. – Я даже не знаю, бывают ли теперь пирожные. Впрочем, есть зеркальная кондитерская на углу Тверской и Большого Чернышевского, и она, кажется, открыта. Только я не уверена, что в ней теперь подают пирожные. Вы знаете, у Тони полны комнаты муляжей – ее дети зачем-то принесли, когда все магазины и лавки открытыми стояли, – так вот там, по-моему, и из этой кондитерской что-то есть. Картонные торты, пирожные из папье-маше… Боюсь, это единственные пирожные, которые теперь остались.
Константин вспомнил, как с месяц назад, зайдя зачем-то в Тонину комнату, удивился, что вся она завалена муляжами из магазинных витрин. Даже разноцветные аптекарские шары стояли на трельяже по обе стороны зеркала – видимо, Тоня считала, что они украшают комнату. Тогда он и не догадался, что это такое и зачем здесь оказалось, потому что ему некогда было размышлять об этом. И только теперь он понял происхождение шаров, и каких-то овощей в корзинках, и огромных картонных часов с надписью «Верное время»…
«Может, и правда, это я живу в призрачном мире, а не она?» – глядя на Асю, подумал Константин.
Но тут же отогнал от себя эти мысли. Очень уж не похожи на призраки были бесчисленные паровозы, и вагоны, и, главное, люди, которыми он командовал в настоящей своей, не праздничной жизни. Уж как-нибудь пореальнее все это было, чем кабаре «Шутки богов»!
– Давайте поищем кондитерскую, Ася? – предложил он. – Я, понимаете ли, давно мечтал пригласить вас в кондитерскую. Мне почему-то кажется, что вы любите сладкое.
– Это потому что у меня рот слишком большой, да? – засмеялась она. – Считается, что это признак сладкоежки. Мне когда-то няня говорила, что для барышни это даже неприлично. Но зато оригинально! – вызывающим тоном добавила она. – А пирожные я и правда люблю… Только я их давно не ела, – уточнила Ася.
– Поищем, поищем, – кивнул Константин. – Заодно прогуляемся.
На углу Малой Дмитровки сидела на низкой скамеечке деревенская баба и продавала молоко. Константин с удовольствием выпил кружку – он только теперь сообразил, что не успел позавтракать, – а Ася отказалась. Ему неудобно было настаивать: может быть, ей неловко, что она питается его продуктами?
Тверской бульвар, на который они вышли, перейдя Страстную площадь, был полон народа.
– А ведь и правда праздник, Ася, – слегка удивленно заметил Константин. – А я думал, просто выходной день.
– Удивительно, что вы не знаете о празднике, – ответила Ася. – Ваши большевики напоминают о солидарности трудящихся на каждом углу. Видите, лозунг?
Впрочем, сама она смотрела не на первомайский лозунг, написанный на длинном куске ткани, который был растянут над бульваром. Играл полковой оркестр, по бульвару гарцевали белые кони, украшенные алыми розами, на конях сидели всадники в синих мундирах, а за ними шел пеший воинский строй с барабанщиком во главе. Золотой барабан сиял в лучах майского солнца, сияли трубы музыкантов, алели розы в ушах коней, и все это было так неожиданно, так, в самом деле, празднично!
– Просто вы привыкли, что жизнь теперь суровая, – со смешной серьезностью объяснила Ася, – вот вам и не верится в праздник. Смотрите, Костя! – вдруг воскликнула она. – Аэроплан, видите, настоящий!