Аэроплан летел так низко над бульваром, что можно было разглядеть лицо летчика в кабине. Константину показалось, что лицо у него гордое, и он позавидовал этому летчику, на которого Ася так восторженно смотрела.
– А ночью, люди говорят, ракеты будут запускать, – радостно сообщил щуплый паренек в деревянных башмаках, тоже махавший аэроплану. – Говорят, у Храма Христа Спасителя. Пойду, как не пойти! Надоело горевать-то, – словно оправдываясь, объяснил он.
– А мы пойдем? – спросила Ася.
И оттого, что она сказала «мы» и посмотрела на него с ожиданием, Константин почувствовал такой прилив счастья, словно Ася была первым человеком, который ждал от него ответа с такой вот доверчивой надеждой. Хотя людей, которым он то и дело должен был что-нибудь отвечать, которые питали в связи с его решениями надежды посерьезнее, чем эта барышня с вечно тревожными глазами, – этих людей было, пожалуй, гораздо больше, чем собралось сейчас на праздничном Тверском бульваре. Но только никакого счастья он от их надежд не испытывал.
– Мы – пойдем, – ответил Костя, глядя в Асино бледное лицо и думая о том, что хочет поцеловать ее прямо сейчас, прямо на улице и у всех на глазах.
Это было так странно! Он совсем не чувствовал себя влюбленным, но его все время тянуло к ней, ко всему в ней тянуло. И к глазам ее, и вот теперь к ее по-детски большому рту с чуть приоткрытыми губами…
– Ведь вы сегодня и вечером свободны, да, Костя? – спросила Ася. – Ведь ваши планы не нарушатся, если мы пойдем вечером смотреть ракеты?
– У меня нет никаких планов, – засмеялся Константин. – Я, Ася, уже и забыл, когда такое было, чтобы на весь день никаких планов… Нет, все-таки есть, – вспомнил он. – Как же, а пирожные-то!
Миновав праздничную толпу, они вышли на Тверскую и медленно пошли вниз, к Кремлю.
– А как называется ваша должность, Костя? – вдруг спросила Ася. – Мне, знаете, как-то неловко, что я этим даже не поинтересовалась. В то время как пользуюсь благами вашей должности, – добавила она, покраснев.
– Какими еще благами? – удивился он. – Дровами, что ли, или воблой?
– Почему же только воблой? – покачала головой Ася. – Однажды в вашем пайке были даже фисташковые орехи, вы знаете?
– Не знаю, – пожал плечами Константин. – Бросьте, Ася, и чтобы я этого больше не слышал. А должность моя называется начальник Московско-Брестской железной дороги. Той, что раньше была Александровская.
– Всей-всей? – изумленно переспросила Ася.
– Всей-всей. – Он еле сдержал улыбку.
– Так вы, оказывается, в высоком звании! – засмеялась она. – Прежде вы, верно, были бы действительный статский или даже действительный тайный советник и полный генерал. Ведь ваше ведомство военное? Я в этом не очень разбираюсь, но вот папа дружил с начальником Николаевской железной дороги, так тот был камергер императорского двора. Папа тоже имел какой-то чин, потому что он ведь был профессор университета, но что за чин, я позабыла.
– Ваш папа умер? – спросил Константин.
– Почему вы решили? – удивилась Ася и тут же догадалась: – А, оттого, что я сказала «был»? Но это я про его чины сказала. Моя мама умерла еще в тринадцатом году. А папа жив, к счастью.
– Он здесь, в Москве?
– Нет. – Константин расслышал в Асином голосе напряженные интонации. – Не здесь.
– А где?
Он сам не понимал, зачем так упорствует в своих расспросах. Ему совершенно не было дела до Асиного отца, но ее очевидное нежелание рассказать о себе даже такую малость почему-то сердило.
– Он… в Литве, – как-то торопливо и неохотно проговорила Ася.
– Он что, литовец? – удивленно спросил Константин. – Разве у вас литовская фамилия? Или это по мужу?
– Нет, не по мужу, – улыбнулась Ася. – Мне и в голову не пришло бы выйти замуж. Зачем? И папа, конечно, не литовец. Он прямой потомок того генерала Раевского, который герой войны с Наполеоном. Да ведь и вы, Костя, может быть, прямой потомок генерала Ермолова – того, кавказского?
– Не думаю, – ответил Константин. – Отец, правда, был дворянин, но ему потомственное дворянство пожаловали вместе с орденом Владимира, так что с Алексеем Петровичем он, скорее всего, даже не дальний родственник, а просто однофамилец. Так почему же ваш папа в Литве? – вернулся он к своему вопросу.
Она молчала – шла рядом и больше не заглядывала ему в глаза с этим своим чудесным ожиданием.
– Неужели вы боитесь меня, Ася? – тихо спросил Константин. – Я ведь… Все-таки я даже не чекист, – сердито добавил он.
– Ах, разве можно сейчас понять, кто чекист, кто нет? – воскликнула Ася и тотчас смутилась: – Извините, я не хотела вас обидеть… Впрочем, возможно, это у вас считается комплимент, если назовут чекистом. Мой папа в Литве, потому что туда оказалось возможно достать визу. – Она наконец взглянула на Константина – чуть снизу, потому что едва доставала ему до плеча, но прямым, немного дерзким взглядом; дерзость ее выглядела беспомощной. – Потому что литовский посол Балтрушайтис, очень хороший поэт, многим помог уехать. И папа тоже уехал со своей женой – сразу, как только… все это произошло. А вас я нисколько не боюсь! – с легким вызовом в голосе сказала она.
– Я вас тоже.
Константин произнес это с таким серьезным видом, что Ася засмеялась.
– У вас опять глаза стали лихие, Костя, – заметила она. – Вот только сейчас, впервые за весь день. Как тогда, когда вы только-только оправились после горячки, помните? Вам не идет быть начальником, а идет быть молодым и бесшабашным! – заявила Ася. – Это более в вашей природе, по-моему. И мне, знаете, очень жаль, что вы решили делать такую карьеру.
– Я вовсе не решил делать карьеру, – пожал плечами Константин. – Так сложилась моя жизнь, потому что я такой, а не другой. Да ведь теперь и у всех так, Ася. Разве, например, вы сами решили, как сложится ваша жизнь в последние годы?
– Ну, я… – покачала головой Ася. – Я и прежде не многое решала, больше плыла по течению. Хотя не совсем! – вдруг вспомнила она. – Папа, конечно, был против того, чтобы я выступала в кабаре. Но я его все-таки не послушала и настояла на своем. Он мне даже студию снял отдельно от себя. Вот эту, в которой я… в которой мы все теперь живем. Потому что он не выносил богемного образа жизни – называл это жизнью напоказ, – объяснила она.
– Ваш папа разумный человек, – улыбнулся Константин.
– Ну и что? – пожала плечами Ася. – Да, разумный, и я его, конечно, люблю. Но жить так, как он, я ни за что не смогла бы. Это ведь очень скучно, Костя! Все так размеренно, каждый шаг расписан… Я потому с ним и не поехала, – объяснила она. – Представила, какая там, в Литве, у меня при нем будет жизнь, и не поехала. Не то чтобы мне нравилось, как я теперь живу, но все же… «Шутки богов» – все-таки хорошее кафе, у нас все поэты бывают, и художники тоже. Недавно выступал Маяковский, и, знаете, мне он очень понравился. Хотя это теперь дурной тон, чтобы нравился Маяковский, – это из-за его пролетарских игр. Но что же делать, ведь у него талант!
Она произнесла это с таким пылом, что Константин улыбнулся и на мгновенье коснулся рукой ее руки. И сразу почувствовал, как по его руке словно электрическая искра пробежала.
– Я верю, Ася, верю, – сказал он, поспешно отводя глаза и убирая руку. – Конечно, должно быть прекрасное кабаре, если вы в нем выступаете. А какой у вас теперь номер, опять кринолины под восемнадцатый век? – спросил он.
– Нет, я пою песенки на стихи Кузмина, – улыбнулась Ася. – Или даже совсем простые песенки. То есть совершенно простые, из моей музыкальной шкатулки! Без кринолинов, прямо вот в этом платье, которое теперь на мне. Выглядит очень безыскусно, но мне все же кажется, что такая простота дорогого стоит. Я даже думаю, что мое мастерство, возможно, возросло, – чуть смущенно добавила она.
– Не сомневаюсь, – с тем же выражением, которое Ася называла лихим, кивнул Константин. – Даже уверен в этом. А спойте мне что-нибудь, – вдруг предложил он.
– Прямо сейчас? – засмеялась Ася. – Вот здесь, посреди улицы?
– Но вы же богемьенка! – подбодрил ее Константин. – Богемьенка, кабаретьерка – неужели не споете простую песенку только оттого, что на улице? Кабаре ваше сегодня ведь закрыто, – привел он последний довод, – а завтра я опять уйду на службу и неизвестно, когда вернусь.
– Ах, да конечно, спою! – воскликнула Ася. – Думаете, для меня имеют значение условности?
Она остановилась прямо напротив губернаторского дома, посреди площади, с которой совсем недавно убрали памятник Скобелеву, и, глядя в смеющиеся Константиновы глаза, пропела:
В лунном сиянье ранней весною
Вспомнились встречи наши с тобою…
Динь-динь-динь, динь-динь-динь – юный голос звенит.
Этот звук, нежный звук о любви говорит…
Голос у нее был… Не только юный, но и тот самый, про который говорят, что он берет за душу. Невозможно было объяснить, как это получалось: он был не особенно сильный, Асин голос, и пела она действительно безыскусно, и слова песенки даже казались банальными. Но, соединяясь вместе, ее голос, и мелодия, и слова звучали так, что у Константина перехватило дыхание.
Ася замолчала, опустив руки, словно от усталости, и глядя на него с тем ожиданием, которое будоражило ему душу не меньше, чем ее пение. И, словно отвечая этому молчаливому ожиданию и тому, что звучало в ее голосе, Константин взял Асю за плечи, притянул к себе и поцеловал в губы, на которых еще не остыла мелодия.
И это оказалось так хорошо, так… долгожданно, что даже не верилось: неужели он впервые подумал об этом всего лишь какой-нибудь час назад, неужели это не было главным желанием всей его жизни?
Такие мысли были тем более странными, что Константин совершенно точно знал: ни одна девушка, даже если бы она была прекрасна, как Нефертити, и имела божественный голос, не могла составлять главного желания его жизни. Да и не главного, пожалуй, не могла бы. Он рано остался один и рано понял, что привлекателен для женщин – то ли просто вследствие своей наружности, то ли оттого, что испытывал к ним постоянный веселый интерес. А может быть, им передавалось то, что Ася назвала в нем лихостью и что, наверное, многие женщины читали в его глазах. Раньше читали – когда он был гимназистом, потом студентом да еще, может быть, в самом начале войны, когда его только-только призвали в железнодорожные войска. На нем ладно сидел студенческий мундир, так же ладно сидела военная форма, хотя бы и солдатская, положенная вольноопределяющемуся. А три Георгиевских креста и вовсе, как томно заметила одна барышня, с которой он познакомился в шестнадцатом году в местечке Смолевичи, «давали неотразимый шарм»…
Но все это было давно – так давно, что ему уж и не верилось: неужели это говорилось о нем, и неужели это ему интересны были милые уездные барышни, и он старался произвести на них какое-то впечатление?.. К тому времени, когда судьба занесла его в Оршу и сделала в этом городке едва ли не главным начальником, потому что железнодорожный узел здесь был стратегический, а значит, от начальника этого узла зависело очень многое, – к тому времени Константин уже относился к жизни не так, чтобы подыгрывать томным вздохам прелестных барышень. Да и барышень, кажется, в разгар Гражданской войны уже не осталось, а если остались, то они не кокетничали с красными военными начальниками, а обходили их за версту. Отношения с женщинами строились у начальников просто, без затей, и Константин не был в этом смысле исключением.
Поэтому то ощущение долгожданного счастья, которое он испытал, едва только коснулся губами Асиных губ, и которое не утихало, а, наоборот, становилось все сильнее, пока он целовал ее, – поразило его душу, перевернуло ее, и он почувствовал, что у него перехватывает горло.
– Настя!.. – выговорил он, задыхаясь. – Настенька!..
Он и сам не знал, почему вдруг назвал ее так. Это имя ничем не было ему дорого, оно пришло в голову – или, может быть, в сердце? – прямо сейчас, посреди людной праздничной улицы, о существовании которой он забыл, целуя Асю.
Она сначала тихо ахнула, но совсем коротко, лишь в то мгновенье, когда он уже обнял ее, но еще не успел поцеловать. А потом ответила на его поцелуй и сама обняла его – обвила руками шею, легко, тревожно коснулась пальцами затылка… Тревога никогда не исчезала в ней, и эта смесь счастья и тревоги, которую Константин чувствовал во всем Асином существе, просто сводила его с ума.
Они не знали, что делать, когда поцелуй все-таки закончился, и отпрянули друг от друга, потрясенно друг на друга глядя.
– Настя! – повторил Константин, дыша так тяжело, словно не целовал девушку, а разгружал вагоны. – Я… Извините, Ася…
Она вдруг засмеялась, но засмеялась как-то так, что в ее смехе совсем не слышалось насмешки, а слышалось только счастье. И этот ее смех оказался для Константина спасительным – по крайней мере, он тоже смог улыбнуться и понял, что в силах даже разговаривать с нею. А минуту назад он не представлял, что же теперь делать, и неужели делать вид, будто ничего не случилось, и просто болтать с Асей о том о сем, когда на самом деле хочется одного: немедленно вернуться с нею домой…
– Какой вы все-таки смешной, Костя! – сказала она. – Неужели вы и правда красный тайный советник и полный генерал? В вас порою вдруг появляется что-то такое мальчишеское, что я чувствую себя не моложе, а старше вас! Поцелуйте меня еще раз, – скомандовала она богемьенским тоном. – А то я вас сама поцелую, а это, может быть, все же покажется вам неприличным.
Он засмеялся и поцеловал ее – теперь уже не задыхаясь от счастья, а чувствуя, как оно щекочет ему нос. Они зачем-то прошли еще немного вперед по Тверской, потом остановились, опять обернулись друг к другу, и Ася сказала, глядя на него снизу вверх тревожно блестящими глазами:
– Пойдемте домой, Костя. К чему нам делать вид, будто мы этого не хотим?
Глава 10
– А фейерверк! – вдруг воскликнула Ася, садясь на кровати. – Вечером ведь ожидали фейерверк, ты помнишь?
– Я помню только про ракеты. – Константину жаль было, что она села и поэтому перестала целовать его плечо, прихватывая маленькими острыми зубами. – Фейерверк – это как-то слишком уж роскошно.
– Но почему? – Она покачала головой; нежные каштановые завитки затрепетали у висков. – Ведь прошло уже почти четыре года после этого переворота, и должно же все как-то наладиться? Может быть, теперь все уже будет… как-нибудь по-другому?
Он знал, что по-другому будет еще не скоро, а того, что она понимает под этим словом, не будет вообще никогда. Но объяснять ей этого не стал – не хотел, да и не объяснишь.
– Для фейерверка еще рано, – сказал Константин. Пусть думает, что он имеет в виду время суток. – Мы пойдем смотреть, пойдем, – добавил он успокаивающе. – Только чуть погодя, Ася, хорошо?
Сказав это, он взял ее за руку, за тонкое гибкое запястье, и потянул к себе. Ася засмеялась – снова тем невозможным смехом, от которого у него голова туманилась, – и, не сопротивляясь, подалась к нему. Всю свою одежду и даже белье она сняла сразу же, как только, стоя рядом с его обширной кроватью, они на мгновенье перестали целоваться. Константин тогда принялся было неловко расстегивать цепкие крючочки на ее простом черном платье, но она тут же сделала все сама, и сделала даже больше, чем он ожидал: сбросила с себя и платье, и какие-то кружевные легкие лоскутки… И осталась совсем обнаженная, просто ослепительно голая, и такая соблазнительная, что он хрипло застонал, притягивая ее к себе, и длинно вздрогнул всем телом.
И вот теперь она снова приникла к нему, уже в который раз за то время, что они провели в его кровати. Но в этот раз, как и в каждый предыдущий, приникла как-то по-новому, совсем по-другому, чем он ожидал. Тело у нее было бледное, долго не знавшее тепла и солнца, а на узких, таких же гибких, как и все тело, плечах уже алели следы от его поцелуев. Может быть, Константин постеснялся бы целовать ее так яростно, с такими до бесстыдства явными следами нетерпения и желания, но Ася отдавалась ему так страстно, что через пять минут близости с нею он забыл о таких пустых и вялых вещах, как бесстыдство.